Жизнь как текст. История – автор – роман

Эта книга – роман о романе. Она делится на два повествования: историю женщины, написавшей роман; и историю мужчины, прожившего свою историю 500 лет назад. И в той, и в другой больше вопросов, чем ответов. Так из двух совершенно не синфазных историй складывается одна, порой на удивление гармоничная.

Женщина выходит вперед, и это her-story, ее, вернее, моя история.

Зачем писать исторический роман?

Зачем писать именно исторический роман, пусть даже он – авантюрно-исторический? Почему писатели рассказывают чужие жизни, тем самым рассказывая через них свою? Время влечет, как дорога, как путь, как средство проникнуть за ту грань, откуда не возвращался никто.

Время – дверь, в которую можно войти.

Но не всегда можно выйти.

Ушедшие оставили сотни ключей, тысячи свидетельств. Правда, большей частью это артефакты исчезнувшего мира мертвых: руины домов, поврежденные украшения, остатки тканей, извлеченные из склепа. Но ничто не привлекает столь сильно, как ощущение, что они в той же степени живые, как мертвые. Смерть отталкивает, завораживает, ужасает, но за ней проступает жизнь. И вот именно за этим телесным теплом назад в прошлое идут такие, как я, демиурги, в тексте воскрешающие былые имена и лица.

Не осталось портрета, есть стопка писем и три условно подлинных автографа, есть руины стен и изменившийся ландшафт мест действия сюжета, есть фамильный герб, гербовая печать и эмблема семьи. Много это или мало, чтобы создать человека и влюбиться в него? Есть послужной список: заговорщик, государственный изменник, придворный, политический агент трех королей, любовник королевы, приграничный рейдер. Что из этого правда?

На самом деле они такие же, как и мы, в основе своей. Многое определяется условиями жизни, многое поменялось: медицина и мода, положение женщины в обществе и взгляды на секс, вера и религия. Но базово эти люди состоят из того же самого мяса, и кровь их так же солона, и солоны слезы. Их шутки бывают столь же грубы, как наши, и они жертвуют собой во имя долга и семьи, как и мы сегодня. Они одинаково с нами лгут в письмах и любят своих детей – так же, как мы.

В Хейлсе, родовом гнезде фамилии Хепберн, есть привидения, это отмечено в специальном культурологическом отчете Historic Scotland, – больше того, с духами места можно договориться.

У меня нет ощущения, что Патрик Хепберн, третий граф Босуэлл, мертв.

Скорее, напротив.

Они среди нас, они и есть мы.

Живая история – еще одно средство победить смерть.

Кроме любви, конечно, кроме любви.

Любое побуждение годится для того, чтобы написать исторический роман, перечислю свои: любопытство; психотерапия; потребность спорить; потребность воскрешать; жадность до лишней жизни; гимнастика ума; обаяние времени/персонажа; развлечение, наконец.

Проще всего с последним пунктом – про развлечение понимают все. Начнем же с первого – любопытство. Если вы одарены им не в меру, то станете докапываться до корней вещей и событий, что бы ни случилось, – так произошло и со мной. Я люблю знать, как все устроено, я люблю говорить об этом. «Как приятно знать, что ты что-то узнал!» – восхищался господин Журден, поддерживаю его целиком и полностью. Кроме того, возможность говорить обуславливает и возможность выговориться, то, за чем люди ходят к психотерапевту. Я же для этой цели использую персонажей, могущих звучать на разные голоса, но всегда поющих с авторского. Потребность спорить объясняется просто – именно за этим люди пишут фанфики, рассказать, как оно было с любимым героем на самом деле. Моя база для фанфика – история человечества. В некотором роде любой исторический роман – всего лишь фанфик, фантик, в который ты оборачиваешь свое, ранимое, трепетное. Я люблю недоумевать над источниками, прочитывая судьбу героя, и предлагать свою версию его мотивации – через персонажа. Так в споре рождается не истина, а отдельное видение, еще одна возможность былого, и это разнообразит прошлое, столь же, по сути, нестабильное, как настоящее, как будущее. Истины в последнем приближении не существует, есть только трактовки. Так почему бы не предложить свою? Потребность воскрешать, пожалуй, для меня самый сильный наркотик исторического жанра. Это дает мне иллюзию власти над тем, с чем невозможно, не получится договориться – со смертью. Отсюда же идет и жадность до чужой жизни, – когда невозможно преодолеть страх того, что твоя собственная конечна. Согласно Вовенаргу, «мысль о смерти вероломна: захваченные ею, мы забываем жить» – и я вспоминаю о собственной жизни, пропуская через себя чужие. Гальванический разряд, возникающий от прикосновения к иной судьбе, дает головокружение – и импульс двигаться дальше. Гимнастика ума – в этот пункт следует включить такое захватывающее приключение, как исследование, изучение прошлого. Перефразируя Наполеона – человек, который не желает учить свою историю, вскоре будет учить чужую. Но и человек, не желающий знать чужой истории, никогда толком не поймет своей. Хотим мы этого или нет, но культура, цивилизация – это грибница, ее невозможно разделить, не разорвав, на волокна. Написание годного исторического романа требует такой обширной документальной базы, которая снабдит автора почвой для размышления о природе человеческой на годы вперед – если, конечно, вы находите в подобном занятии вкус. Обаяние времени/персонажа, выбранных для повествования, может быть двояким – так притягательно положительным, так и завораживающе отталкивающим. Исторический роман предоставляет писателю бездну вариантов маскарада, свободу переживаний себя и беленьким, и черненьким, и в момент подвига, и в час подлости. Огромное, огромное разнообразие возможностей быть собой без особых затрат. А, собственно, что есть не наиболее полная цель жизни, как быть собой?

