Ночевала тучка золотая. Солдат и мальчик
– Убили кого? – спросил Колька.
– Не знаю. А ты думаешь, Регина Петровна почему молчала?
– Почему?
– Она их видела. И заболела. Тетка Зина говорит, от страха, так бывает.
– Регина Петровна ничего не боится, – сказал Колька.
– А мужички? А взрыв? Думаешь, не страшно?
Братья сидели на задней части двора, на ящиках, близ своей заначки. У самых ног в траве протекал через двор ручей. В него сбрасывали отходы из цеха. Ручей был грязновато-желтого цвета и вонял.
– Ну? Ты придумал? – спросил Колька.
– Чево?
– Сам знаешь чего. Так и будем на заначке сидеть?
Сашка почесался и сказал:
– Эх, чешка вошится… – Что означало на детдомовском жаргоне «вошка чешется». И без всякой связи: – Давай уедем, а?
– Сейчас?
– Ну, завтра. Вон, тетка Зина говорит, она бы давно удрала, да у нее семья… Они тут мобилизованные, их к заводу прикрепили. А нас-то никто не прикреплял!
– Как же Регина Петровна? – спросил Колька.
Сашка задумался.
– А вдруг она не вернется?
– Она вернется, – твердо пообещал Колька. – У нее мужички здесь.
– А вдруг она умерла?
– Нет, – опять сказал Колька. – Мы ее только дождемся и на дорогу банок накопим. Нам все равно их вынести надо.
Сашка молчал, смотрел на дальние горы, размытые, едва видневшиеся в бледновато-голубой дымке. Светило нежарко солнце. Было тихо. Лишь всплескивал ручей да жужжали осы.
– А может, никаких чертей нет? – спросил с надеждой Колька. – Ведь их с милицией ловят? Раньше бухали, бомбили. А теперь и бухать перестали.
Колька говорил не потому, что верил. Ему понравилось жить на Кавказе.
Еще бы! Сбылась мечта, извечная мечта голодного шакала о жратве. Где это он еще вволю сможет объедаться сахаром, да «блаженной» икрой, да вареньем? Тетка Зина сказала, что везли их в рай, так он и в самом деле тут рай, на заводе.
И нечего плакаться, что к заводу прикрепили. А Колькина бы мечта, чтобы вовсе от завода никуда колонистов не открепляли. Вырастет, попросит, пусть его навсегда прикрепят. Вот когда сладкая жизнь для него начнется! Будет, как евреи, сахар носить! А уж кто носит, в убытке не остается.
Сашка посмотрел на Кольку и понял, о чем он думает.
– Ладно, – сказал он брату. – Подождем.
– А джем? Как с джемом быть? – не унимался Колька.
Сашка пристально посмотрел на горы, на забор, под которым протекал гнилой ручей.
– Будем сплавлять.
– Чево? – не понял Колька.
Сашка засмеялся:
– Пустим их по воде, банки, понял?
– Как это?
– Как… Не знаю. Придумаем, – пообещал Сашка. Он подставлял лицо под солнце и, закрыв глаза, о чем-то думал.
Идея Сашки была мировая. Привязать варенье к деревяшке и пустить по течению. Ну а по другую сторону забора все это, конечно, ловить…
Попробовали разок – деревяшка утонула. Нашли доску. Но и доска не пошла, в осоке застряла из-за своей неповоротливости.
Сашка дело с досками отставил. Весь перерыв шлялся по двору, рыскал глазами по углам, искал. Чего искал, он и сам не знал. Наконец на свалке набрел на галошу. Большую такую галошу, непонятно, кто ее, этакую громадину, мог носить! Гулливер разве какой!
Принес Сашка галошу к ручью. Камень в нее сунул, с кулак примерно, пустил по течению.
Проскочила галоша все буруны, все заторы, под стенкой проплыла, а там, за стенкой, Колька ее поджидал.
Тогда Сашка банку песком нагрузил и сунул в галошу. Галоша опрокинулась, банка утонула.
Сашка еще раз банку с песком загрузил и на этот раз крепко веревкой связал банку и галошу.
Это все пронеслось, пролетело по воде и выплыло наружу. Только часть песка просыпалась. Да черт с ним, с песком-то, песок – пускай, решили братья. Джем не размоет, он напрочь закрыт. Лишь бы не тонул, а плыл, ведь со дна его не достанешь! Загонит, закатит течением в камыш – ищи-свищи!
