Избранные эссе

По сути, именно это и может быть единственной и истинной подоплекой Линча: просто влезть вам в голову[22]. По крайней мере его точно больше заботит проникновение в голову, чем то, что он там будет делать по прибытии. «Хорошее» ли это искусство? Трудно сказать. Оно скорее кажется, опять же, либо гениальным, либо психопатическим.

12Одна из самых пустячных сцен «Шоссе в никуда», на съемках которой я побывал

Учитывая склонность фильмов Линча к маленьким жутким городкам, Лос-Анджелес кажется неподходящим местом действия «Шоссе в никуда», и сперва я думал, что его выбор продиктован сокращением бюджета или является мрачным признаком того, что Линч все же продался Голливуду.

Но ЛА в январе оказывается вполне себе линчевским. Куда ни глянь, везде сюрреалистические/банальные контрасты и интерпретации. К счетчику в такси от аэропорта приделано считывающее устройство, чтобы платить кредитной карточкой. Или лобби моего отеля[23], где звучит чудесная музыка на пианино «Стейнвей», вот только когда идешь бросить бакс в снифтер пианиста, оказывается, что никто не играет, пианино играет само по себе, но это и не автоматическое пианино, а обычный «Стейнвей» со странным компьютеризированным прибором, приделанным снизу к клавиатуре; пианино играет 24 часа в сутки и ни разу не повторяется. Мой отель расположен то ли в Западном Голливуде, то ли у подножия Беверли-Хиллс: два клерка у стойки начинают спорить об этом между собой, когда я спрашиваю, где конкретно в ЛА мы находимся. Спор длится абсурдно долго, пока я просто молча стою рядом.

На балкон в моем номере ведут невероятно шикарные и дорогие французские двери, вот только сам балкон ровно двадцать сантиметров в ширину и с такой острой решеткой, что подходить не захочется. Не думаю, что французские двери и балкон – запланированная шутка. Напротив отеля находится гигантский красно-голубой молл, высококлассный, с дорогими футуристическими эскалаторами наискосок по фасаду, и все же за три дня я ни разу не видел, чтобы кто-то спускался или поднимался по эскалатору; молл освещен, открыт и кажется совершенно заброшенным. Зимнее небо – без смога, но нереальное: голубое, как знаменитое супернасыщенно-голубое небо в начале «Синего бархата».

В ЛА есть уличные музыканты, но здесь они играют не на тротуаре и не в метро, а на средней полосе дороги, и люди кидают им мелочь и трепещущие банкноты из проносящихся машин – многие с меткостью, выработанной долгой практикой. На средних полосах между отелем и площадками Дэвида Линча большинство уличных музыкантов играли на таких инструментах, как сагаты и цитры.

Факт: за три дня в командировке от «Премьера» мне встретятся два (2) разных человека по имени Балун[24].

Основная отрасль здесь, судя по всему, парковка машин; даже у некоторых заведений фастфуда есть услуга парковки; хотел бы я урвать контракт на поставку алой формы парковщиков в Западный Голливуд / Беверли-Хиллс. У многих парковщиков – длинные, сложно заплетенные волосы и внешность итальянской мужской модели с обложки Harlequin Romance[25]. Более того, все на улицах выглядят до нелепого красиво. Каждый очень модно и хорошо одет; к третьему дню я понял, что признать бедных и бездомных можно по тому, что, похоже, только они одеваются не от-кутюр[26]. Единственные хотя бы сколько-то потасканные люди в поле зрения – суровые латиноамериканцы, которые торгуют апельсинами с тележек на средних полосах, незанятых музыкантами с цитрами. Супермодели перебегают четырехполосные улицы на красный свет, и им сигналят люди из фуксиевых «саабов» и коричневых «мерседесов».

