Три глотка одиночества

– Не кажется ли тебе, что мы немного не в те дали зашли? Не пора ли нам и тему сменить, моя дорогая?

– Пора, ты это заметила как нельзя более верно. Только давай уйдем из этого зала, – я тоже улыбаюсь. – Неуютно здесь что-то стало.

***

Вот и хэппи-энд нам всем настал, полный и окончательный, обжалованию не подлежит.

Это я шучу, конечно. Хэппи-энда у нас в обозримом будущем пока еще не предвидится. Ну и пусть с ним… Проживем мы как-нибудь и без хэппи-энда.

– Ты такая хорошая, и мне так хочется тебе верить… Да что там, ведь я уже верю почти. Но все-таки, знаешь, если по чести сказать, так это прямо очень дурная привычка – влюбляться во все, что не бьет тебя ногами.

– Чего ты от меня хочешь? Правды твоей абстрактной?

А в голосе, как это ни странно, гнева нет, там его отродясь, кажется, не было.

– Но зачем же ты и меня-то к разряду своих палачей причисляешь? Даже если я тебе всей правды и не рассказываю? Я не из твоих палачей, хоть племя их многочисленно, – и вновь усмехается. – Нет, Анечка, я не из твоих палачей, тут ты ошибаешься, родная моя поэтесса.

Вздрагиваю. Зачем же так больно? Зачем же именно этим бить?

Нет, ты не из моих палачей (а племя их многочисленно…), и я тут ошибаюсь. Это правда. Ты в этом права. Ты из тех, кто может быть другом и кого я столько раз обижала. И это неправильно… Это почти так же больно, как едкое «Анечка» в твоих последних речах.

Я хочу ей об этом сказать, но не получается. Она все говорит и говорит, она не будет молчать.

– Ну так ты получишь эту свою дряхлую, трепетно лелеемую, твою потемневшую в крови и огне правду! Вот она, смотри: романтическая, обугленная по краям… Ты ведь именно о такой правде мечтала, правда, Анечка? Чтобы можно было прижать ее к груди и держать там крепко, и плакать, и ненавидеть. Какое же это с твоей стороны, Анечка, лицемерие…

«Элеонора, ты ли это?!» – хочется закричать мне. Ты меня судишь и за что? Элеонора, как же ты можешь быть такой жестокой и такой чужой…

Если бы это все могло вдруг оказаться только черным сном… Ужасающим, до девятого пота, до самых костей пробирающим, но только лишь сном… Сумасшедшим, замечательным, восхитительным – сном!

– Так вот она твоя правда, забирай ее себе на здоровье! Что ты с ней будешь делать, хотела бы я узнать?.. В рамку вставишь, на стенку повесишь, любоваться будешь, а впрочем, какая же мне теперь, в самом деле, разница… Слушай, слушай меня, королевская дочь! Ни слова не пропусти! Бесконечна реальность, ибо всякая реальность есть и нереальность одновременно, чей-то смутный сон и чья-то фантазия. Но не все пути открыты ищущему, и жестокая расплата ждет неосторожных… И доступны дороги нереальности немногим, магам да избранным. Ну и еще сумасшедшим вроде тебя, конечно… не всегда, но раз ступив на эти тропы, ступить на них снова неизмеримо легче.

Издавна существуют семнадцать Домов, что борются за власть и за право смотреть на подобных себе со снисходительной надменностью. Желчны они, насмешливы, высокомерны, до шутовства кичатся жалкими своими традициями!.. Вот как, милая моя Анечка, и ты такая же, с головы до пяток этой снисходительностью, этим высокомерием, этой спесью напичкана. Ты… Но… Тысячелетиями Дом Гольц носил статус Королевского Дома, так долго, что все уже забыли о том, что некогда все было иначе… Его почитали, его боялись, боялись больше всех остальных.