В какой-то вечер, сразу после работы, вышел Колька вместе со всеми ребятами за ворота и пустился бегом к ручью. Колонистам за проходной все равно приходилось подолгу ждать свою машину.
Место, где вытекал ручей, было пустынное, находилось оно в стороне от проходной.
Оттого и бежать надо было изо всех сил, заводская кирпичная стена протянулась на полкилометра!
Свистнул Колька, как было условлено: я, мол, тут, на стреме… Валяй, запускай свою технику!
Свистнул и стал ждать. Даже прилег на траву, чтоб видней было.
Время шло. Тянулись минуты, пустые, потому что пусто на воде было.
И вдруг, когда уже и не ждал, когда стал подниматься да отряхиваться, увидел: черная галоша, как подарок судьбы, вынырнула из-под стены и поплыла… Как английский тяжелый дредноут – в книжке картинку когда-то видел! Плыла, поворачиваясь по течению разными боками, а в ней – вот главное! – драгоценный пассажир в золотой шапочке!
Отвязал Колька баночку, от избытка чувств поцеловал ее в золотую макушку и в холодное донышко поцеловал. И у щеки подержал. И около уха: слушал, как переливается густой маслянистый джем.
Банка на свободе смотрелась иначе, чем там, на территории завода, где она вроде бы еще и не была своя.
И галошу Колька погладил, как живую.
Гладил и приговаривал:
– Хорошенька-я галошечка… Умненькая… Славненькая… Глашечка ты наша родненькая!
Так и стали ее называть братья между собой: Глаша.
Однажды Кузьмёныши зашли к девочкам в спальню. Помялись, попросили: нельзя ли, мол, с мужичками Регины Петровны немного погулять.
Девочки разрешили. Только ненадолго, сказали. И далеко не шляться…
С оглядкой привели братья своих меньших братьев на берег желтой Сунжи, вытащили из заначки драгоценную банку джема, вскрыли ее. Посадили мужичков на траву, стали угощать. Ложка была одна, кормили по очереди. Одну ложку Жоресу, другую – Марату.
Мужички ели не торопясь, серьезно. Старательно вылизывали ложку, время от времени заглядывали в банку, много ли там осталось. И хоть видно было, что им ужасно понравилось – еще бы, райская пища! – но сами ничего не просили, а ждали, когда им еще дадут.
Потом сразу как-то наелись.
Вздохнули, заглянув напоследок в банку, спросили:
– А еще будет?
– Будет, – пообещал Колька. – Глаша привезет, и будет.
– Глаша – это кто? – спросил Жорес.
Сашка посмотрел на Кольку и сказал:
– Глаша – это… Это Глаша. Она хорошая.
– Может, это ваша мама? – спросил Марат.
– Нет, – сказал Колька. И вздохнул.
– А мы соскучились, – пожаловался Марат. – Без мамы плохо.
– Конечно плохо, – подтвердил Колька.
– А ваша мама приедет?
– Не знаю, – сказал Колька и стал закрывать банку. Закрывал и слизывал с краев капельки джема. На мужичков не смотрел.
– Все мамы приедут, – сказали мужички.
Кузьмёныши заторопились, спустили детишек к воде, обмыли им губы, щеки, руки, все это было сладкое. По дороге в колонию предупредили: про джем, который привозит Глаша, – молчок… А то Глаша обидится.
Братья пообещали.
Чистеньких, зарумянившихся, очень довольных вернули мужичков девочкам.
Колька опять спросил:
– Когда же вернется Регина Петровна?
– Вернется, – сказали девочки. Ясно было, что-то они недоговаривают.
А между тем Глаша возила джем исправно, и однажды Колька сунул руку в лаз, на ощупь посчитал. Выходило, что у них в заначке скопилось целых одиннадцать банок.
– Одиннадцать! – сказал он шепотом брату, который, как всегда, когда лазали они в нору, стоял на стреме.
Видели бы томилинские! Да они бы рехнулись, если бы им показать такое богатство!
За крошечку сахарина продавались в рабство, с листьев, рискуя головой, слизывали, забравшись на липу, по весне сладкий сок… Ели мороженую картошку – не только из-за голода, из-за сладости. О конфетах лишь легенды рассказывали, никто их в глаза не видел. Да и варенья никто не видывал тоже.
– Одиннадцать! – повторил Колька для весомости. – И еще два пустых мешка от сахара!
Мешки они прихватили, чтобы сподручней с вещами было, когда побегут.
18
Шакалы на то и шакалы, чтобы все видеть. У братьев четыре глаза, а у шакалов сто четыре. И каждый за угол умеет смотреть, не только напрямую. И усмотрели.