И самый главный стереотип – тоже правда: с любой точки обзора в любое время на дорогах видно около четырех миллионов машин, и нет ни одной, не покрытой воском. Здесь у людей не только личные номерные знаки, но и личные рамки для номерных знаков. И почти все, пока едут, говорят по телефону; через какое-то время возникает безумное, но непоколебимое ощущение, что разговаривают они друг с другом – что тот, кто говорит за рулем, наверняка говорит с тем, кто тоже за рулем.

Когда я возвращался с площадки в первую ночь, мимо нас по Малхолланд пронеслась «Карманн-Джиа» с выключенными фарами, и за рулем сидела старушка с бумажной тарелкой в зубах, которая все равно говорила по телефону.

В общем, суть в том, что Линч в ЛА – не вне своей киностихии, как можно было изначально опасаться.

Плюс место действия помогает фильму быть «личным» по-новому, потому что именно ЛА Линч и его супруга миссис Мэри Суини[27] избрали своим домом. Корпоративный и технический штаб Asymmetrical Productions – прямо в соседнем доме. Через два дома на той же улице – дом, который Линч выбрал для Билла Пуллмана и брюнетки Патриции Аркетт в первом акте «Шоссе в никуда». Он сильно похож на дом Линча, его стиль можно было бы назвать испанским примерно в том же духе, как можно назвать испанским Гойю.

У режиссера фильма обычно несколько помощников режиссера, чьи разные обязанности строго установлены голливудскими традициями. Обязанность первого помощника режиссера – максимально сгладить упорядоченное течение жизни на площадке. Он отвечает за координирование деталей, крики «тихо» на площадке, переживания, ругань на людей и выполняет роль козла отпущения. Это позволяет самому режиссеру оставаться благожелательным и неспешным монархом с популярностью доброго дедушки среди съемочной группы и заниматься в основном творческими проблемами возвышенного уровня. Первый помощник режиссера «Шоссе в никуда» – ветеран кино по имени Скотт Кэмерон в шортах цвета хаки и с щетиной, и выглядит он приятно, но замученно[28]. Второй помощник режиссера отвечает за расписание, и он же составляет ежедневный постановочный сценарий, который обрисовывает производственный распорядок дня и объясняет, кто, где и когда должен появиться. Еще есть второй второй помощник режиссера[29], который отвечает за взаимодействие с актерами и актрисами, следит, чтобы их костюмы и грим были в порядке, и вызывает их из трейлеров, когда дублеры заканчивают разбираться с позицимии и ракурсами для сцены и все готово к вступлению первой скрипки.

Часть ежедневного постановочного сценария второго помощника режиссера – что-то вроде схематичного конспекта сцен, которые сегодня предстоит снимать; он называется «сценарий в одну строчку» или «ванлайнер». Вот как выглядит ванлайнер 8 января:

(1) Сцена 112 ИНТ. «МЕРСЕДЕС» М-РА ЭДДИ /ДЕНЬ/ 1 стр.

М-Р ЭДДИ[30] ЗАВОДИТ «МЕРСЕДЕС», ПИТ[31] СЛУШАЕТ ДВИГАТЕЛЬ.

(2) Сцена 113 ЭКСТ. МАЛЛХОЛАНД-ДРАЙВ / ДЕНЬ/ ⅛ стр.

М-Р ЭДДИ РЕШАЕТ ПРОКАТИТЬСЯ, СЗАДИ БЫСТРО ПРИБЛИЖАЕТСЯ «ИНФИНИТИ»

(3) Сцена 114 ЭКСТ. «МЕРСЕДЕС» М-РА ЭДДИ / ДЕНЬ/ ⅛ стр.

