Три глотка одиночества

– Леди пожелает умыться и переодеться?

Я оглядела свой насквозь промокший наряд.

– Не сейчас. Может быть, чуть-чуть позже.

– Тогда мне велено провести вас в личные покои Элеоноры, – паж произнес это извиняющимся тоном, как будто ждал моих возражений.

Я только кивнула.

– Веди.

Личные покои, принадлежавшие неизвестной мне леди, находились на третьем этаже этого высокого замка, выше только небо и птицы… Наверное, их хозяйка любила высоту и совсем не страдала аэрофобией.

Настроение у меня было странное: отчаянное, безжалостное, чуть-чуть сумасшедшее. Пожалуй, сейчас я была способна если не на все, то уж, во всяком случае, на многое.

Комнаты третьего этажа оказались более низкими, очень хрупкими (вернее сказать, еще более), очень изящными (аналогично). Это были комнаты «настоящей женщины», причем женщины, обладавшей чудесным художественным чутьем. Мебель была удобной и менее массивной, чем та, которую я уже успела увидеть в прочих помещениях, я заметила несколько картин и каких-то очень уютных книжных шкафчиков. Паж подвел меня к самой дальней комнате и, почтительно поклонившись, остановился.

– Прошу вас, леди.

Кивнув ему на прощание, я вошла.

Это был, наверное, кабинет – я обратила внимание на письменный стол, пару кресел, широкое окно, выходившее на солнечную сторону. И это был весьма приятный кабинет, надо признать.

Из-за стола навстречу мне поднялась стройная белокурая женщина. На ней было длинное платье без всяких кружев и оборок, драгоценностей же она не носила. Лицо у женщины было строгое, благородное, я почему-то подумала, что она никогда не причинит мне вреда.

Но это, разумеется, была только ничего не значащая мысль.

С полминуты мы молча смотрели друг на друга. Наконец женщина произнесла:

– Здравствуй. Я Элеонора, хозяйка этого замка, рада видеть тебя.

– Анна Гольц, – машинально ответила я.

– Присаживайся. Ты, наверное, хочешь есть?

Только тут я заметила на столе поднос с дымящимся чаем и золотистыми булочками.

– Немного.

– Угощайся. Я и сама выпью чашечку.

Не испытывая никаких сомнений, я последовала ее совету. Дождь вымочил меня насквозь, и к тому же был он очень холодным, так что теперь я только что зубами не стучала и отказаться от горячего чая никак не могла. Конечно, по идее мне полагалось сейчас лежать в обмороке от тотального изумления, но только, честно говоря, лежать в обмороке у меня не было никакого желания. Да и потом, удивляться я разучилась, как вы помните, довольно давно.

Если это была галлюцинация, то весьма реальная галлюцинация, надо отдать ей должное. Я чувствовала мягкую ткань кресла под собой, чувствовала мокрую, неприятно липнущую к телу одежду. То, что Пурпурный Мир оказался таким перспективным, позволяющим попадать в иные… места, меня особенно не потрясло. Все бесчисленные авторы фэнтезюшек среднего пошиба были на моей стороне.

Я давно уже безоговорочно признавала тот факт, что Вселенная куда сложнее, чем может показаться на первый, а порой и десятый, взгляд.

– Элеонора, не могли бы подробнее рассказать о себе? Говоря откровенно, я мало что понимаю.

– Это, в общем-то, довольно естественно, – хозяйка странного замка рассеянно помешала ложечкой чай.

– Не знаю, как и сказать… Ты не будешь против, если мы станем говорить друг другу «ты»? Так проще вообще-то. Сложностей еще будет немало.

Она замолчала. Предположив, что от меня ждут какого-то ответа, я кивнула.

– Знаешь ли ты, что означает мое имя? – вновь нарушила молчание Элеонора.

Я слегка напрягла память. Когда-то я увлекалась ономастикой, и кое-какие сведения в голове с тех времен остались.

– Если не ошибаюсь, точное происхождение имени неизвестно. Существует несколько различных версий, от древнегреческих «элеос» – сострадание – или «электрон» – янтарь – до древнееврейской конструкции «элинор», что дословно означает «Бог – мой свет».

– Ты однако специалист! – изумленно заметила моя собеседница.

Я пожала плечами.

– Просто у меня хорошая память. И я специально интересовалась этим именем когда-то, только и всего.

