– Седьмой пошел…
Докторша прикинула.
– Это им уже по двенадцать исполнилось, – она поджала губы, – если были в детдоме, то там еще. Хорошо бы, имена свои помнили, да вместе были бы…
Клава снова всхлипнула.
– Пиши запрос, кто знает, может, и найдутся, – Фаина Ефимовна набрала воздуха побольше, и с шумом задула лампу.
Клава долго лежала с открытыми глазами – сон не шел. Все вспоминались родные, брат с сестрой – маленькие, веселые, – мамка с батей – молодые, счастливые. Так и уснула она, словно перешагнула границу небытия, и вместе с ними снова работала в поле, сидела в горнице с малышами, щекотала их, и задорный детский смех рассыпался колокольцами по избе, улетал через распахнутое окно на волю и летел… далеко-далеко…
«Здравствуй, дорогая наша сестра Анна! Пишет тебе твоя сестренка Надя. Во-первых строках своего письма сообщаю, что дома все хорошо, все живы, здоровы, чего и тебе желаем», – Аня читала письмо от сестры и умилялась каждому слову.
Тетрадный лист в клеточку был полностью исписан ровным аккуратным почерком. От письма веяло домом, а строчки с тщательно выведенными буквами, казалось, оживали, и Аня как наяву видела и мать, и отца, и Надюшку, щеголяющую в новой блузе, сшитой ей Мурой.
– Что пишут? – спросил Саша.
По счастливому выражению лица жены, он догадывался, что у Деркаченко все хорошо, но надеялся, что, может быть, родные Анны что-то сообщат и о его близких.
– А? – Аня опустила письмо, улыбка сияла на ее губах, а взгляд был далеким, будто она смотрела вдаль и видела родной дом за тысячи километров, что разделяли их.
– О моих ничего нет?
Аня спохватилась:
– Есть! Вот, Надя пишет: «Вчера вечером мы с Олей ходили в кино, показывали фильм „Путевка в жизнь“. Вы еще не видели? Очень интересно. Там…». Так, это про кино… Вот! – Аня подсела к столу, поближе к мужу. – Представляешь, мы сели рядом с Анной Войтковской, твоей золовкой. Она была с мужем. Спрашивала, как вы поживаете. Я сказала, что хорошо. Она просила передавать привет и сказала, что у них тоже все хорошо». – Аня посмотрела на Сашу и, как бы извиняясь, пожала плечами. – Все. Больше ничего.
– Ну, хорошо, значит – хорошо! – Саша встал. – Пойду. Пора мне. Сегодня не жди, поздно приду. – Он закашлял. – А, вот еще тебе, – и он достал из кармана шинели журнал «Молодая гвардия».
Аня обрадовалась ему не меньше, чем письму. В журнале печатали роман Николая Островского «Как закалялась сталь», и Анна с упоением читала про Павку Корчагина и, пересказывая мужу содержание, восхищалась героизмом первых комсомольцев.
Саша надел буденовку и шагнул к двери.
– Саша, – Аня окликнула его, тихо, но с такой нежностью.
Он повернулся. Аня подошла, прижалась к нему, упираясь животом.
– Дите просится на волю, стучит…
– Пора уже? – Саша забеспокоился.
– Еще месяц. Только тревожно как-то. Боюсь я, Саша.
Он поднял ее лицо за подбородок. Заглянул в глаза – мягкий ласковый взгляд, но страх мелькал в нем, поднимаясь из золотистой глубины, придавая глазам глубокий коричневый оттенок.
– Что ты, Аннушка, все будет хорошо…
Аня вздохнула с облегчением. Когда муж был рядом, все страхи расползались, и она чувствовала себя уверенней.
– Ты скорее возвращайся, – Аня поцеловала его, поправила воротник, – и что-то кашляешь, уже холодно, ходишь нараспашку, заболеешь еще…
– Все нормально, не заболею, – Саша взял ее за плечи, чуть отодвинул, – пойду я, Аннушка, пора, и так ушел на час, дел много.
Аня засуетилась, подхватила платок.
