Евгений Винокуров
Анна быстро поправилась. К новому году она уже и не вспоминала о болезни, а вот ту охоту на тигра запомнила на всю жизнь. Дни проходили за днями, и хоть зима и не сдавала своих позиций – все мела да морозила – к марту дыхание весны долетело и до Уссури. Но не только природа просыпалась от зимней спячки, не только звери и птицы, следуя ее зову, вступили в пору любви ради продолжения потомства. В один из мартовских дней Аня вдруг поняла, что беременна. Это открытие и обрадовало ее, и озадачило: не время рожать детей в ссылке, даже, если ты на особом положении. Рядом не было ни матери, ни сестер, которые помогли бы, на которых она могла положиться, только муж и заботливая Клава. Но осознание того, что в ней рождается новая жизнь, еще один малыш, которого они с Сашей будут лелеять, как и первенца, сладостью окутывало сердце. «Ничего, – думала Анна, – справимся!» Но Саше решила сказать позже, когда ребенок даст о себе знать движением.
Клава все больше заставала хозяйку задумчивой, а когда та начала воротить нос от еды, когда вязаная кофта так обтянула ее красивую полную грудь, что пуговки едва застегивались, она уже не сомневалась, что Анна беременна.
– Моя-то, слышь, брюхата, кажись, – как-то перед сном обмолвилась Клава Фаине Ефимовне, просто так, посплетничать по-бабьи, но докторша так посмотрела на нее большими круглыми глазами, только и оживляющими ее желтоватое лицо с впалыми щеками, что Клава испугалась. – Что ты, Фимовна? Что? Господи, да что ж тебя так всю перевернуло-то?
– Будь они все прокляты, и семя их… – сквозь зубы прошипела докторша.
Клава отпрянула.
– Бог с тобой, Фаина Ефимовна… что ж ты такое говоришь, одумайся…
– А то и говорю – не будет им жизни ни здесь, нигде…
Докторша вышла из хаты, хлопнув дверью. Клава так и осталась сидеть, пораженная злобой, выплеснувшейся из самого сердца.
– Прости, Господи, рабу твою… сама не ведает, что говорит, прости ея и помилуй, и не прими слова ея бесовские, и пошли ея благоразумия и любви к ближнему, – зашептала Клава, часто крестясь и с опаской поглядывая на темное окно, в котором отражались блики огня от керосинки.
Ночная мгла расползалась от отражения, густея, собиралась по углам, и Клаве казалось, обретала демонические образы, страшные и пугающие.
В сенях послышался звук упавшего ведра, матерная ругань, затем дверь отворилась и вместе с Фаиной Ефимовной, как баба-яга согнувшейся и горбатой, в горницу влетел свежий ветер. Клава так и обомлела, застыла с прижатой к груди щепотью пальцев, которой она только что осеняла себя крестом. Пламя лампы колыхнулось и страшное видение исчезло. Только седые волосы докторши, коротко остриженные, торчали соломой в разные стороны.
– Что обомлела так? Привидение увидала?
Фаина поняла, что испугала девушку. Только непонятно ей было, почему она так заботится о семье начальника – человека враждебного мира, отнявшего и у нее семью, дом, да и радость всей жизни.
Клава молчала. Она опустила руки на колени. Длинная рубашка прикрывала ее ноги, белизной своей оттеняя и оголенные плечи, и грудь, широко открытую круглым вырезом.
Фаина подошла к шкафчику, что висел между окнами, открыла одну створку, достала початую поллитровку.
– Не робей, девка, не обижу, мы с тобой одной бедой связаны, – она поставила бутылку на стол и села, облокотившись, собрав руки в кулаки. Ворсинки меха ее безрукавки ощетинились по проймам и вырезу. Докторша вся сжалась, и, казалось, если б могла, то, как улитка, вползла бы в объемную безрукавку, спрятавшись там от всего, что ее окружало, да и от самой жизни тоже. Безысходность и тоска читались на ее лице, и Клаве в эту минуту стало так жалко ее – одинокую, суровую, озлобленную. Фаина, не мигая, смотрела на огонь, а он плясал в ее глазах, казавшихся безумными.
Глядя на докторшу, Клава вспомнила мать. Так же она сидела за столом в ту ночь, когда стала вдовой. То была их последняя ночь вместе. Ни мать, ни Клава, ни младшие братишка с сестренкой тогда не спали. Пережитое горе – страшное внезапностью и жестокостью людей, живших бок о бок, разрушило все: и налаженную сытую жизнь, что отец тяжелым крестьянским трудом создавал для своей семьи, и надежды на будущее, и само понимание жизни и справедливости.
– Давай выпьем, Клавдия, все ж легче станет, – Фаина Ефимовна будто очнулась, встала, взяла кружки, достала хлеб. – Ты вот осуждаешь меня, – низким голосом заговорила она, – за семью начальника беспокоишься, жену его жалеешь, а меня, – она в упор посмотрела на Клаву, – а тебя кто-нибудь пожалел, а?
Клава махнула одними пальцами, шмыгнула, утерла нос, встала.
– Садись, выпей, – Фаина Ефимовна наполнила кружки. – Давай, за жизнь нашу поломанную…
Женщины выпили, скривились, как от оскомины, зажевали хлебом.
– Ты вот, Клавдия, – продолжала докторша, – молодая еще, красивая, тебе самой детей рожать, жить бы рядом с мамкой…
Клава не выдержала, застонала, зажав рот ладонью.
– Ох, Ефимовна, что ж ты сердце мое рвешь на части?!