– Вообще-то это не имеет особенного значения. Просто иногда мне становится интересно, почему родители меня так назвали. Наверное, у них было хорошее чувство юмора или черт знает что там еще. «Сострадание», хм… это больше похоже на желчный сарказм, чем на иронию.

– Почему ты так говоришь?

Элеонора помедлила с ответом.

– Я бастард, незаконнорожденная дочь неизвестных родителей. Человек, с рождения обреченный на одиночество, – она мило улыбнулась и сделала паузу. – Этот замок не достался мне по наследству, он был построен по моим собственным чертежам что-то около пятидесяти лет назад…

Я поперхнулась хрустящей булочкой.

– Сколько?!

– Около пятидесяти лет… Почему ты удивляешься? – она вопросительно подняла брови. – Даже у внебрачных отпрысков Домов проблем с возрастом и продолжительностью жизни обычно не возникает. Живем мы довольно долго, если не умираем перед этим насильственной смертью, конечно.

Я машинально кивнула.

– Что за Дома?

Подумав немного, я задала и второй вопрос.

– Ты ведь ждала меня, не так ли? Тебе было известно о нашей встрече заранее?

– Да, я знала. Мои родители, кем бы они ни были, были столь любезны, что передали мне способность предугадывать будущее и видеть невидимое. Далеко не все, конечно же. В этом смысле меня можно назвать лишь чуть менее слепой, чем все остальные, – она улыбнулась. – И я действительно рада твоему появлению в стенах этого замка, Анна Гольц. Ты можешь оставаться здесь сколько захочешь на правах гостя и друга, твои пожелания будут выполняться немедленно, ты можешь свободно посещать все помещения и хранилища замка, от библиотеки до конюшни. По моим предположениям, тебя должна очень заинтересовать первая, ты найдешь там много интересного для себя. Но не мне за тебя решать.

Не найдя других слов, я сумела только беспомощно промямлить:

– Но откуда такой альтруизм, ведь ты же меня совсем не знаешь…

На мгновение глаза Элеоноры слегка затуманились.

– Я всего лишь исполняю одно давнее, очень давнее обещание. Тот, кому оно было дано, не испытывает в нем ни малейшей необходимости, а тебе, Анна Гольц, моя помощь нужна. К тому же у меня есть еще и некоторые личные причины, о которых я пока не скажу… Мне кажется, ты устала, вымокла и проголодалась, добираясь до этого дома. Не желаешь ли переодеться и нормально поесть?

Я склонила голову в знак согласия.

– Я одолжу тебе несколько платьев, надеюсь, они придутся тебе по вкусу, а позже, если захочешь, сможешь переодеться в свою одежду обратно… Пойдем, я отвела тебе угловую комнату, она недалеко от моей спальни, так что в случае необходимости ты сможешь найти меня без промедления. Прислуживать тебе будет один из старших пажей, ты его уже видела. Надеюсь, тебя все устраивает?

Ошеломленная всем этим гостеприимством, я встала.

– Даже более чем. Спасибо… Единственное, что я хочу заметить: не надо пажей. Я вполне справлюсь и без прислуги.

5.

Так я нашла приют в доме Элеоноры, получила возможность хоть немного залечить душевные раны и, отринув сны, снова броситься в кипящее озеро яви. Это было невыносимо, почти невероятно больно, и, тем не менее, это был единственный достойный выход. Да и единственно возможный, наверное, если на то пошло…

Господи, что я, и что я тут делаю? Чем я так провинилась перед небом, что ты заставляешь меня страдать так, что каждый вздох становится мучительным глотком теплой соленой крови, обжигающей мои легкие? Пусть назовут это пафосом, пусть имя мое смешают с грязью, все мои дела и поступки извратят и назовут ложью и саму память обо мне предадут позорному забвению, все это будет только воплем истерзанной души моей, не нашедшей, не сумевшей найти покоя…

Пусть крошечный кругляшок солнца каждое утро будет золотить гордые шпили изящных башен, и не один раз накинет ночь темное свое покрывало на готические своды белого замка, боль моя не уйдет, как не уйдет одержимость. В этой одержимой ненависти смысл и стимул моей жизни, я живу ею, и горе повинным в ней.