Но однажды Дарм, Матготты и Кохантин вступили в союз и пошли против Королевского Дома Гольц. Они все так мечтали о власти, так жаждали преклонения самых сильных, самых достойных… И еще они хотели крови, горьковатой и неправедной крови Священной Династии. И они ее получили, слышишь, получили, Анна! Никто не ушел от расправы. И твой отец, и братья, и сестры, и твоя старая бабка – такая же полоумная как и ты, и твоя мать в их числе… О, с Карой им пришлось помучиться долго, многих из убийц унесла она с собой в могилу, и потомки уцелевших до сих пор почитают ее как мстительную богиню войны в обличие смертной. А когда все закончилось, знаешь, что оказалось тогда? Другие Дома теснились у порога победителей, эти Дома жаждали кто власти, кто мщения, и все они желали оспорить право достойнейших, освященное кровью и смертью право на Королевский Престол! И вот что было самым смешным во всей этой грязной истории, – Элеонора хихикнула в самой настоящей истерии, а я подумала о том, с какой же громадной силой она их ненавидела… Все эти годы, все эти полные молчаливого беспамятства годы… Моя собственная ненависть, такая живая, что даже почти разумная, казалось бледной и чахлой в сравнении с тем чувством, которое владело ей в полной и совершенной мере.

Господи, Элеонора, как же все могло так случиться… Как же могло это произойти – то, что тебя стала смешить бойня, устроенная из-за власти, больных амбиций и чужих честолюбий? Неужто они причинили тебе столько непрощаемой боли?

Неужели тебе забавно рассказывать все это мне, той, чья семья погибла в несправедливой и страшной войне? Неужели?..

Нет, я не верю.

Прости, но я не могу во все это поверить. Это только страшный сон, и он кончится – скоро. Очень скоро этот сон кончится.

– …Они так и не смогли решить, кто же будет достойнейшим! Кого можно будет без опасений посадить на Королевский Престол и кем можно будет спокойно и без особых усилий дергать за ниточки. Раньше подобной ситуации не было. Настоящими королями никто никогда не помыкал, но настоящий король пугал всю это толпу до дрожи в коленях. После бесконечных споров, интриг и дипломатических реверансов, которые так любит вся эта свора, решено было оставить Королевский Престол пустующим – как бы временно, но с перспективой как можно более длительного сохранения подобного положения дел. Большинство ярых претендентов на трон погибло в войне с Домом Гольц и возразить уже не могло. Нашлись и новые сторонники монархического порядка, но их голосам недоставало уверенности и дерзости, это были только хвастуны, дураки да самозванцы, которых дома никогда не потерпели бы над собой… Таким образом решено было установить перемирие, вечный пат, длящийся уже очень долго… Неограниченная свобода. Абсолютная анархия. Домам это нравится, они всегда любили дым вольных костров на недолгих стоянках…

Она махнула рукой. Этот порывистый, какой-то обреченный жест рассеял немного туман, окутавший мою голову. Я не очень твердо поднялась с места, на котором сидела. Колени дрожали. Руки, впрочем, тоже, но хоть черные круги перед глазами не плясали – и на том спасибо.

– Я не виновата ни в чем из того, в чем… в чем ты меня теперь обвиняешь. И не нужно меня ненавидеть – я того не стою, поверь… Только скажи – это правда? Все то, что ты сейчас рассказала?

Какие же все-таки глубокие и какие голубые у нее глаза! Когда она распахивает их вот так широко, кажется, что это открываются окна в какой-то другой мир, где нет места ненависти, отчаянию, подлости и пошлости, обрыдшей необходимости иронизировать даже в момент своего последнего вздоха…

Но, как видно, это все неправда, и такой мир не существует, и нужно как-то жить дальше, а не восхищаться глазами женщины, которая вполне сознательно причиняет тебе адскую боль.

Впрочем, не такой уж и адской была эта боль – то ли от первоначального шока, то ли от какого-то болезненного гуманизма: я догадывалась, чем может быть вызвана вся эта мерзость души, и втайне сочувствовала Элеоноре. Но руки у меня точно дрожали, и хотелось закурить – явный признак стрессовой ситуации, вообще-то с сигаретами близкого знакомства я не вожу…

– Я тебе не лгала.

Звук этой фразы почти как пощечина, в тоне одно сплошное презрение, которого я, как видно, почему-то заслуживаю.

– Ты не лгала, ну что же, спасибо… Это на самом деле так любезно с твоей стороны… Но, знаешь, ты все-таки немного не того человека выбрала, так что твои слова бьют не по адресу…

Я улыбаюсь, стискивая до боли зубы.

– Ты много сказала сейчас, может быть, что все это правда, а, может быть, что и нет. Спасибо тебе за все, что ты теперь сказала и о чем промолчала, спасибо за все, что ты для меня сделала и чего не сделала. Ты была добра… даже очень. Я этого не забуду. Через час меня здесь не будет, я очень на это надеюсь… И я… я пойду соберу вещи, наверное.