– Я провожу. Да и Шурке пора домой. Куда они с Клавой запропастились…
На дворе стоял август тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Уже чувствовалось дыхание осени: ветер стал холоднее, зачастили дожди. Ловя каждый солнечный день, Клава ходила гулять с Сашей – то в ближайший лесок, то к соседям на двор лошадей смотреть. Анна в последнее время чаще стояла на крыльце, дыша воздухом, или отмеряла шаги рядом с избой. Вот и сейчас она осталась за калиткой и долго смотрела вслед забрызганной грязью полуторке, пока та, увозя мужа, не исчезла из виду. Вдохнув полной грудью, Аня почувствовала, как ребенок заворочался внизу живота. Скользящая резь прошла по пояснице, будто легко прикоснувшись. Но от этой неожиданной боли Анна вздрогнула.
– Господи, не надо, рано еще…
Аня ухватилась за доску низкого забора. Замерла, прислушиваясь к себе, боясь шелохнуться. За соседней избой показалась Клава. Она за руку вела Сашу, помахивая над его головой березовой веткой. Издали заметив Аню, Клава доложила:
– Совсем мошка замучила, и до лесу не дойти, уже за околицей тучей летают, кровососы проклятые, ну что ты поделаешь, спасу от них нет, когда уже уймутся, – Клава насторожилась, глядя на хозяйку, одной рукой поддерживающую свой живот. – Что это вы тут стоите-то? Никак… ой! – она прикрыла рот ладонью и побежала к Ане, подняв мальчика на руки. – Началось? Батюшки-святы, да как же так, еще ж не время…
– Ладно голосить, – Аня осадила ее, – помоги в дом зайти, боюсь не доберусь сама.
Клава отнесла Сашу на крыльцо, вернулась, подхватила Аню за талию, подставила руку, чтоб та ухватилась, и тихонько, шаг за шагом, они вернулись в дом.
Уложив Анну на кровать, Клава наклонилась над ней.
– Я Федьку пошлю за мужем вашим. На Сивом туда-сюда быстро обернется.
– Не надо! – Анна перевела дух, легла удобней. – Может еще обойдется, я полежу.
Клава закивала, поджав губы. Бледное лицо хозяйки настораживало ее.
– Так я позову доктора, Фаину Ефимовну, она зараз вернулась, недалече тут, а? Какое лекарство, может даст… позову, а?
– Да не суетись ты, Клавдия, меня уже отпустило. Сашенькой лучше займись, совсем мальчика перепугали.
Саша выглядывал из-за спины Клавы, с любопытством посматривая на мать. В его глазах было недоумение или испуг. В разговоре женщин мальчик чувствовал тревогу, но понять ее причину не мог, оттого насторожился и молча наблюдал за взрослыми.
– Ага, сейчас, вы лежите только, не двигайтесь.
Не успела Клава раздеть Сашу, как Анна вскрикнула от острой боли, на этот раз словно отделившей таз от туловища. Клава не стала больше ничего спрашивать и опрометью помчалась за докторшей.
Схватки измучили Анну. Больше не было передышек между ними. Боль терзала тело, скручивая внутренности, полосуя огнем живот и поясницу, заставляя стискивать зубы, напрягая все мышцы. Туман отгородил от нее весь мир. Глухие звуки проникали в уши, растягиваясь, превращаясь в зловещее бормотание.
– Ды-ши, ды-ши глуб-же, я те-бе го-во-рю… – шипела докторша, и Анне слышался ее злобный смех, – а ты что ду-ма-ла, вы о-со-бен-ные! Ро-жать те-бе, как всем! Ды-ши!
Аня до боли в руках сжимала простынь, вертелась ужом, стараясь найти такое положение, в котором острые ножи не заденут ее плоть, мимо просвистят их стальные лезвия. Только, когда перед мутным взором появлялось расплывчатое лицо Клавы, наступало некоторое облегчение. Клава утешала, прикасалась прохладным полотенцем к лицу, отчего боль отступала на время, и Аня, выдохнув ее с горячим воздухом, распиравшим грудь, расслабившись, проваливалась в подушку. Тонкая струйка воды касалась губ, Аня глотала прохладу, ощущая, как она усмиряет внутренний зной.
Внезапно схватки закончились. Аня вытянулась на постели, к ней вернулась способность мыслить.
«Сейчас начнутся потуги, – поняла она, – еще немного. Господи, дай мне сил, прошу тебя, спаси мое дитя, помоги мне родить его живым…»
Отдых быстро закончился. Сладостное томление, появившись внизу живота, объяло лоно, поднялось выше и потянуло вниз. Аня застонала, инстинктивно натужившись, словно желая выбросить, выплюнуть то, что просилось наружу. Ребенок двинулся. Пузырь, бывший его прибежищем восемь месяцев, лопнул, смачивая влагой путь во внешний мир.