Как ни береглись братья, как ни пытались втихую сплавлять свою Глашу, их все-таки засекли.
Не взрослые, те простофили, лопухи, непонятно, зачем им глаза повтыкали… Свои засекли, шакалы.
Однажды Колька торчал у ручья, поджидал Глашу. Увидел, кто-то из колонистов бежит в его сторону.
Колька на всякий случай штаны приспустил. Пусть думают, что он тут по нужде торчит.
– Тебя там ищут! – крикнул колонист.
– Кто меня ищет? – спросил Колька и покосился на ручей: не дай бог, Глаша поплывет, тут все и откроется!
Не подозревал, что все давно открыто и заговор против них созрел.
– Брат тебя ищет! Кузьмёныш! Он там, на заднем дворе! Сашка, что ли?
– Это я – Сашка, – сказал Колька.
Подтянул он штаны, бросил последний взгляд на ручей, на колониста и пустился бежать вокруг стены. К проходной уже подлетел, а тут Сашка навстречу.
– Ты… звал? – запыхался Колька, дышит тяжело.
– Я? Звал? – удивился Сашка. – Я не звал. А Глаша где?
– Какая… Глаша? Ты разве послал?
– А ты не принял?
Уставились друг на друга. Без слов стало ясно: подловили.
Брели на посадку, Колька вяло спросил:
– Может, отдадут?
– Шакалы-то? – Сашка усмехнулся, носом засопел. – Не банку жалко… Они дело порушили… Понял?
И с тем молчок. Даже в машине не глазел по сторонам, не рассматривал шакальи рожи, не пытался угадать, кто сыграл с ними шутку.
Если рассудить здраво, то и обижаться Кузьмёнышам надо лишь на себя. Подловить других и не дать подсмотреть за собой – это и есть главная забота любого колониста.
Если он хочет выжить.
А выжить все хотят.
И шакалы хотят… Вот стаей и обступили, и рвут уже…
Галошу, Глашу, они, конечно, вернули. А джем не вернули. Поделили еще там, до прихода машины, и все начисто вылизали. Будто не с завода вышли, где можно было и без того нажраться. Ан нет. Та же банка, да на свободе, вдвое слаще показалась!
Теперь колонисты тащили банки из цеха куда больше, чем раньше. В штанинах тащили и за пазухой, для чего, наподобие наших братьев, объединились в пары, тоже стали в обнимку ходить.
Работницы на заводе надивиться не могли: как это наши сиротки возлюбили друг друга! Господи, по двое, в обнимку, такие миленькие, славненькие… Прямо ангелочки!
Ангелочки же тащили и тащили. У них под одеждой не крылышки прорезались, а крышки от консервных банок!
Под конец придумали в корзинку загружать. Эти корзины время от времени, чтобы освободить цех, вытаскивали наружу. И мешки из-под сахара, и битую тару…
Сашка увидел, ахнул: что значит коллективный ум! Он-то сам до корзины не допер, а шакалы доперли. Они все сволакивали теперь на задний двор, целые склады там образовались.
Галоша работала в несколько смен. Шакалы стали звать ее Волшебной калошей, кто-то сказку такую читал.
Но никакая сказочная калоша не могла сравниться с этой, реальной Волшебной калошей: эта давала не какое-то фантасмагорическое счастье, а вполне реальное, переведенное в энное количество сладких джемовых банок с золотыми крышечками!
Сперва братья переживали за свою Глашу, особенно волновался Колька: не утопили бы, не потеряли, не порвали…
Но однажды Сашка сказал:
– Берите насовсем! Пользуйтесь!
Колька услыхал – едва не бросился отнимать. Даже слезы покатились. Так вот, задарма, ничего не потребовав взамен, отдать их золотую, родненькую, славную Глашу?! Лучше, наверное, банки из заначки отдать! Они столько не стоят, сколько их замечательная Глаша!
Колька так рассвирепел, что крикнул:
– Сбрендил, да? – и повертел пальцем у виска. Показывая, насколько у Сашки перевернулись мозги и насколько он сбрендил.
А Сашка спросил невинно:
– Заметно?
Колька присмотрелся, вытер дурацкие слезы. Нет, не было заметно, что Сашка сбрендил. Он и улыбался, как бывший Сашка, и глаза у него были все те же. Только вот с башкой что-то случилось – стала она варить наперекосяк, может, он джему переел? Колька не случайно в него пихал в последнее время… Может, у него мозги от сладостей слиплись?