За тем и живем.

История писателя раскрывается через текст ровно в той же мере, что история персонажа. История состоит из людей, и уже сейчас вы – ее часть. Эта книга похожа на бутылку с посланием, заброшенную в море. Может быть, кому-то оно окажется драгоценным.

Автор как персонаж: своя история ближе к телу

Что я могу сказать о себе, кроме собственно цифры возраста? Писательский возраст – всего лишь возможность свободно чувствовать себя в приеме, возможность подняться над приемом для решения поставленной задачи. В каждом человеке зреет зерно его собственной истории, и дело личного выбора, станет ли зерно развиваться, расти, плодоносить в текст. Мне никогда не хватало смелости жить как все нормальные люди. Именно поэтому нужно было очеловечить анимуса, придав ему смелость, которой нет у меня.

Писательство растет из ощущения смертности, как бобовый стебель, вознося автора на небеса, к туманным замкам сказочных великанов.

О чем же именно моя история?

О том, что никогда не нужно останавливаться – совсем, даже если в долгом пути хватает сил только на то, чтоб лежать в сторону цели. О том, что за все приходится платить – отношениями за книгу, книгой за отношения, здоровьем за творчество, творчеством за здоровье, поэзией за любовь и за нелюбовь – и о расстановке приоритетов. О том, что каждое достижение имеет свою цену, и если вы внезапно – внезапно, Ватсон! – обнаруживаете блестяще пишущего, но доселе не известного публике автора, с большой вероятностью за его спиной хищно скалятся 25 лет каторжного литературного труда. Талант без опыта и самодисциплины не имеет глубины и постоянства, нужных для результата, выраженного в книге. В моем случае это 29 лет – пилите, Шура, пилите, они золотые! – потраченные на то, что один мой коллега и друг назвал «подпольной жизнью в литературе».

Еще моя история про то, что текст есть жизнь. Не в смысле символа, а в том, что любой значимый не только для автора текст пишется через жизнь, вызревая глухо и тяжело, многолетне. Сначала накопление мастерства, набившая оскомину «проба пера», затем блуждание в мире иллюзий, образов, словесных фантомов – без цели, без понятия, всего лишь литературная игра, потому что кажется, что времени жизни всегда будет хватать на всё. Потом случайная встреча с персонажем – «так поражает молния, так поражает финский нож». Тут как в любви: вначале не всегда можно сказать, что действительно нашла свое. Но тема, но персонаж берут тебя за горло и ведут, требуя бытия, высказанности. Пожалуй, персонаж – самое важное в моей истории.

Моя история, собственно, как раз про выход из литературного подполья об руку с человеком, умершим 468 лет назад, и неясно, чьей воли в этом явлении больше – автора или персонажа. Всегда следует знать, о чем будет ваша история в книге, которую пишете. Совершенно необязательно излагать читателю, о чем на самом деле конкретная книга для вас, но автору следует знать свою тайну, цель, назначение. Почему именно это должны написать именно вы? Исторический антураж – изобразительное средство, он станет костяком, скелетом, а дух родится от того, о чем автор намерен рассказать из личного опыта, какую проблему обсудить: юность, сиротство, одиночество, любовь, смерть… Ведь при помощи персонажа автор всегда говорит о себе. Следует знать, молчать и писать.

Тайна автора придает рукописи и глубину, и объем.

Еще одна жизнь в кармане

Лицом и голосом герой…

Не моего романа – отвечает Чацкому Софья. Я в отношении своего героя, конечно, именно Софья.