Вот тут-то все оно и случилось. Словно в замедленной съемке, тихо, неспешно, неестественно подогнув колени, Элеонора сползла на пол. Так же тихо, безнадежно и отчаянно зарыдала. Не стесняясь слез и не выставляя их напоказ, понимая, что какой-то важный предел был перейден – бесповоротно, без надежды на возращение назад.

– Ну, я же не сейчас уйду, не надо так убиваться, не стоит. Видишь же, я уже ухожу…

Я хлопнула дверью.

Постояла немного перед закрытой комнатой, подумала, прислушиваясь к доносившемуся даже сюда плачу.

Эх, как бы сейчас пригодился бы искрящийся, граненый стакан воды. Или водки. Водки, в общем-то, было бы даже лучше…

Я подумала еще немного. Поудивлялась своей до колик нелепой судьбе.

И пошла обратно.

***

Она просила прощения и только тихо плакала, уткнувшись в мои туго обтянутые синей джинсой колени. Я гладила Элеонору по голове, утешала, называла ласковыми именами… Она плакала еще горше и почти ничего мне не отвечала. А когда она встала с колен, и все закончилось, то сказала:

– Я буду твоим другом, если ты только этого хочешь. Я пойду за тобой, куда ты позовешь, и я буду тебе верна. Я знаю, что тебе нужна моя помощь. Но я пойму, если ты откажешься от нее.

– Ну и зачем столько громких слов, Элеонора? – попыталась малодушно отвертеться я. – С чего ты взяла, что мне понадобится помощь?

На мгновение она стала прежней, насмешливо сверкнула голубыми глазами.

– Я все-таки кое-что еще вижу, не так много, но линии твоей судьбы различаю довольно четко…

Я не сразу нашлась что ответить.

– Конечно же, ты будешь моим другом, если захочешь, дружбу не принято отвергать. Но тебе не кажется, что ты слишком уж перегибаешь палку? Я ведь не сделала ничего такого, чем заслужила бы твою преданность.

– Нет, – сказала она. – Нет, неправда. Был один шанс на тысячу, что ты поведешь себя так, как ты себя повела, и поэтому теперь все по-другому. Я никогда тебя не предам, вот увидишь.

Я, соглашаясь, кивнула и подумала о том, как же она жила раньше, если всего одно проявление сочувствия и милосердия вызывает у нее такой шквал эмоций. Должно быть, это была скверная жизнь.

– Все не так плохо, как ты сейчас думаешь. Все наладится, все еще будет хорошо, поверь мне, – я бормотала все эти пустые банальности, прекрасно зная, что в них нет ровно никакого смысла, но мне так хотелось ее утешить.

Она все это, конечно же, тоже знала. Улыбнулась так, как будто смирилась, с печалью, от которой щемило сердце.

– Не отвергай меня. Я хоть чем-то хочу загладить свою вину. И я могла бы быть тебе полезна. Я, наверное, могла бы даже попытаться отыскать твою сестру Валентину, если бы ты этого захотела.

6.

Тук-тук холодное сердце, кап-кап теплые слезы. Тук. Кап.

Все фальшь и все ложь. Все тлен. Все.

…и даже самый пышный и яркий цветок – тлен.

Эх, Элеонора, Элеонора, и что ж ты за человек-то такой, прости меня господи за гневные мысли…

Ты же знала. Ты же знала, как это для меня важно.

И ничего мне не говорила. Держала в тайне то, что могло воскресить мою душу и перевернуть целый мир.

Ну что ж ты такая? Отчего молчала?

Я, наверное, приблизительно все это и пытаюсь ей высказать. Почему-то на пальцах. Голос отказывается служить по прямому своему назначению. Черт…

Поняв, о чем, собственно, идет речь (или, что вероятнее, о чем я пытаюсь ее завести), Элеонора махает руками.

– Нет, ты не понимаешь, я не могу гарантировать результат, ни за что не могу ручаться. И к тому же это опасно, правда опасно.

– Насколько? – обретая вдруг голос, тихо говорю я.

– У нас могут быть неприятности. Большие неприятности. Смерть нам не грозит, но несколько десятков лет в заточении – вполне может быть. И я совсем не обещаю, что из всего этого что-то выйдет, Аня.

– Как ты собираешься это сделать?.. Ты же сама говорила, что не колдунья, не знахарка, а тут вдруг опровергаешь все то, что утверждала раньше! Как же это?.. Что ты хочешь сделать, Элеонора?