– Но ведь Глаша-то наша! Наша! – закричал ему Колька с отчаянием. – Как мы без нее жить-то будем?
– Потише… – сказал Сашка, и оба брата оглянулись.
Но никто не слышал их спора. Находились они на заднем дворе, где были полными хозяевами.
Журчал вонючий ручей, бурьян мирно прорастал сквозь старые ящики, лежащие тут с невероятно давних времен, может даже с довойны.
Сашка надул щеки и громко выдохнул:
– Будем жить, как жили. Без Глаши. Хватит.
– Хватит?! – поразился Колька. – Да мы… Мы только начали!
– И закончили, – спокойно сказал Сашка. – Теперь надо замереть.
И так уверенно он сказал, что Колька проглотил очередную фразу, которую готовился ему выдать со зла.
Колька всегда верил в изворотливый ум своего брата. Всегда. Первый раз, пожалуй, усомнился. А Сашка посмотрел на Кольку и все прочел, что тот не сказал.
– Пойми, они же забурились! – Это про шакалов. – Ты видишь, как они шуруют? Они рвут на ходу подметки, про будущее и не думают! Вот сука буду, если они не пойдут вместе с нашей Глашей ко дну… – И добавил: – Себеневе…
СБНВ расшифровывалось так: сука буду на все века! И большим пальцем, ногтем, под зуб и под горло. То есть зуб на отрыв даю и горло подставляю… Такая была клятва. Для посторонних же, для взрослых скрытый смысл клятвы якобы раскрывался так: советский боевой нарком Ворошилов… «Ворошиловым» клясться не запрещали. А «сукой» запрещали.
Сашка «сукой» не часто клялся. Тут уж можно было ему поверить.
Но Колька спросил:
– Может… Им сказать?
– Что ты им скажешь?
– Ну что… Что это – хватит. Что зашухарятся ведь, большой бенц будет, и все мы…
– Все они, – поправил Сашка.
– …И все они… это… завалятся.
– Ну, скажи, – спокойно произнес Сашка. – Они тебе сейчас же поверят… Только почему ты сам не поверил, а? Ты же сейчас рассуждал не лучше самого оголтелого хитника из этих… из шакалов!
Колька вздохнул. Трудно было и правда отказаться от богатства, дармового, которое текло прямо в руки… По ручью, разумеется, текло.
Да кто же из колонистов откажется – в преддверии той голодной зимы, которая, они по опыту знали, у них у всех впереди? Завод-то на месяц, на два: для откорма! А потом? Зубы на полку?
Но Сашка твердо стоял на своем. Шакалы оголтели, и нет у них главного, что отличает приличного вора от шакала… Нет меры, нет совести. В краже совесть тоже нужна. Себе взял, оставь другим. Умей вовремя остановиться, когда изымаешь свою долю из чужого добра. Если от многого берут немножко – это не кража, а просто дележка! Так сказал великий писатель, какой именно, Сашка забыл. Не важно: писательский опыт он усвоил.
Шакалы же несли, не стесняясь! Уже в машине у кого-то выскочила банка из-под одежды. Из-под забора тащили чуть ли не у всех на глазах. Однажды прямо в ящике, который перекинул через забор замечательный грузчик-еврей.
Шоферица Вера улыбалась да пошучивала, заламывая козырек фуражки:
– Ну, пиратики! Ну, разбойнички! Как поработали? Ох, чувствую, моя машинка тяжело пойдет!
Вера видела все. Но никогда никому не доложила. Не продала, словом.
Недели, наверное, две прошло с тех пор, как Сашка себя и Кольку отставил от банок.
Ходили смирненькие, тихонькие, сами не тырили, но другим не мешали. Все произошло однажды, когда двое колонистов стали протаскивать корзину с мешками якобы во двор.
Глазастая тетка Зина остановила их:
– Чево все с мешками носитесь! Оставьте, я сама потом… Работать надо!
– Мы – помогаем! – с трудом провернули языком колонисты. Корзина была тяжела, очень тяжела: перегрузили от жадности, банок пятнадцать засунули, что ли! А теперь стояли, покраснев от натуги, и не знали, что дальше делать…
– Без помощи! – сказала тетка Зина. – Сама вынесу!
Колонисты тупо молчали, выдохлись уже. Да и корзина тянула вниз, аж потрескивала от напряжения. Потом дно с грохотом отскочило – и, позванивая, полетели по бетонному полу банки, зайчики от золотых крышек брызнули во все стороны.