Зачем женщина пишет о мужчине? Сам по себе этот вопрос для меня странен (почему никого никогда не удивляет, что мужчина пишет о женщине? о ребенке? о хомячке!), но он время от времени возникает. Девяносто процентов мужчин ближнего круга, а также читателей, неизбежно пытаются пристроить героя писательнице в любовники. Я в этом плане чувствую себя, как женский урод – ну, нету и Патрика Хепберна, того, который в тексте, прототипа, кроме реального Патрика Хепберна (да и этот с большой натяжкой). Скажу больше, только для одного персонажа в цикле книг «Белокурый» был выбран в прототипы (чисто поведенческие и по приметам внешности) живой человек среди моих знакомых – и нет, это не Босуэлл.

Почему женщина не пишет о женщине? Вы, наверное, жили в то время! Это, наверное, портрет мужчины вашей мечты! Вы, наверное, в прошлой жизни были его женой! И так далее. Зачем, как спросил меня один англичанин, зачем современной русской женщине писать про шотландца, который умер почти 500 лет назад?

Даже если отбросить чисто прагматический момент в выборе пола персонажа – в XVI веке общество отводило даже и знатной женщине весьма скромную роль, ограниченную детьми, домом, религией, а мне был нужен герой неутомимо, неугасимо деятельный – есть куда более сильный наркотик, чем возможность эротических фантазий о персонаже, и вот он-то и держит меня в полоне. Возможность воскрешать. Нет, я не была в прошлой жизни его женой. Все куда хуже, госпожа Бовари – это я.

Для Одина, бога обманщиков и поэтов, мертвых нет. Если я с чем сражаюсь каждым своим словом, так это со смертью. Есть невыразимая, болезненная зависимость от ощущения воскресения не персонажа, но человека. Вот он был, его не стало, и вот я запустила этот процесс вспять. Копаясь в летописях и исторических книгах, дешифруя прошлое, обжигаешься о чужие судьбы, приуменьшая тем самым боль собственных ран. Ему – новую жизнь, мне – возможность забыться. Хотя нет… мне, жадной – его новую жизнь, всё мне одной. Но и забавно понимать, что он через меня получил шанс вернуться.

Цитату из Донна обычно приводят неполно, а она ведь точна и прекрасна:

«Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе».

Историческая проза дает мне то самое редкое чувство единства со всем человечеством, не изуродованное временными рамками. Исторический романист есть примерно везде и всегда – в каждом, чья смерть его умаляет, чья жизнь будоражит кровь. И если смоет край мыса, у меня есть средство поднять Атлантиду с морского дна – даже если колокол станет звонить по мне.

Создавать или оживлять – чего требует именно ваш инстинкт демиурга? Как я могу отдать человека небытию, если он уже был? И разве сравнится с этим ощущением живого нерва придуманный персонаж? С персонажем фентези проще – он весь твой с потрохами, а герой исторического романа уже прожил свою жизнь так, как тебе, возможно, и не понравится, но ты должна влезть в его шкуру, понять, дать мотивацию абсолютно немотивируемым действиям. Вдвойне сложней с учетом того, что подлинной мотивации персонажа ты никогда не узнаешь. У героя исторической прозы, у подлинно существовавшего человека уже есть характер, с которым приходится считаться.

Я не хотела бы встретиться в реальной жизни с героями моих книг. Но бесконечно любопытно их препарировать.

Есть моменты, которые я уже не прочувствую, не проживу. Острота чувствительности и эмоциональная жадность во мне от природы выкручены на максимум – мне нужно понять, как всё устроено. Мне хотелось прожить максимально противоположную моей и главным образом мужскую жизнь. На момент встречи с подходящим персонажем мои степени свободы объективно были крайне ограниченны, а где-то и равны нулю – и я избрала нетривиальный способ расширения границ. Моей свободой стал третий граф Босуэлл, – свободой и безусловной любовью к жизни.

Жанр, которого нет

Сам жанр исторического романа в своих границах темен – иные литературоведы полагают, что его нет. Лукач, например, утверждает, что «нельзя найти ни одной существенной проблемы ни в содержании, ни в форме, которая встречалась бы только в историческом романе». Оскоцкий в труде «Роман и история» вслед за Лукачем согласен считать исторический роман жанром лишь «в условном и неточном литературоведческом смысле». Прочие специалисты по вопросу, напротив, выделяют исторический роман в особый жанр, снабжая его каждый своими непременными признаками, как то:

– дистанция между писателем и описываемой эпохой/героем;

– документальная основа текста;

– участие в сюжете подлинных лиц истории;

– принцип историзма (правдивое воссоздание быта, культуры, нравов эпохи);

– соотношение между исторической достоверностью фактов и художественным вымыслом (отсутствие противоречий между фактами и домыслами).