М-Р ЭДДИ ПРОПУСКАЕТ «ИНФИНИТИ» И СПИХИВАЕТ ЕГО С ДОРОГИ

Эти весьма автомобильные сцены, как упоминалось, снимаются в Гриффит-Парке – месте у подножия Санта-Моники размером примерно с Делавэр. Представьте как бы полузасушливый Йеллоустоун со множеством хребтов, скал и спонтанных селей из грязи и гравия. Передовая команда Asymmetrical устроила так называемый базовый лагерь из дюжины трейлеров вдоль небольшой дороги между Малхолланд и шоссе Сан-Диего[32]; охрана перегородила участки на нескольких других дорогах для сцен погонь; здоровяки с рациями и в технически-черных футболках построили в нескольких местах баррикады, чтобы не дать бегунам и случайным водителям попасть в кадр или подвергнуть постановку трюков риску страхового случая. Жители ЛА легко относятся к необходимости объезда баррикад и выглядят такими же равнодушными к съемкам кино на своей земле, прямо как ньюйоркцы.

Гриффит-Парк, хотя и очаровательный на свой иссушенный, лунный манер, оказывается насквозь линчевской средой: залитый солнечным светом оттенка импортного пива, но со странным подсознательным зловещим ощущением. Это ощущение трудно объяснить или сколь-нибудь рационально описать. Оказывается, в этот день поступило предупреждение о ветре Санта-Ана – необычном погодном явлении, которое вызывает опасность пожара[33], а также высокую ионизацию – странную, но ощутимую тревогу у всякой живой твари. Оказывается, уровень убийств в ЛА в периоды Санта-Аны выше, чем в другое время, и в Гриффит-Парке легко находятся подтверждения, что с атмосферой действительно что-то не то: звуки кажутся резче, запахи пахнут сильнее, дышится необычно, солнечный свет преломляется в лучи, словно проникающие до задворок черепа, и в целом в воздухе висит странный скрипящий покой – западнопобережный эквивалент странного аквариумного затишья перед торнадо на Среднем Западе. Воздух благоухает шалфеем, сосной, пылью и – смутно – креозотом. Дикая горчица, юкка, сумах и разные травы – словно пятичасовая щетина на склонах, под неестественными углами торчат худосочные дубки и сосны (некоторые стволы жутко искривлены и уродливы), а множество других цветущих буйным цветом сорняков и шипастых штук отбивают желание к моционам по округе. Текстура здешней флоры, по сути, как у рабочего конца веника. Весь первый день съемки над головой кружит один краснохвостый сарыч, всего один и всегда по одному кругу, так что через какое-то время круг кажется вырезанным на небе. Дорога, где находится площадка, – неглубокий каньон между холмом с одной стороны и крутым утесом с другой. С утеса можно изучить хореографию площадки, а в другом направлении открывается зрелищный вид на Голливуд справа и долину Сан-Фернандо, Санта-Монику и изогнутую голубую корку далекого моря слева. Трудно понять, это Asymmetrical выбрали конкретно этот участок Гриффит-Парка или его просто назначили в офисе, который занимается распределением лицензий на локации, но это милое и приятное местечко. Площадка примерно в форме треугольника, где одна сторона – шеренга трейлеров базового лагеря вдоль маленькой дороги, вторая – трейлер-столовая, салатные бары и обеденные столы вдоль другой, перпендикулярной дороги, а гипотенузный длинный маршрут между ними – то, где собственно проходят съемки; та самая c2-дорога, где находятся высокий холм и утес с открывающимся с него видом.

По сути, все, что происходит целое утро, – зловещий черный «мерседес 6.9» Роберта Лоджи, «инфинити»-преследователь и большой навороченный грузовик с камерой уезжают и пропадают на длинные промежутки времени, катаясь туда-сюда по огороженной миле якобы Малхолланд-драйва, пока Линч и оператор пытаются найти какие-то особые комбинации света, ракурса и скорости, составляющие характерно линчевский кадр. Во время съемки погони другие шестьдесят или около того членов съемочной группы на натуре выполняют техническое обслуживание и различную подготовку, слоняются, валяют дурака, по сути попросту убивая уйму времени. Сегодня на площадке рабочие, реквизиторы, звукооператоры, сценаристы, тренеры по диалогам, операторы, электрики, гримеры, врач, помощники продюсера, дублеры, каскадеры, продюсеры, осветители, художники-постановщики, помрежи, агенты по рекламе, администраторы по натуре, костюмеры с вешалками на колесиках, как в нью-йоркском Районе моды, монтажеры, сценаристы, координаторы и техники спецэффектов, пожарные блюстители курения, представитель страховой компании, множество личных ассистентов, помощников и стажеров и значительное число людей без каких-либо определенных обязанностей. Все предприятие чрезвычайно сложное и запутанное, и трудно провести точную перепись, поскольку множество людей в команде выглядят в основном одинаково, а их функции сугубо технические, сложные и выполняются с высокой эффективностью и скоростью, и, когда все в движении, хореография площадки становится визуальным эквивалентом групповых диалогов Олтмена, и далеко не сразу запоминаешь характерные черты во внешности и оборудовании, позволяющие отличить одну категорию персонала съемочной команды от другой, так что понимание примерной таксономии возникает только к вечеру 9 января:

