– Я не знаю, просто надо срочно помолиться в том месте, куда нас привезут, чтобы чье-то желание исполнилось!
Да чтоб им лопнуть, этим желателям! Злая, как черт, от недосыпа, я вывалилась из барака в промозглую полутьму и, чтобы согреться, трусцой побежала по дорожке впереди детдомовцев. Было очень тихо, корпуса пансионата с погасшими окнами казались черными холмами. Пахнущая сыростью и хвоей аллея виднелась кусочками из-за пятен света от фонарей, и я перебегала от пятна к пятну, то щурясь, то широко раскрывая глаза.
Возле бывшей детской площадки на остатках карусели вдруг обнаружились нервно-вздрюченный Ратибор и нервно-испуганный Серый Брат. Первый, к моему удивлению, курил и стучал ногой в мягком белом ботинке по карусельной железяке, второй кланялся и беспрерывно одергивал балахон. Я притормозила, не доходя до них шагов двадцать, в тени куста.
– …И ты понимаешь, что будет, если мы не уберем все последствия?! – договорил конец фразы Ратибор.
– Очинь плоха будит, гаспадин, – отозвался Серый Брат с подобострастной готовностью. – Многа смоква упадет в Саду…
– Да при чем тут твой Сад, Сукайя! – закатил глаза Ратибор, не переставая смолить – дым не шел у него разве только из ушей. – Кто его вообще видел, кроме тебя! Я тебе о реальных, серьезных последствиях говорю! Если у Горденко после назначения на пост губернатора полсемьи перемрет, нам тоже не жить!
– Патамущта Сад исполнит желание, но бэрет цену, – пробормотал Серый Брат. Ратибор, недослышав, гаркнул:
– Что ты там все бормочешь, а?! Почему не ты, а я увидел, что случится? Я тут тебя за просто так кормлю? Ты еще и девицу эту писклявую, Солнцеву, заставил меня в Орден взять! Какие у нее таланты, кроме того, что ты ее где-то там в Саду увидел? Только деньги прожирает.
Ничего себе! Оказывается, Ратибор приехал тогда за мной именно с подачи Серого Брата! Только в каком смысле тот видел меня в Саду? Надеясь подслушать еще чего-нибудь, я перестала дышать и потихоньку, на цыпочках, попятилась.
– Прастити, гаспадин, – Серый Брат опять принялся так усиленно кланяться, что почти не успевал разогнуться, – я нэ очинь вас понимаю…
– Нечего тут понимать, – отрезал Ратибор. – Собирайся, сейчас автобусы придут. А потом иди в свой Сад и молись нормально! Если будешь опять халтурить, впереди меня на нары пойдешь, как нелегал без документов.
Бычок красной молнией вылетел из Ратиборовой руки и прочертил дугу к земле. Замглавы Ордена Вероятности, соскочив с карусели, злобно утопал вперед по аллее, широко ставя ноги в тесных белых штанах.
Серый Брат устало выдохнул и разогнулся из поклона, потирая натруженную поясницу.
– Ругаица, ти слишишь? – сказал он не поворачиваясь, так что я не сразу поняла, что это обращено ко мне. Он повторил:
– Слишишь, ахиати Ира?
– Ты знал, что я здесь? – Я неохотно выбралась на свет.
– Канэчна. Я сам тибя бозвал.
– Ну и зачем?
– Чтобы ти послушала, – вдруг залопотал он, заискивающе заглядывая мне в глаза, и даже, вроде, собрался снова поклониться, но потер поясницу и передумал. – Я не из отсюда. Язик знаю плоха, жизнь в здесь – плоха. Сад показаль мне, ти можишь нимножка помочь.
– А ты не находишь, что для этого надо мне хоть что-то рассказать? – спросила я раздраженно, но быстро: сзади уже слышались голоса наших братьев-сестер. – Я, конечно, и так уже поняла, что ты нелегальный мигрант из Египта или Ирака, но…
– Игипт?.. Игипт?
– Ну, где пирамиды.
– А, Мишру, – Серый Брат затряс головой. – Нэт, нэт.
– А откуда?
– Баб-Или.
Странное название мне ни о чем не говорило, и я оставила выяснения на потом:
– Ладно, предположим, Ирак. Ну и…
На этом нас снесло панической и торопливой толпой сестер и братьев – волей-неволей пришлось нестись в ее гуще. Как стадо спугнутых овец, мы протопали сквозь холл пансионата и вывалились на асфальтовую площадку перед ним. Там нас действительно ждало несколько желтых, неприглядного вида автобусов, почему-то с надписью «дети». Ратибор, Юлия и пара незнакомых мне угрюмых мужиков из братии поторапливали всех садиться, а сами напряженно ковырялись в айпадах, расставляя там по карте какие-то точки.
– Сюда надо обязательно добавить 20 человек, вот к этой деревне, – слышала я Ратиборов голос, упихиваясь вместе со всеми в душное нутро автобуса, пропахшее плохим бензином. – И еще 20 человек – вдоль берега Нары.
– А туда зачем, там же пустырь, – возразила Юлия.