До Ренессанса люди не умели видеть прошлое как нечто, отделенное от себя. Практически до XVIII века историография оставалась частью риторики. Чем это отлилось историческому роману? Тем, в первую очередь, что историческая проза использовалась для создания персонажей, несущих мораль автора, но не соответствующих описываемой эпохе; тем, что беспристрастность изложения фактов подменялась умением их подобрать под предлагаемые читателю ценности; тем, наконец, что гром риторических построений заглушал шепот исторической действительности. У исторического романа изначально были цели, далекие от познавательных – воспитывать на примерах, служить пропаганде, развлекать. Пропаганда и назидание – основное назначение исторических пьес, начиная с Шекспира и Шиллера, заканчивая Шоу и Гориным, а истории в них не больше, чем правдивых изображений турецких обычаев в мольеровском «Мещанине во дворянстве». Исторические личности тут – такова специфика театра – в большей степени олицетворение конкретных страстей, чем отображение реального человека во всей его сложности. И с этим наследством историческая проза вступила в XIX век.

Актуален ли сегодня исторический роман? Жанр, сформировавшийся в XIX веке как рефлексия на обрушение привычного мира во взаимодействии с войной нового типа, как попытка осознать национальную самость, сегодня по-прежнему существует в поиске ответа на вопрос о месте человека в мире, терзаемом войнами. Пока человечество не воспримет человечность как действительную, базовую, основополагающую ценность, возможно, ему будет полезно непрестанно оглядываться на кровавый след, оставленный в веках – чтобы помнить, из какого вчера состоит наше сегодня. Память для осмысления, осмысление ради чистого действия – этому, в том числе, служит исторический роман.

Человечество жиреет на крови. Человечество базово склонно к ксенофобии, в целом недальновидно и обладает короткой исторической памятью. Все-то нам кажется, что это было далеко, давно, и вообще не про нас. Однако XXI век с безжалостной прямотой демонстрирует, насколько близки к нам сегодняшним самые неприглядные способы прохождения исторического процесса. Какой гуманистический вызов в этом для писателя? Функция восстановления личной памяти, функция моделирования личной памяти, обращение к каждому человеку напрямую доступна со страниц романа. Человечество очень легко забывает историю, не протащенную через фильтры личного восприятия. Более того, человечество постоянно перепридумывает историю. Исторический роман сегодня, как никогда ранее, близок к мемуарной литературе, даруя ощущение сопричастности – и в этом его главнейшая роль. Стивен Фрай в своей статье «Будущее в прошедшем» (перевод мой) очень тонко формулирует этот момент:

«Вам может показаться странным, но многие люди действительно не в состоянии уловить связи между фактами жизни и историческими реалиями, до тех пор, пока эти самые факты и реалии не поставлены перед ними вживую, лицом к лицу, да еще имея конкретные портретные черты знакомого им человека».

Через портретные черты знакомого человека можно рассказать почти все, что угодно, хоть «Калевалу», и этим зацепить за живое самого равнодушного читателя. Будет ли в этом пробуждение совести? Возможно. Будет ли вторичной выгодой для того же читателя некая доза просвещения? Безусловно. Что ж поделать, знание, как и совесть, всегда выгодно предлагать в пилюле, не в чистом виде. Тебе-то просто, мне возразят, ты любишь историю… Я не люблю историю. Любить историю как процесс противоестественно – ибо это процесс причинения боли, даже когда он направлен к прогрессу. Любить историю невозможно, можно любить конкретных людей как персонажей, любить культуру, любить материальные свидетельства ушедших эпох – словом, то, что однозначно вызывает приязнь. Кровавое, дикое мясо исторического процесса, наросшее из миллиардов искалеченных жизней, у меня приязни не вызывает, я думаю о нем с содроганием. Но знать историю, уметь c ней работать, уметь ее овеществлять и оживлять – необходимо.