Когда-нибудь, когда не один рассвет сменит другой над прекрасной и благородной обителью Элеоноры, я вернусь. И будет щедрой рука моя правая, дарующая и утешающая, рука, которую подают друзьям при рукопожатии. И будет безжалостной рука моя левая, так же щедро раздающая воздаяние, как и другая, но воздаяние это будет иным. Не будет прощения моим врагам, и каждый из них получит заслуженное, рано или поздно, так или иначе.

«Аз воздам», так ведь сказано?

Аз воздам…

Откуда во мне эта боль и эта ненависть? Почему так твердо я верю в свои силы? Этой веры не было еще месяц назад…

Но месяц назад я была всего лишь слепым котенком, с трудом признающим самый факт своего существования, месяц назад все было иначе.

Кто я, и почему так тревожат меня эти смутные планы, рожденные в мучительном огне неведомой боли? Да и откуда эта боль, всесокрушающая, непобедимая, мучительная и яростная одновременно, боль, требующая однозначного выхода? Та, которая была способна породить самую черную, непрощающую, не способную простить, самую жгучую ненависть?

Эта вера, эта боль, эта ненависть сожгли бы меня изнутри, не предприми я что-нибудь в их защиту. Но они не могли обратиться на невиновных, должна была быть избрана совершенно конкретная, ясная и четкая цель.

Что-то в моей крови знало, что эта цель существует в действительности, что существовала она еще до моего рождения, и только я, слишком еще юная, по причине малолетства не знаю о ней.

Я должна была спросить об этом у Элеоноры. Элеонора была ведь просто обязана это знать.

***

– Ты требуешь от меня слишком многого, – сказала она, когда однажды мы прогуливались по одной из тихих аллей примыкавшего к замку парка. Элеонора отчего-то любила эти тенистые аллеи, самые сумрачные места ее залитых солнцем владений. Мне они нравились также, нравился царящий в их глубине сумрак и уединение, что они даровали; Элеонора была совершенно права, и одиночество действительно было близко моей натуре. Даже странным казалось то, как раньше я могла с ним враждовать, не желая принимать эту неотъемлемую черту своего характера.

Наверное, я просто очень изменилась за это время. Может быть, стала мудрей… Может быть.

– Ты требуешь от меня слишком многого, – сказала она. – Порой я вижу разноцветные нити будущего и порой – темную, изорванную ткань прошлого. Я способна сказать о незнакомце, как его имя, что он из себя представляет, и что его может ждать. Но я не способна называть даты давно ушедших в хаос событий, не способна определить всю бытовую конкретику прошлого, как и конкретику будущего. Ты не понимаешь, о чем меня просишь.

– Я не понимаю, о чем прошу, – согласилась я. – Я очень мало знаю о предвидении в теории и ровно ничего не знаю на практике. Со мной никогда не происходило что-либо подобное. Я не умею видеть еще не произошедших событий.

– Только варианты этих событий, – поправила меня Элеонора.

Я нетерпеливо махнула рукой.

– Пусть так, я не спорю. Но ведь что-то же ты знала? То, чего не знаю я… может быть… Ты знала это даже тогда, когда я пришла к твоему дому? Ведь так, Элеонора?

Она молча кусала губы и чертила сломанной веткой какие-то фигуры на земле.

– Мне нужно подумать. Может быть, мои слова не принесут тебе ничего хорошего.

– Это все равно. Я хочу знать, что бы там ни было.

Она коротко кивнула.

– Поговорим об этом завтра. Не торопи меня, раньше этого делать нельзя.

– Ты знаешь, как это для меня важно.

– Вероятно, что это важно и для меня.

Элеонора ушла, а я с тоской поглядела в синее небо.

Когда же ты дашь мне ответ?

Почему ты меня так мучаешь?

Почему ты так мучаешь меня, Бог, в которого я не верю?

***

К слову сказать, у Элеоноры мне нравилось. Она была более чем радушной хозяйкой, и ее слова насчет библиотеки оказались впоследствии совершенной правдой.

Здесь были какие-то книги, ветхие и еще пахнущие свежей типографской краской, громадные, как толковый словарь, и крохотные, изданные в так называемом «карманном» формате и мягкой шелковистой обложке. Мне нравилось бывать в библиотеке, но по-настоящему я за нее еще не бралась. Не было времени и повода, я училась верховой езде и отправлялась порой с Элеонорой в долгие, до одури изматывающие прогулки.

Мы почему-то всегда находили общие темы для разговоров, и, даже если и спорили, поссориться всерьез не могли.