– А ты не таись, расскажи, как все случилось, расскажи, полегчает, – смягчившись, пожалела Фаина.
– Да как случилось, господи, как случилось… – Клава взяла платок со своей постели, что поверх одеяла лежал, краешком промокнула глаза, накинула на плечи, всхлипнув. – Батю Васька хромой застрелил. Васька, он за старшего был в деревне, с солдатами по дворам ездил, у кого что было собирал. Батя добро защищал, за нас думал, как жить будем, так Васька его и застрелил прямо у сарая, где хлеб хоронили. Мамка кинулась было на выстрел из избы, да ее бабка Матрена удержала, рот закрыла, нас на печь загнала, чтоб сидели и ни-ни… – Клава тяжело вздохнула, облизала сухие губы, – мне тогда семнадцать исполнилось, а младшим – сестренке с братишкой, погодки они были, одного за другим мамка родила – шесть да пять годков. Ох, матушка моя, да где ж вы теперь, родненькие! – запричитала Клава, запрокинув голову, закачавшись из стороны в сторону.
Фаина Ефимовна через стол наклонилась, за руку ее взяла.
– Тихо, тихо, не голоси, что с ними стало-то?
– Что стало-то, – Клава, будто опомнилась, лицо побледнело, уголки губ опустились, – как батю похоронили, мамка разума лишилась, молчит, только сидит за столом, как ты вот сидела, кулаки сожмет, глаза пустые. Я по дому бегаю, Митьку с Глашкой кормить надо, а мамка… Ночью избу подожгла. Дверь заперла, чтоб и мы выйти не смогли, и подожгла. Я в окно малых выкинула, пылало все уже, мамка безумная все за руки хватала, держала меня, сама упиралась… Пока соседи прибежали, изба вся огнем зашлась… Не смогла я мамку вытащить, сама еле выбралась… Потом… люди приютили поначалу, а после меня арестовали, как кулацкую дочь, мол, сознательно добро уничтожили, вредительство… Дмитрия с Глафирой забрали, куды не сказали. Как я ни просила к сестре батиной их отправить… не сказали ничего… где они по сей день не знаю, живы ли… сколько лет прошло… Тетке писала, ответа нет. Сами живы ли, не знаю.
– Может и живы, – Фаина закурила, – в детдом их отправили, фамилию другую дали. Так они и делают, сволочи поганые, изводят семьи на корню, чтоб и памяти не оставалось.
– У тебя тоже забрали? – тихо спросила Клава, с жалостью глядя на женщину, с которой ее свела судьба.
– Не было у меня детей… и не будет никогда, – Фаина встала, прошлась по горнице, притушила папироску о стол, окурок в кружку бросила.
– Почему не будет? – Клава искренне удивилась.
На ее лице всегда отражались все эмоции. Радовалась ли, горевала ли – по лицу всегда видно было. Вот и сейчас, в глазах удивление, почти детское, брови вверх поползли – широкие, со штрихами отдельных волосков над веками.
– Какая ж ты откровенная, девка! – Фаина улыбнулась.
Была бы она не ссыльной, наверное, ее лицо было бы красивым, радовало бы людей. Но редко улыбка озаряла его. Серой маской казалось ее лицо. Улыбка сошла с него так же быстро, как и появилась.
– Не будет, дорогая моя Клавдия, потому что уничтожила я в себе все, где дети появляются.
– Как так? – Клава прижала руки к груди.
Уж который раз за этот вечер пугала ее докторша.
– А вот так! – с вызовом ответила Фаина.
Злость так и сыпалась искрами из ее глаз. Свет от лампы попадал в них и, словно ударившись о препятствие, рассыпался и возвращался назад, смешавшись с тяжелыми чувствами женщины, таившей в душе черную обиду на тех, кто разрушил ее жизнь. – А ты что хотела, чтобы я рожала от тех выродков, что насиловали меня? Как животные, как взбесившиеся твари… Чтобы я рожала от каждого гада, что совал в меня свой поганый хрен?
Клава замерла, ни жива, ни мертва. И у нее не заживала рана на сердце от того унижения, через которое и ей, как и всем женщинам, попавшим в лагерь, пришлось пройти.
– Ефимовна…
– Что «Ефимовна»? Сама, небось, знаешь, каково это… Ладно, прости меня. Тебе, видимо, повезло, не понесла от… недоносков, а я сразу. От мужа не могла забеременеть, а от тех… суки… сама освободилась, и жива осталась, бог миловал. Потом уже все равно было…
– А с мужем что сталось? – Клава спросила и испугалась.
Болью ее вопрос отозвался в докторше. Вот ведь, как кремень, баба, злостью сильна, а как мужа вспомнила, так слезу это воспоминание прошибло.
– Эх, – Фаина тряхнула головой, борясь со слабостью, которой она себе не позволяла. Зарок дала – никто слез ее не увидит, никогда! А тут девка деревенская одним вопросом достала до самого потаенного, голос у нее такой искренний… – Мужа расстреляли. Враг народа. Все мы тут враги! – закричала она. – Поняла?
Клава закивала, не в силах отвести взгляд от женщины, страшной своей злобой и бессилием.
– Ладно, спать давай, вспомнили, душу открыли и закрыли. Нечего в ней копаться, – она взяла бутылку со стола, посмотрела на свет, потрясла, назад поставила. – А насчет сестры твоей и брата попроси жену начальника, раз уж такая она добрая, пусть запрос напишет, муж ее отошлет куда надо. На их запросы ответ, может быть, и придет. Сколько лет прошло с твоего ареста?