«Наибольшая проблема, стоящая сейчас перед лучшими преподавателями и комментаторами истории – не учить истории как таковой, ни даже давать уроки истории, но объяснить, как возникает сам исторический процесс. Как вызвать первую искру огней святого Эльма, пламени свечи в тыквенной голове, блуждающего болотного свеченья, столь излюбленного поэтами, которые осветят то один из замковых камней истории, то другой, гирляндой пересекая зыбкую топь, соединяя, связуя, выписывая огненные слова на темном лике мгновения. Нет такой фразы, емкой и достоверной, как заголовок передовицы, как слова из Писания, которую я мог бы привести вам для объяснения – почему происходит история. Мы знаем, что история происходит, что она ужасает, поглощает, завораживает, восхищает, приводит в бешенство, мы знаем, что она – жизнь. Это немного похоже на то, как быть поклонником музыки Вагнера – надо принять к сведению, что часть людей просто неспособна его услышать» (Стивен Фрай).

Часть людей неспособна, а другую часть те самые огни святого Эльма завораживают и ведут над топями – из самых разных побуждений. Кто-то, как я, цепляется за эмоцию, за потребность, и ищет их воплощения в человеке, кто-то одержим инстинктом исследователя, кто-то моделирует былой мир, поверяя алгеброй гармонию. У всех свои побуждения, но приходим мы примерно к одному – к странице текста.

Фрай дает, с моей точки зрения, безупречную рабочую формулу для исторического романиста: «История – отнюдь не повествование из жизни пришельцев, чужаков из иных миров; это повествование о нас с вами, родись мы немножко раньше. История есть память. Мы должны помнить, что это такое – быть римлянином, якобитом, сторонником Хартии, и даже – если нам хватит смелости, а нужно, чтобы ее нам хватило – что такое быть наци. История не абстракция, но полная противоположность абстрактности».

Я люблю в процессе написания книг именно поиск слова для обозначения плотности, вещности, материальности ушедшего мира, плотскости ушедших людей, совмещенный с пониманием того, что разрушившийся мир в целом тождественен тому, что остался, хотя местами и наблюдаются серьезные сдвиги. Ключ к пониманию кроется во мнении Воланда о москвичах: «обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их». Так вот практической задачей писателя и является прояснить тот самый у каждого свой квартирный вопрос.

И снова процитирую Фрая: «Кроме того, разве не демонстрируют поэзия и беллетристика, что человечество проще понять через человечность, нежели через вечность?»

Вопрос только в том, как сделать ветхую древность настолько близкой, что она приобретет узнаваемые черты.

Плечи титанов

Был он человек самобытный, не чета прочим. (Валентин Пикуль, «Слово и дело»)

Безусловно, на чем-то надо стоять. Сложность в том, что не всякое плечо годная опора. Развитие жанра шло голова к голове с развитием исторической науки как таковой, что обусловило болезни роста в историческом романе. Как не считалось зазорным выломать барельеф Парфенона и привезти его в Британский музей (чтобы сохранить – и, что интересно, ведь сохранили), не считалось неверным подобным образом поступать с именами и лицами исторических персонажей.

Особенно выделяется здесь Дюма, вешающий картину на гвоздь. Картина абсолютно не соответствует исторической действительности, зато гвоздь вбит намертво. Собственно, сложно на сегодняшний день отнести Дюма к подлинно историческому роману – скорей, это авантюрно-приключенческий роман в исторических декорациях. Так в странствующем театре шекспировских времен на задник сцены вешалась вывеска «королевский дворец» – и зрителю предлагалось верить, что перед ним действительно дворец. Приключения гасконца растут не столько из фальшивых мемуаров настоящего Д’Артаньяна, сколько из традиции французского плутовского романа, «Гептамерона» и прелестных сплетен Брантома, так мастерски стилизованных в «Озорных рассказах» Бальзака. Мне ближе линия Вальтера Скотта (который, конечно же, изначально Уолтер, и будет не раз упомянут не только как писатель) с его близостью к английской романической традиции, склонной причинять читателю добро посредством исследования внутреннего мира героя, а через героя – и себя самого путем самоанализа и самооценки.

Филип Сидни в «Апологии поэзии» заявлял, что «лучший из историков уступает поэту, потому что действия или распри, цели, политику или военные хитрости историк обязан перечислять, а поэт же оживляет, присваивая их и переживая». Переживать – да. Но с присвоением есть хитрость, следует понять, как свое, но написать, как чужое, не привнося личных оценок и современной автору морали – если речь идет о давних временах. Проблема болезни роста (или особенность) исторического романа в том, что историческая наука развивалась параллельно ему, и далеко не сразу авторы задумывались не о морализаторской стороне жанра, а о необходимости непредвзятости в нем. Отражение исторических реалий в формате «дикие были люди, мы сейчас лучше живем» наблюдается и теперь, но это тема отдельного разговора. Куда ближе мне проникновение за завесу прошлого, чтобы осознать, что это «да это ж про меня, про нас про всех, какие, к черту, волки».