Она могла бы стать мне настоящим другом, эта странная, сияющая перламутровым светом Элеонора. Таким другом, какого у меня никогда не было.

Ее возраст не мешал находить мне с ней общий язык. Она выглядела ненамного старше меня, а внутреннюю дряхлость зачастую встречаешь в ровесниках. В Элеоноре этого не было.

Странная и загадочная, могущественная и совершенно равнодушная к власти… Бесконечно одинокая: ни мужа, ни детей, ни любовника у Элеоноры не было.

Я не вполне ее понимала.

Но мне она очень нравилась.

***

Она исполнила свое обещание, и мы снова встретились, на той же скамье, под кронами тех же деревьев, что были свидетелями и нашего первого разговора.

Она долго молчала, как будто бы не желая вновь заводить эту тему.

– Скажи же что-нибудь, – попросила я наконец, когда от молчания в предсмертных судорогах начал корчиться воздух, и сидеть так и дальше стало невыносимым.

– Я скажу, хотя и не желаю этого. Мои слова не принесут тебе ни покоя, ни радости.

– Счастье, знаешь, у каждого свое, – усмехнулась я ей в ответ.

– Да, знаю, и для некоторых оно заключается в походах и битвах, в звоне отточенной стали, в возможности заглянуть в проникнутые предсмертным ужасом глаза врага.

– Ты говоришь о полководцах и воинах, в то время как я не являюсь ни тем, ни другим.

– Теперь – да, но потом возможно многое, и существует же вещь, называемая голосом крови.

– Ты знаешь что-нибудь о моей семье?

Она не отвечала и смотрела куда-то в сторону от меня.

– Ты должна мне сказать, если знаешь что-то, мне ведь ничего не известно о своей семье, кроме как о сестре, да и она была мною потеряна… Элеонора, зачем скрывать, если ты видишь что-то?

– Я вижу кровь, реки крови, вижу жестокость, вижу былую славу и безмерную власть. Я вижу разные лица, лица твоих родителей, сестер и братьев, у тебя была очень большая семья, Анна Гольц! Ты была самой младшей, нежданным ребенком давних супругов. Тебя должны были баловать и лелеять, нежно охранять твою жизнь и твою любовь к творчеству, опекать тебя всей семьей. Этого не произошло.

– Что же случилось?

Элеонора стиснула праздно лежавшие на коленях руки.

– Я вижу кровь, боль и ненависть, и это жуткая картина, поверь мне… Я вижу, что благодаря чистой случайности удалось спастись тебе и одной девушке… но, скорее всего, вы оказались единственными. Эта кровь застилает мне глаза, я знаю только, что она лилась потоком по ступеням лестниц твоего дома, что и самые следы этой крови уничтожил пожар. Огонь пожирал все, и ничему не было спасенья…

Она обессиленно откинулась на спинку скамьи.

– Прошу, не пытайся выяснять подробности, не пытайся узнать, что там случилось на самом деле. Это слишком страшно и не по плечу одинокой молодой девушке.

Я медленно покачала головой.

– Элеонора, кто был виноват в этом кошмаре? Ведь были же у него виновники, я чувствую это!

– Чувствуешь? – встрепенулась она.

– Не подумай, – я попыталась изобразить улыбку, – это только голос крови, не бойся. Из меня хреновая предсказательница, честно тебе скажу.

– Я не знаю, кто был виноват, – сказала она, но что-то в ее тоне заставило меня засомневаться в ее словах. Тем не менее я не стала настаивать – пока это было мне ни к чему.

– Ты не могла бы сказать, что с Валентиной?

– С ней все хорошо теперь, и ты можешь не волноваться. Она совершенно точно жива, здорова и дела ее в полном порядке. Чего я не могу сказать о тебе.

В мою душу мучительно скребся еще один вопрос. Я не знала, как его задать, и не могла и дальше держать в себе.

Это было бы неправильно.

– Кем был Сергей, Элеонора?

Она долго не отвечала, прежде чем сказать:

– Этого я не знаю. Он известен мне лишь по твоим рассказам, и он не состоит с тобой в родственной связи. Но он не простой человек, и я бы на твоем месте почаще его вспоминала. Темная лошадка – одинаково может оказаться как врагом, так и союзником.