– Мы пойдем с тобой к одному месту. Вообще-то имени у таких мест не бывает, но кое-где принято называть его Лимбо.

– Лимбо? – замерла я. И расхохоталась. – Ты шутишь! Лимбо – это смешно, этого не может быть!

– Может, и еще как может… Подходы к нему охраняются, но мы пойдем окольной дорогой, хоть путь этот и будет нелегким, но, думаю, все же не невозможным. Если нам удастся благополучно миновать охрану, мы попробуем проникнуть в библиотеку.

– Библиотеку?

Я вновь засмеялась. Да нет, это была не истерика. Просто мне как-то раньше не приходило в голову, что тайну пребывания сестры можно обнаружить в столь тривиальном месте…

Библиотека в мире, получившем имя преддверия Ада, – это, должно быть, очень забавно. И совсем даже не тривиально.

– Расскажи мне, что она из себя представляет.

– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, – лукаво улыбнулась Элеонора.

Не вполне въезжая в эту странную ситуацию, я невольно улыбаюсь в ответ.

– Хорошо, я не буду тебя расспрашивать.

– Да и, правда, не стоит. Лошадей брать не будем, с ними одно мучение в подобных местах…

– Как скажешь… Значит, ты уже точно все решила? Да?

– Могла ли я не решить? – Изящный кивок в мою сторону. – Ведь теперь я перед тобою в долгу.

Внутренне я морщусь, но внешне никак это не проявляю.

– Если ты говоришь серьезно…

– Уверяю тебя, я не шучу.

– Хорошо. Не могла бы ты сказать, когда мы отправимся в путь?

– Необходимо кое-что приготовить, но… Думаю. Эта ночь будет в самый раз.

– Почему ночь?

– Раньше – нельзя, а позже – не нужно.

– Лаконичный ответ, – вполголоса отметила я. – Хорошо, ночь так ночь, я не буду ложиться спать да и все. Все равно по натуре и по жизни отнюдь не жаворонок… Тебе нужна моя помощь?

– Нисколько. И даже напротив, она бы скорей помешала.

– Тогда я пойду. Как мы встретимся?

– Я зайду к тебе около двенадцати…

– Договорились. Если я понадоблюсь, ты найдешь меня… А, впрочем, я ведь не могу сказать, где буду в следующий момент.

И я ушла. Мне нужно было побродить немного по этому миру, решить для себя то, что важно, и оставить без внимания все другие вопросы. Немного помечтать. Немного побыть одной.

Я ведь совсем не такая железная, как это кажется.

– Леди Анна, куда вы? – крикнул Старый Жак, когда я выходила через ворота.

Жак – тот самый горбун, что встречал меня в первый раз. Хороший человек и заодно мажордом замка. Кажется, безнадежно влюблен в свою хозяйку. Он ей слишком предан, он ее покой ни за что не нарушит.

Безумец? Глупец?

Я не знаю, известно ли об этом самой Элеоноре. Мне все стало понятно в один короткий миг, когда я увидела взгляд, которым он провожал ее на охоту. Так не может смотреть слуга. Так не смотрит отец. Так может смотреть только мужчина, долгие годы молчаливо сходящий с ума от страсти к обожаемой и недоступной женщине.

Но ни на минуту не забывая о своем уродстве, он даже в фантазиях не позволит себе коснуться губами краешка ее юбки. Я это знаю точно. Я помню тот его прощальный, короткий, все объясняющий взгляд.

Справедливость? Да где же вы ее видели? В каких таких сказочных дебрях отыскали этого волшебного зверя? И каков он на вкус? Горький, кислый, приторно-сладкий?

Пулей какого калибра, оружием какой модели застрелили вы ее, эту вашу фантастическую химеру? Сразу ли она сдохла или промучалась немного в агонии?

Те, кто убили мою семью, тоже, наверное, встречали госпожу Справедливость в каких-нибудь своих тайных лесах.

Я надеюсь только, что немногие из тех, кто разорил тогда наш старый, наш славный, веселый и гостеприимный Дом, немногие остались в живых. Я надеюсь, что смерть их была мучительной, равно пропорциональной подлости и низости их поступка.

Но и это, если честно, слабое утешение. Вовсе и не утешение даже, если уж совсем начистоту…

Мамочка, милая! Ну почему же ты это позволила? Как же такое беззаконие, такую глупость могла допустить?..

Кара, неужели ты со своим умом, со своим знанием людей и ситуаций, не могла предвидеть восстания трех конкурирующих Домов?.. Они же угрожали нашей семье давно, с незапамятных времен грезили о принадлежащем Гольцам Престоле.

Кара, как же все это могло произойти?

И как же вы могли нас с Валентиной тогда совсем одних оставить? Как же так, мамочка?

***

Я вернулась поздно, когда в небе уже мерцали холодным блеском белые звезды, когда ворота замка были уже закрыты, отчего мне пришлось барабанить по ним кулаком. Как и следовало ожидать, на стук ответили далеко не сразу, но я не раздражалась: мне казалось, так и должно было быть.

Я больше не беспокоилась и не переживала, в моей душе прочно поселилось какое-то инфантильное равнодушие, словно бы я сказала судьбе «будь что будет» и отреклась от всякой ответственности за происходящее. Это было странное и, наверное, опасное настроение, но, если честно, мне сейчас было совершенно, абсолютнейше, без всяких поправок, полутонов и оттенков – все равно.

Наверное, на какой-то из этих странных дорог я разучилась доверять и разучилась надеяться – просто так, безоговорочно, с полной самоотдачей. Я как-то больше теперь ждала неприятностей да и не была так уж уверена в появлении Элеоноры.

И тем не менее она пришла. В положенный срок, со свечой в руках, укутанная каким-то ветхозаветным плащом. Точно такой же протянула и мне…

Недоумевая, я все же взяла.

– Накинь, – прошептала Элеонора. Интересно, а почему так тихо? Для создания романтической обстановки, так, что ли? Так она, обстановка эта, и без того не в меру романтическая, на мой неискушенный взгляд…

Куда уж больше.

– Выйдем на улицу. В твой так называемый Пурпур уходить лучше не из помещения.

«Так называемый»… Забавно, забавно…

Мы спускаемся черным входом. Негодующе скрипит старая деревянная лестница.

– По-моему, тебе не помешало бы починить ступени.

– Ничего не поделаешь… Ты не могла бы чуть-чуть помолчать?

Я могла и не чуть-чуть. И я молчу. Говорить на самом деле нам не о чем, а плоские шутки – не такое уж и великое развлечение, к сожалению.

Скрип лестницы становится уже почти нестерпимым. На мое счастье из темноты возникает узкая дверь. Элеонора берется за витую ручку первой.

– Идем. Или ты передумала?

Насмешливо улыбнувшись, я ступаю за ней. Разве имела я право изменить свое решение?

Разве могла я передумать?

***

В Пурпур мы ушли как-то сразу, темнота сделалась глубже, небо поднялось еще выше.

Рамки привычного мира раздвинулись, значит, все нормально, все идет по плану, волноваться не о чем.

И это есть хорошо.

Элеонора зябко повела плечами.

– Похоже, тут холодно. Пойдем быстрее, может быть, хоть так согреемся. Надеюсь, ты ничего не имеешь против долгой ходьбы?

Я вздохнула.

– Даже если бы и имела, какая разница…

Она кивнула. Не то что бы стремясь разделить мое мнение, а просто так, из необходимости как-то отреагировать на поданную мной реплику.

Почти как в театре…

Шли мы долго. Бродили в каком-то тумане, неизвестно кем и когда насланном. Туман был густой и почти материальный, мне казалось, что пробудь мы там слишком долго, непременно бы захлебнулись.

Но этого, к счастью, не произошло. Только мы все шли и шли куда-то в серую бесконечность и, казалось, этому не будет конца.

Я держалась за Элеонорину руку, а больше всего на свете боялась, что рука исчезнет, растает в густом тумане.

А туман был и вправду густым. Я не видела в нем даже Элеонориного лица, только край плаща да эту самую руку, протянутую мне из тумана…

Это был тот самый туман, который можно пить как соленую воду: когда очень хочется и из крайней необходимости, но при этом твердо зная, что хорошим кончиться это не может.

Живой серый туман…

Я не знаю, сколько часов мы шли. Скорее всего, что два или три, вряд ли больше. Определиться со временем крайне сложно: этот туман поглощал его, впитывал в себя как огромная рыхлая губка.

Да и было ли оно, время, в этом тумане? Может быть, нет?

– Нам долго еще идти? – спросила я Элеонору. Этот туман давил на уши, угнетал и подавлял волю. Я чувствовала, что долго не выдержу.

– Скоро уже, – крикнула мне она. – Сворачивай!

Я не вполне поняла, что она имела в виду, но послушно свернула. Судя по моим внутренним часам (хотя у меня имеется сильное подозрение, что никакие внутренние часы не имеют здесь никакого значения), прошло еще минут пять, прежде чем туман начал редеть, и я смогла наконец разглядеть Элеонору в темном плаще, а затем и некоторые детали окружающего пейзажа.

Одно я могла сказать точно: мы поднимались на какую-то гору. Или холм. Над холмом-горой беззвучно сверкали синие молнии. Больше ничего увидеть я не смогла, слишком уж плотен был этот проклятый туман.

– Это и есть твое Лимбо? – спросила я.

– Еще нет, – ответила Элеонора. – Это лишь то, что мы можем видеть отсюда, с Восточного Предела. Не спеши, вот вернемся к Реальности…

Я не задавала больше вопросов. Например, почему столь любимый мной когда-то Пурпур вел себя так странно, вместо прекрасного и вдохновенного багряного марева подсовывал какую-то липкую серую вату, столь же вдохновенную и прекрасную, как с утра пьяная вдрызг дворничиха баба Люся?.. Впрочем, Элеонора ведь обещала мне идти некоей «окольной дорогой». Неужто это и есть воплощение ее слов?

Каким же был бы тогда прямой путь, хотела б я знать…

А мы все продолжали подниматься в Пурпуре, но гора приближалась к нам неохотно, слишком высокая, слишком огромная, что бы можно было вот так, одним наскоком, достичь высочайшей ее вершины.

– Элеонора, но ведь так мы будем идти не один день!.. почему ты не сказала мне этого раньше?

Она обернулась, посмотрела на меня, словно не узнавая, вздохнула:

– Ты права. Лимбо не любит медлительных. Руки…

Скорее по тону, которым они были произнесены, нежели по смыслу этих слов, угадав, чего она хочет, я протянула к ней обе свои руки.

Спрашивать было страшно. Да и мысли текли вяло, неохотно, словно разбавленные вязким киселем, что еще пару минут назад окутывал нас со всех сторон.

Голубые глаза блеснули на мгновение безумным блеском.

– Руки – это остовы крыльев, то, что осталось нам в наследство от первого павшего ангела. Мы летим всю жизнь, и обычно путь наш лежит в пропасть. Все, что в наших силах, это замедлить падение. Планирующий полет…    Он никого еще не спасал. Те, кто имели мужество камнем броситься вниз, могли бы многое порассказать о том, как пронзительно свистит проносящийся мимо воздух, как секунды превращаются в вечность, каким ослепительно ярким кажется золотой кружок солнца в зените, и как порой, задев крылом так же быстро несущегося вниз безумца, можно ненадолго замедлить блаженное и самоубийственное падение, но…

Элеонора умолкла. Меня пробрала короткая волна дрожи от ее чудовищной метафоры: что-то в этой кошмарной философской бредятине слишком уж сильно походило на правду. Так сильно, словно почти и было ею… Я не хотела об этом думать.

– Но, знаешь… иногда, очень редко, но такое все же случается… этот наш дар, наше проклятье устремляет нас к небу. Сегодня именно такой день. То, что всегда было только смутной нереальной мечтой, смешной детской сказкой, сегодня станет возможным. Ты боишься высоты?

– Ужасно… – чувствуя, как слабеют коленки, честно призналась я.

– А теперь лети. Ну же, давай вспоминай, мы же всегда это помнили, это в нас, где-то в самых нижних слоях подсознания… Анна!

Не знаю, что подействовало больше, импровизированная ее лекция, или последний неприятно пронзительный окрик… Меня не так уж и часто называли полным именем, и я этого не любила.

Все случилось как-то быстро – быстро и удивительно просто: миг, и вот уже несется надо мной покрытая белесым туманом земля, вниз да вниз. И такая захватывающая дух высота вокруг…

Я оглянулась: рядом безмолвно летел белый голубь, сурово вглядывающийся вдаль – неужели Элеонора?

– Ты? – хотела спросить я, но не вышло, вырвался из птичьего горла не то стон, не то хрип, до боли знакомый звук… Я бы рассмеялась, до того это и вправду было смешно, но, понятное дело, никак не могла: ведь теперь я была галкой.

Галки! Недаром в этих печальных птицах я всегда ощущала что-то до странности сродственное, не зря их птичий крик тревожил меня как никакой другой, видимо, и в душе я была такой же, как они: черной городской галкой, только вот еще более сумасшелой, чем все ее родичи…