Банок было много. Они катились по неровному полу, а одна, словно по заказу, попала прямо под ноги главному технологу, который проходил мимо. Старик-технолог нагнулся, поднял банку, поправил очки в металлической оправе и посмотрел на этикетку.
– «Джем сливовый, ГОСТ 36–72 РРУ РСФСР», – прочитал он и оглянулся: весь цех, прекратив работу, смотрел на него. А самая последняя из баночек еще продолжала катиться по цеху, будто удирала, как удирал бы колонист после такого шухера. – Это же воровство? – спросил технолог и посмотрел вслед той катившейся баночке. – Это же настоящее воровство?
Вот тут двое шакалов, бросив корзину, и дунули. Через железные цеховые двери, да по двору, да через проходную… Их никто не пытался ловить. Да и чего двух-то ловить; попались двое, а остальные не попались, только и всего.
Колонистов от работы на заводе отставили.
19
Вечером воскресного дня колонной, хоть это была далеко не та колонна, которая недавно еще сходила с поезда, поражая своей огромностью, пришли ребята в Березовский клуб для встречи с местными жителями.
Концерт самодеятельности совпал со скандалом на заводе.
Но верней сказать, что его поторопились организовать после кражи банок, чтобы как-то растопить неприязнь между колхозниками и колонистами. За два месяца пребывания в этих местах колонисты успели насолить всем.
Клубик находился в самом центре станицы, одноэтажный, кирпичный, с колоннами на фасаде. На колоннах еще видны были следы осколков, наспех заштукатуренные и забеленные.
Зал был просторный, с откидными деревянными стульями, сбитыми по рядам. Занавеса на сцене не было. Справа и слева вели ступеньки. В простенках, по обе стороны сцены, проглядывали какие-то нерусские надписи, их замазали масляной краской и частично прикрыли портретами вождей. Так что выходило: вожди как бы своими спинами стыдливо прикрывали свои собственные призывы, только на другом, нежелательном теперь языке.
Слева на авансцене, почти у края, стояла фанерная трибуна, крашенная в грязновато-бордовый цвет.
Народу, как ни странно, пришло немало. Большинство переселенцев были под хмельком, оживлены, громко разговаривали, перекрикивались с ряда на ряд. В зале было шумно.
Колонисты просочились на свободные места. Но многие, по извечной привычке бездомных в чужом месте не разъединяться (а вдруг бить будут!), протиснулись вперед и уселись прямо на пол между первым рядом и сценой. Те же, кто не поместился, выстроились у стенки, прижавшись к ней спиной (тоже самозащита!), заняли боковые проходы.
На сцену поднялся директор Петр Анисимович со своим привычным портфелем, и некоторые, завидев его, зааплодировали. Он направился к трибуне. Как и полагалось, он уже имел кличку: звали его за глаза «портфельчик». Колонисты говорили: «Портфельчик шмон в спальне устроил!» Теперь кто-то из них вслух прокомментировал:
– Портфельчик будет докладывать. О наших достижениях.
Передние, из шакалов, кто слышал, засмеялись. Достижения их были известны.
Директор сделал паузу и, когда шум и смех утихли, начал говорить. Говорил он без бумажки. Он поздравил новоселов-колхозников с первым нелегким годом пребывания на освобожденной от врага земле. И пожелал успехов в уборке урожая и начале новой жизни. Тем более что немецко-фашистские захватчики разбиты, бегут, и скоро, очень скоро должен наступить час окончательной расплаты. Как и предсказывал вождь мирового пролетариата, «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами».
Все зааплодировали. Не Портфельчику, а вождю, конечно.
– Наши колонисты, – продолжал директор, – тоже прибыли сюда, чтобы осваивать эти плодородные земли и после голодной, бесприютной жизни начать новую, трудовую, созидательную жизнь, как и живут все советские трудящиеся люди… Ребята скоро начнут учиться, но они же будут помогать сельским труженикам убирать урожай…
– Да уж помогають! – выкрикнули из зала. Раздался незлобный смех.
– …А те, кто выйдет из колонии по возрасту в пятнадцать лет, поступят в колхоз или на консервный завод, – продолжал директор, постаравшись не услышать реплику. – Так что жить нам с вами по соседству придется долго. Я так думаю: сегодняшняя встреча поможет нам лучше понять друг друга и подружиться… Вот для начала колхоз выделил нам подсобное хозяйство, правда далековато… Но ничего. У наших братцев ноги молодые, добегут… Так вот… Есть теперь база для пропитания, там посевы, телята и козы… И прочее… Спасибо!