Неужели всевидящая Элеонора не знала, что я и без того вспоминаю его каждый день? Я пыталась рассуждать о нем трезво, но как раз трезвости-то мне в отношении Сергея и не хватало.

И плевать мне было на то, темная он лошадка или нет. Тут в ход шли иные понятия, иные чувства.

– Спасибо тебе. Я не знаю, из каких интересов ты мне помогаешь, я не имею ничего, чем могла бы тебе отплатить, но помощь твоя бесценна, и я твоя должница отныне.

– Никаких долгов и никакой благодарности не надо, Анна Гольц. Мой дом открыт для тебя сегодня и всегда, и я сделала вовсе не так много, чтобы ты чувствовала себя моей должницей. В моем доме редко бывают гости, и я действительно рада тебе. Пускай мне приходится повторять это в пятнадцатый раз, но я надеюсь, что ты мне наконец поверишь.

– Но ведь дело не только в том, что я твоя гостья.

– Да, но об этом как-нибудь в другой раз. Становится прохладно. Вернемся в дом, здесь можно замерзнуть.

Налетевший ветер казался мне умеренным и особенно меня не тревожил, но я послушалась Элеонору. Приближалось время ужина, и на сегодняшний день свежего воздуха и откровенных разговоров для меня было явно достаточно.

***

Что-то жестокой я стала в последнее время, вам так не кажется?

А? Не кажется?

Стран-но… Я-то думала, все это так очевидно!

Что осталось от девочки, сходившей с ума от боли и одиночества там, в прекрасном и сумрачном Пскове? Что осталось от нежной маленькой Анечки, что осталось теперь от меня?

Сны да воспоминания, с одинаковой тоской и бесцельностью тревожащие смешную шизофреническую мою душу…

Сны? Воспоминания? И только, Анна Григорьевна Гольц?

Да нет, слишком это было бы фальшиво и просто, милый мой друг. Не только оголтело яркие сны, не только чахлые, изржавевшие воспоминания.

Еще ведь я осталась, я, такая беспомощная, ироническая и безжалостная…

Такая вся пушистая весенняя кошечка – мяу! Да, было дело, называли меня в ранней и бесконечно далекой юности котенком и на ушко слова шептали неприличные, но приятные…

Котенок, надо же!

Как по мне, так это прозвище всегда казалось слегка пошловатым, затертым да безмерно затасканным.

Мопассан писал, что слова любви всегда одинаковы, важно лишь то, кто их произносит; и в чем-то он был прав, этот не вполне нормальный писатель-реалист XIX века.

Я такой же котеночек, как, к примеру, Марина Цветаева деточка. Вся такая орлино-горделивая, и вдруг нате вам – деточка!.. дискриминация какая-то, чтоб ее!

Ну да это я шучу, конечно. Феминистку из меня не сделаешь, это точно. Там, где я выросла, в России то бишь, к феминизму вообще бытует очень странное отношение, как к какой-то заморской зверюшке, непонятным уродством которой можно потешать на досуге друзей и соседей. Вот, мол, какие чудеса-то на свете бывают! И чем только люди от скуки не маются…

Эх, домой бы сейчас, подышать псковским пьянящим воздухом, от которого коты в любое время года орут, а мужики всех пород только улыбаются хитро да смолят одну за другой сигареты.

Странно как-то получается: никогда особенно не любила людей – довольно нудные создания на самом деле, а теперь скучаю. По правде сказать, люди вообще имели свойство надоедать мне с завидным постоянством, отчего я никогда не любила больших скоплений народа, потому что все это бесконечное мельтешение лиц способно было меня только утомить.

Да, я скучала по своей России, столичной и провинциальной, очень разной, но почему-то всегда какой-то… особым духом пронизанной, так, что ли? Не знаю, как это определить, но Русь-Матушку ни с какой другой страной перепутать было невозможно.

Да, я скучала, но в перламутровых стенах замка Элеоноры мне тоже нравилось. Здесь все было необычным, уютным и ненавязчивым, навязчивость же меня всегда раздражала крайне.

Но я не могла и не хотела оставаться здесь долгое время. Меня ждали иные свершения, иные дела. Какие – этого я сама еще не знала точно, но темное прошлое слишком сильно бередило кровь, что бы я могла просто так все взять и оставить. И пускай мне было дурно от навязанной судьбой роли, пускай я так и не нашла родную свою Валентину, но узнать имена и истории своей семьи я была обязана.

Этого требовала моя неизвестно из каких далей пришедшая боль, моя вера, моя ненависть.

Господи, неужто я постепенно становилась фанатиком, маньяком, свихнувшемся на своей драгоценной идее фикс?

Неужто я уже перестала отчетливо оценивать события и уже не способна адекватно воспринимать окружающий мир?

Привет, Кащенко, вот как называется такое положение дел.

Эх, Аня-Анечка, и почему же все-таки ты такой псих…

Честное слово, никогда не могла этого понять.

***

– Элеонора, почему я не помню так многого, и можно ли это как-нибудь изменить?

– Может быть, тебе следует радоваться своей амнезии, может быть, это благо и менять тут ничего не следует.

Ее голос высоким серебряным колокольчиком звенит в тишине полупустого зала.

– Нет, – я качаю головой, – для меня лучше горькая правда, мне лучше знать, что случилось в моей жизни с шестнадцати лет. Может быть, это все изменит, может быть, я верну Валентину, может быть, получу шанс вновь увидеть Сергея. Это надо мне, Элеонора, я не могу и дальше находиться в состоянии этого идиотского позорного незнания.

Она опускает ресницы.

– Неужели же ты так привязалась к этому человеку, неужели он успел стать для тебя столь многим?

Я молчу. Это глупый вопрос, который не стоит положенного для него ответа.

– Но почему? Почему, объясни это мне, Анна Григорьевна Гольц?

– Потому что я пришла в Пурпур вместе с ним. Никого не было рядом, и хотелось плакать, и было холодно, и страшно, но он укрыл меня полой своего плаща, и страх исчез, и уже ничто не могло мне угрожать. И я была в безопасности.

Элеонора укоризненно качает головой.

– Это все метафоры, правда же в том, что он ушел неизвестно куда, бросив тебя одну. Кто он, ты не знаешь. Его имя ничего не способно тебе сказать. Его жизнь и его прошлое для тебя за семью печатями.

– Он не бросал меня, ведь он не обещал быть со мной, – упрямо говорю я. – Я не знаю, куда и зачем он ушел, и оттого я не имею права тебя судить.

– Ты готова оправдать все, что бы он ни сделал, только потому, что он на некоторое время приютил тебя в чужом городе…

– Нет, Москва мне давно уже не чужая. Я грезила о ней еще в двенадцать лет, она была мне нужна, как воздух, как вода, как любовь. Москва, конечно же, ужасный город, но совсем не чужой. Напротив, в ней ты сразу чувствуешь некоторую жутковатую сродственность… Может быть, поэтому я и мечтала о ней когда-то так страстно.

– Это опять поэзия. Ты вновь удаляешься от реальности.

– Знаешь, Элеонора, может быть, реальность заслуживает того, чтобы от нее отдалиться.

Мы молчим. Говорить не о чем. Помните, как в той известной песенке одной молодой рок-группы:

Нашла коса на каме-ень,

Идет война на память лет…

Наверное, я уже давно что-то не то говорю, делаю. Наверное, я уже давно много неверного совершила. Только я же тут как во тьме – ничего не вижу.

Как во тьме кромешной.

И даже ты, светлый луч благородства в темном и пошлом, истерзанном моем царстве, даже ты, Элеонора, эту тьму рассеять не в силах.

Капают дни, отсчитывают стрелки секунды.

– Скажи, как мне добраться до Сергея? Как вернуть Валентину и вспомнить себя?

– Я не волшебница и не знахарка, иногда я вижу невидимое, но я не способна найти твоего рыцаря.

В ее голосе нет гнева и совсем чуть-чуть грусти. Эти голубые глаза, которые не умеют заманивать, эти глаза бесконечно добрые и такие печальные, что их стыдно бросать.

Бросать? Не обманывай себя, Анечка, ты здесь гость, но не более. Не твоя вина и заслуга, что гости здесь лишь проездом раз в три сотни лет.

– А что это за мир, где ты живешь? Что за мир эта твоя вотчина?

Улыбается. Усмехается даже. Такого за ней еще не водилось, это не обычная ее улыбка, это издевка почти.

– Это мир, где живет Элеонора, чье имя означает янтарь и сострадание, бастард и немного пророчица, но совсем не колдунья. Это мой мир.

Она еще раз улыбнулась, сверкнула ровным рядком из белых жемчужин.