Рабочие обычно здоровые мужики: синие воротнички с моржовыми усами, бейсбольными кепками, мощными запястьями и пивными животами, но и крайне живыми, внимательными, умными глазами, они похожи на очень сообразительных профессиональных грузчиков и, по сути, ими и являются. Электрики, осветители и парни по спецэффектам – тоже, как правило, мужчины и здоровяки, отличаются от техников любовью к длинным волосам, забранным в хвост, и к футболкам с рекламой различных брендов эзотерического высокотехнологического оборудования. Никто из рабочих не носит серьги, но больше пятидесяти процентов технического персонала серьги носят, и у парочки есть бороды, и у четырех из пяти электриков почему-то усы в стиле Фу Манчу, и вместе с хвостами и бледностью это дает характерную внешность продавцов из магазинов музыки или хедшопов[34]; плюс в общем химический досуг у этих более технических синих воротничков – решительно не пивной.

Мужчины-операторы зачем-то носят пробковые шлемы, и пробковый шлем оператора со стедикамом выглядит особенно аутентичным и сувенирно боевым – с кокосовым волокном для камуфляжа и лихим перышком за лентой.

Большая часть команды операторов, звукачей и гримеров – женщины, но у многих из них тоже есть общие черты: лет тридцати, без макияжа, красивые без усилий, в выцветших джинсах, старых кроссовках и черных футболках, с пышными чистыми волосами, без затей завязанными на затылке, чтобы не мешались, но локоны постоянно выпадают и висят перед глазами, и их приходится периодически сдувать или поправлять рукой без кольца, – словом, это такая неряшливо красивая технически подкованная женщина, которая, очевидно, курит травку и живет с собакой. У большинства этих рукастых девушек-техников определенное выражение вокруг глаз, сообщающее настроение, обычно сообщаемое фразой «плавали – знаем». На обед некоторые из них не едят ничего, кроме тофу, и дают понять, что не считают комментарии отдельных рабочих о том, на что похоже тофу, достойными какого-нибудь ответа. У одной из женщин-техников, фотографа, которую зовут Сюзанна и с которой интересно поболтать о ее собаке, на внутренней стороне предплечья есть татуировка с японским иероглифом «сила», и она умеет двигать мускулами предплечья так, чтобы идеограмма ницшеански выпячивалась, а потом опадала.

Большинство сценаристов, костюмеров и помощников продюсера – тоже женщины, но другого рода: моложе, не такие тощие и более уязвимые, без самоуверенности женщин-операторов и женщин-звукачей, идущей в комплекте с технической подкованностью. В противоположность крутой «мировой скорби» рукастых девушек у всех женщин из отдела сценария и продюсерства в глазах стоит одинаковое болезненное «я-же-ходила-в-хороший-колледж-что-же-я-делаю-со-своей-жизнью» – такой взгляд, когда понимаешь, что они не посещают психотерапию дважды в неделю только потому, что не хватает денег.

Еще способ определить статус и обязанности разных людей из съемочной группы – посмотреть, какое у них личное переговорное устройство. Рядовые рабочие, кажется, единственные люди без личных переговорных устройств. У остальной рукастой технической братии с собой рации, как и у администратора по натуре, связных с грузовиком с камерой и здоровяков на баррикадах. У многих других – сотовые телефоны в шикарных набедренных кобурах, и количество разговоров по сотовому более чем отвечает популярным стереотипами о ЛА и сотовых[35]. У второго помрежа – молодой черной девушки по имени Симона, с которой я часто общаюсь, так как ей всегда приходится сообщать мне о том, что я путаюсь у кого-нибудь под ногами и мне надо подвинуться (хотя ни разу – раздраженно или грубо), – не просто кобура с телефоном, а сотовая гарнитура, причем не только для виду: несчастной девушке приходится общаться по телефону чаще, чем любому человеку старше подросткового возраста, а гарнитура позволяет свободно записывать всякое на разные клипборды – которые она носит с собой в самом что ни на есть держателе для клипбордов.

Настоящий административный класс площадки – линейный продюсер, рекламный агент, страховщик – носит личные пейджеры, и те иногда пищат одновременно, но немного несинхронно, разливая в странно наэлектризованном воздухе Санта-Аны мелодию, которую точно можно квалифицировать как линчевскую. Вот как можно различать людей телекоммуникационно. (Исключение в каждом правиле – Скотт Кэмерон, первый помреж, который с сизифовым смирением несет одновременно бремя двух раций, сотового, пейджера и очень серьезного мегафона на батарейках.)

Ну, в общем, где-то каждый час рации у всех начинают трещать, а пару минут спустя на базу возвращаются Линч, съемочная группа и машины, и вся команда впадает в неистовую, но профессиональную беготню, так что с обзорной позиции на придорожном утесе площадка напоминает разворошенный палкой муравейник. Иногда съемочная группа возвращается только поменять машины для съемок: продюсеры как-то заполучили два одинаковых черных «мерседеса 6.9», и каждый теперь расцвел разными киношными приборами и оборудованием. Для конкретного кадра внутри двигающегося «мерседеса» рабочие конструируют из трубок прямоугольную платформу и пристраивают ее к капоту зажимами и ремнями, а потом техники присоединяют к различным частям платформы 35-мм камеру Panavision, несколько прожекторов Mole и Bambino под сложными углами и светоотражатели 3 × 5[36]. Все это накрепко прикручивается, и второй ассистент оператора, сногсшибательная и деловитая женщина, к которой все обращаются Чесни[37], мудрено возится с анаморфным объективом камеры и различными фильтрами. Когда солнечный свет на лобовом стекле «мерседеса» становится заметной проблемой[38], главный оператор, помощник в особенно аутентичном пробковом шлеме и Чесни собираются, совещаются и решают поместить между камерой и лобовым стеклом марлевый фильтр.

Грузовик с камерой – мудреный зеленый пикап, на двери которого сказано, что это собственность Camera Trucks, Unltd. В задней его части – три отдела для оборудования, света, стедикама, видеомонитора и колонок, а также маленькие сиденья для Дэвида Линча, главного оператора и его помощника. Когда грузовик на базе, техники сползаются к нему пачками с каким-то энтомологическим энтузиазмом и расторопностью.

Во время неистовой активности команды, прерываемой громкими командами из мегафона Скотта Кэмерона, теперь уже техники из грузовика с камерой и дублеры из машин околачиваются вокруг, болтают по сотовым и копаются в корзинках с корпоративными закусками в поисках того, что им нравится; т. е. теперь их очередь стоять и убивать время. Во время съемок погонь на натуре в машинах сидят дублеры, но обычно, когда съемочная группа возвращается на базу, из трейлеров возникают настоящие актеры[39] и тоже присоединяются к суете. Роберт Лоджа особенно любит выйти и поболтать с дублером, который такого же мясистого строения и оливкового цвета, примерно того же типа облысения, с таким же выражением угрозы на грубом лице и, конечно, идентично одет в гангстерский «Армани», так что с придорожного утеса их беседа сама по себе выглядит метакомментарием к параллельному кризису личности.

Сам Дэвид Линч во время досуга между дублями совещается с помрежами и продюсерами, пьет кофе и/или мочится в подлеске, курит American Spirits и задумчиво слоняется вокруг «мерседесов» и технической свары у операторского грузовика, иногда положив руку на щеку, напоминая Джека Бенни. Уже пятидесятилетний, Линч все еще выглядит как взрослая версия ребенка, которого бьют на переменках. Он большой, не толстый, но мягкий на вид и превосходит всех по бледности – его бледность затмевает даже хедшоповую бесцветность парней из освещения или спецэффектов. На нем черная рубашка с длинными рукавами, застегнутая на все возможные пуговицы, мешковатые коричневые джинсы-чинос – коротковатые и болтающиеся у лодыжек – и рыбацкая кепка с очень длинным козырьком. Кепка – одного коричневого цвета с джинсами, а носки – одного цвета друг с другом и с рубашкой, что вместе напоминает костюм ботаника, который выбирали и координировали с заботой, – но Линч в нем кажется скорее милым, чем жалким. Темные очки, которые он надевает на грузовике с камерой, дешевые и выгнутые, как у злодеев в старых японских фильмах про монстров. Чрезмерно прямая спина предполагает либо ультрастрогое воспитание, либо корсет. Общее впечатление – как от эксцентричного гика, которому не особо интересно, замечают люди его эксцентричность или нет: впечатление, равное некоему физическому достоинству.

Самое лучшее в Линче – его лицо, и я немало времени пялился на него с разных точек, пока он работал на площадке. На фото в молодости он выглядит необыкновенно, как Джеймс Спейдер, но теперь на Джеймса Спейдера он не похож. Теперь его лицо располнело (у некоторых из-за такой полноты лицо становится квадратным), оно бледное и мягкое (видно, что он бреет и затем увлажняет щеки каждый день), а глаза (которые вовсе не смотрят гротескно в разные стороны, как на обложке «Тайм» 1990-го) – большие, кроткие и добрые. В случае если вы из тех, кто считает Линча таким же «извращенным», как и его фильмы, знайте, что у него нет поросячьего или стеклянного взгляда, ассоциирующегося с вырожденческими психическими проблемами. Глаза у него славные: он смотрит на площадку с очень интенсивным интересом, но интересом теплым и добросердечным – как смотришь, когда тот, кого ты любишь, занимается тем, что ты тоже любишь. Он не суетится и не вмешивается в дела техников, хотя подходит обсудить следующий кадр, если тем необходимо знать, что именно для него требуется. Он умудряется казаться спокойным даже во время активности, т. е. выглядит одновременно и настороженным, и умиротворенным. Есть в его умиротворенности что-то даже немного жуткое: как не вспомнить, что реально крутые маньяки тоже сохраняют странное спокойствие – например, пульс Ганнибала Лектера остается меньше восьмидесяти, когда он откусывает кому-нибудь язык.

13Что разные члены команды и производственного персонала, из которых кое-кто окончил киношколу, говорят о «Шоссе в никуда»

«Дэвид хочет снять как бы антиутопичный ЛА. Можно снять антиутопичный Нью-Йорк, но кому это интересно? Нью-Йорк так уже снимали».

«Это об уродстве. Помните „Голову-ластик“? А наш парень станет настоящим Членоголовым».

«Это фильм, который исследует психоз субъективно».

«Я знаю одно: я смотреть точно не пойду».

«Это отражение общества, как он его видит».

«Это нечто среднее между арт-фильмом и проектом студии-мейджора. В этой нише работать непросто. Можно сказать, это экономически рискованная ниша».

«Это его территория. В фильме мы еще дальше углубимся в пространство, которое он уже построил в прошлых работах, – пространство субъективности и психоза».

«Он делает ЛА в стиле Дианы Арбус, показывает злачный срез города грез. Это уже было в „Чайна-тауне“, но с исторической точки зрения, как нуарная история. Фильм Дэвида – о безумии; он субъективный, не исторический».

«Вот если ты врач или медсестра, ты после работы купишь в свободное время билет, чтобы посмотреть для развлечения на операцию?»

«Этот фильм изображает шизофрению перформативно, а не просто репрезентативно. В категориях потери личности, онтологии и временного континуума».

«Дайте только скажу, что я безгранично уважаю Дэвида, индустрию, то, что Дэвид значит для индустрии. Дайте сказать под запись, что я в восторге. Что я рад и полон безграничного уважения».

«Это узконаправленный фильм. Скажем, как „Пианино“. В смысле, его не покажут в тысяче кинотеатров».

«„Безграничный“ пишется слитно. В слове „безграничный“ нет дефиса».

«Фильм изображает ЛА как ад. И я бы сказал, не такая уж это фантазия».

«Это продукт, как и любой другой, в бизнесе, как и любом другом».

«Это Негативный Выбор. Fine Line, New Line, Miramax – все хотят купить».

«Дэвид – Ид нашего Сейчас. Если будете меня цитировать, скажите, что я „сострил“. Напишите: „Дэвид – Ид нашего Сейчас“, – сострил такой-то, работающий на должности такой-то».

«Дэвид, как художник, сам выбирает, чего хочет. Он снимает фильм, когда хочет что-то сказать. Люди, которым интересны его фильмы… некоторые фильмы у него лучше других. Некоторые считаются лучше других. Дэвид не рассматривает это как проблему».

«Он гений. Это надо понимать. В этих вещах он – не мы с вами».

«Превращение головы сделали с помощью грима и освещения. Без CGI[40]».

«Почитайте „Город кварца“[41]. Вот о чем фильм, если вкратце».

«Некоторые из них [продюсеров] говорили о Гегеле, хотя хрен знает, что это значит».

«Дайте только скажу, что я надеюсь, вы не планируете как-нибудь скомпрометировать его, нас или фильм».

Интересный факт

Мягкая светлая прическа Лоры Дерн в роли Сэнди в «Синем бархате» идентична мягкой светлой прическе Шарлотты Стюарт в роли Мэри в «Голове-ластике».

14Раздел, где смешиваются экстраполяции из других разделов и к которому невозможно придумать объединяющий заголовок

Слово «постмодернизм», конечно, уже затасканное, но несоответствие между здоровым миролюбием его мины и жуткой амбицией его фильмов – нечто заметно постмодернистское в Дэвиде Линче. Другие его постмодернистские черты – голос (который можно описать только как голос Джимми Стюарта на кислоте) и то, что буквально невозможно понять, насколько серьезно его нужно воспринимать. Это гениальный автор, чей лексикон при личном общении состоит из «оки-доки», «чудненько», «миленько» и «божечки». Завершив съемку погони и вернувшись в базовый лагерь, пока люди разбирали камеры и светоотражатели, а невероятно очаровательная Чесни убирала сегодняшнюю неиспользованную пленку под отражающее покрывало НАСА, Линч три раза за пять минут сказал: «Вот так так!» Причем ни разу не произнес «вот так так!» со сколько-нибудь очевидной иронией, неискренностью или даже безэмоциональностью, с которой пародируют сами себя. (Также не забудем, что это человек со всеми застегнутыми пуговицами и короткими штанинами: не хватает как будто только карманного протектора.) При том что одновременно с этим тройным «вот так так!», в двадцати метрах по гипотенузной дороге с трейлером-столовой, в большом режиссерском кресле сидит Билл Пуллман, дающий интервью для своего ЭПК[42], и, доверительно наклонившись, говорит о Дэвиде Линче: «Он такой правдивый – именно на этом строится доверие актера и режиссера» и тут же «У него есть такая особенная модальность, в его речи, которая позволяет быть открытым и честным, и в то же время лукавым. В том, как он говорит, чувствуется ирония».