– Нет, там дачи выстроили. Кто-то про аварию подумает – и все, перевесит.
– Вы что, разве можно вслух!
– Юля, не надо лезть. Я мастер – знаю, что можно и что нельзя! Я мысленно частушки пою. Все, трогаемся!
Через минуту я, подпертая мощным плечом Костика, смотрела наружу сквозь пыльное стекло и мяла на коленях распечатки с молитвами, которые нам выдали при входе. Первой с места рванула черная машина Ратибора, в которую сели еще Юлия и Серый Брат. Потом тот автобус, что стоял перед нами, затрясся и, выпустив из себя сизую струю дыма, пополз со стоянки. Мы с такой же тряской и ревом двинулись следом.
По дороге я ни о чем толком не могла думать: от бензиновой вони и недосыпа трещала голова и подташнивало, а водитель автобуса во всю громкость включил колонки, в которых кто-то с выражением читал идиотские детские стишки-страшилки типа: «Маленький мальчик нашел пистолет – долго у стенки корчился дед». Мы тоже корчились, поскольку жесткие рессоры подкидывали нас на каждой неровности. В конце концов автобус вдруг свернул с асфальта прямо в поле, и тряска стала беспрерывной. Я вцепилась в спинку переднего сиденья.
– Маленький мальчик по стройке гулял, башенный кран в небо груз поднимал… – звучал голос из колонок. Да что за дебильная секта, какой во всем этом смысл?!
– …Груза не выдержал старенький трос: мальчик ушами к асфальту прирос!
– Ирочка, – пробасил Костик мне в левое ухо, – мы тебе объяснить не успели… Короче, мы сейчас будем отводить беду. Поэтому, кроме молитвы, ни о чем нельзя думать. Если будет какое-то, ну, предчувствие, или мысли нехорошие – ну, ты знаешь… Ты читай… короче… ну, эти вот стишки, – он вслушался, замялся и добавил: – Или еще можно песни…
– Дети в подвале играли в Гестапо, зверски замучен сантехник Потапов! – сверлил мне правое ухо настойчивый голос. Я закрыла глаза.
Автобус остановился минут через пятнадцать на краю обрывистого берега, среди высокого бурьяна.
Выпрыгнув наружу, я жадно глотнула влажный воздух, пахнущий крапивой. Уже светало, но краски пока не проявились, и все вокруг казалось черно-белым.
– Так, вниз пошли, к реке! – гаркнул помощник Ратибора, жилистый тип в тюремных наколках. – И там молитесь по распечаткам, пока я не скажу, что хватит! Ясно?!
– Да, брат Денис, – вразнобой, но с готовностью отозвались сектанты.
Слезть с обрыва нам удалось с трудом: некоторые поскользнулись, некоторые упали, и все – окрапивились. Сам берег оказался болотистым, но такие мелочи брата Дениса не волновали: он велел нам снять ботинки и молиться, стоя по щиколотку в тине, чтобы «перекрыть мысли этих» (он показал на ряд дачных домиков, видневшихся на другом берегу). В домиках не горело ни одного окна – там жили нормальные люди, которые видели десятый сон в такую рань, в отличие от нас.
Я поднесла распечатку к самым глазам – иначе было не разглядеть. «Тихо, ровно, ровно, гладко, раз, два, три, четыре… Тихо, темно, никого, проехали мимо, четыре, три, два один…».
Постоянные повторы слов «тихо» и «темно», наводили на невольные мысли, что где-то должно стать «громко» и «светло», но я вовремя спохватилась и не стала этого додумывать. Похоже, какое-то яблоко в Саду держалось на честном слове, и мне не хотелось снова отвечать за то, что оно оторвется от ветки.
Все больше светало, и все больше холодало. Ледяной ил неприятно выдавливался между пальцев ног, вызывая в воде цепочки мелких пузырьков, по реке плыл голубоватый туман, и на той стороне с расстановкой куковала кукушка, будто отсчитывая кому-то век.
Я машинально проговаривала текст распечатки, но мысли мои давно оторвались от него и убрели в далекое детство.
Именно это время было у меня связано с множеством странностей и «примет». Про меня тогда говорили родителям: «Ой, какая она у вас чувствительная, вы ее в артистки отдайте: им как раз там много плакать надо». То-то бы эти люди удивились, узнав, что в последний раз я плакала больше двух лет назад…
А вот пресловутая чувствительность в детстве и юности основательно потрепала мне нервы. Лет с пяти ко мне стали приходить неожиданные мысли о будущих несчастьях. Причем я откуда-то знала, что долго задерживаться на них нельзя, иначе все самое страшное сбудется. И, чтобы этого не случилось, я начинала прыгать, петь или читать привязчивые стишки… Потом какой-то добрый врач прописал мне валерьянку, и нехороших мыслей стало гораздо меньше, а на те, что все же возникали, я старалась просто не обращать внимания. Это что же, я столько лет приучала себя к спокойствию и трезвомыслию, чтобы теперь снова верить в чушь, трястись и бояться подумать не то слово?!