В зале жиденько зааплодировали. Слова о долгой соседской жизни с колонистами энтузиазма не вызвали. Тем более и кусок поля со скотиной пришлось отрезать! Но все оживились, когда директор, уже сойдя с трибуны, добавил, что колонисты народ, безусловно, способный, артистический, и они приготовили для колхозников свой первый самодеятельный концерт.
На сцену вышли мытищинские, человек двадцать. Воспитательница Евгения Васильевна объявила песню о Сталине. Директор одобрительно кивнул. Хор грянул:
Лети победы песня до самого Кремля,Красуйся, край родимый, колхозные поля,В колхозные амбары пусть хлеб течет рекой,Нам Сталин улыбнется победе трудовой…Ребята из хора, те, что были впереди, вдруг пошли пританцовывать, изображая колхозников, кружиться, и всем стало весело. Зал великодушно зааплодировал, а хор стал неловко кланяться. Но так как аплодисменты не кончались, а петь по списку было нечего, мытищинские стояли и ждали. Потом они, как по команде, выкинули правую ногу вперед и запели: «Тум-та, тум-та, тум-та, тум-та…»
Раз в поезде одном сидел военныйОбы-кно-вен-н-н-ный… Купец и франт…Директор поднялся и стал пробираться к выходу.
Ребята, конечно, поняли так, что Портфельчик не захотел слушать не одобренную им песню. Но причина была не в этом. Или – не только в этом.
Надо было срочно, об этом никто не знал, с шоферицей Верой доехать до колонии и принять участие в обыске, – по некоторым предположениям, именно на территории колонии были запрятаны банки с джемом, уворованные с завода.
Концерт был удобным поводом убрать колонистов, всех до одного, из зданий техникума, чтобы провести такой обыск. Провести и успеть вернуться. По завершении концерта предполагалось, что колхозники в знак той же дружбы пригласят колонистов к себе на ужин.
Кузьмёныши, как и остальные ребята, ни о чем на этот раз не догадались. Даже прозорливый Сашка был беспечен, его волновало лишь, когда им дадут выйти на сцену.
Оба вертелись в узенькой, похожей на коридор, комнатке за сценой, а воспитательница Евгения Васильевна со списком выкликала очередных выступающих:
– Каширские… Быстрей! Быстрей! Люберецкие, готовы? Люблинские…
– А мы? Когда будем петь? – подступили к воспитательнице Кузьмёныши.
– Как фамилия?
– Кузьмины!
– Оба?
– Что – оба?
– А по отдельности вас как?
– Мы по отдельности не бываем.
– Ага… – сказала воспитательница Евгения Васильевна. – Значит, семейный дуэт? Ждите.
Братья посмотрели друг на друга и ничего не ответили. Хоть и семейными ни за что ни про что обозвали! А вообще с Евгенией Васильевной – Евгешей – они встречались, да, видать, та забыла. Случилось как-то, к Регине Петровне пришли, а там чай пьют втроем, Евгеша эта и еще директор. Повернулись; смотрят, а Кузьмёныши, как напоказ выставленные, торчат посреди комнаты, а сразу уйти неудобно.
Регина Петровна рассмеялась и, указывая на них, говорит, вот, говорит, мои дружки, отличить, кто есть кто, нельзя, и зовут их Кузьмёныши. А по отдельности запоминать не надо, все равно заморочат. «Ведь заморочите?» – спросила она братьев. Те кивнули. Все охотно засмеялись, а Регина Петровна тоже засмеялась, но не как остальные, которые развлекались, а по-родственному, как своя.
Но Кузьмёныши не стали о себе напоминать.
Лишь бы про номер не забыли.
В это время несколько человек, в том числе технолог с завода, директор и солдат с миноискателем, обшаривали техникумовский двор. Попадались железки, детали от каких-то старых машин, но того, что искали, не было.
Кто-то предложил вернуться в спальню старших мальчиков, где уже и так все было перевернуто вверх дном.
Несколько раз прошли из угла в угол – безрезультатно. Собрались уходить, но тут в наушниках у солдата запищало, указывая на малое присутствие металла.
Солдат провел своей «кастрюлей» на длинной ручке по комнате, потом снял наушники и показал на дальний угол.
Принесли лом, стали отрывать толстую половую доску. Она не поддавалась.
Директор с сомнением смотрел на всю эту процедуру, бросил взгляд на часы. Спросил солдата: