Юлий Цезарь

© Геннадий Левицкий

«Каждый человек приходит в мир сей, дабы выполнить свой долг, будь тот долг ничтожен или велик, но чаще всего человек и сам этого не знает, и природные его свойства, его связи с ему подобными, превратности судьбы побуждают его выполнить этот долг, пусть неведомо для него самого, но с верой, что он действует никем не понуждаемый, действует свободно».

«На любовные утехи он, по общему мнению, был падок и расточителен. Он был любовником многих знатных женщин – в том числе Постумии, жены Сервия Сульпиция, Лолии, жены Авла Габиния, Тертуллы, жены Марка Красса, и даже Муции, жены Гнея Помпея… Но больше всех остальных любил он мать Брута, Сервилию: еще в свое первое консульство он купил для нее жемчужину, стоившую шесть миллионов, а в гражданскую войну, не считая других подарков, он продал ей с аукциона богатейшие поместья за бесценок. Когда многие дивились этой дешевизне, Цицерон остроумно заметил: „Чем плоха сделка, коли третья часть остается за продавцом?“ Делом в том, что Сервилия, как подозревали, свела с Цезарем и свою дочь Юнию Третью».

«Но вскоре обнаружились первые признаки самой большой и опасной войны, какая когда-либо велась в Галлии. Замысел ее давно уже созревал втайне и распространялся влиятельнейшими людьми среди самых воинственных племен. В их распоряжении были и многочисленные вооруженные силы, и большие суммы денег, собранные для войны, и укрепленные города, и труднопроходимые местности».

1. Цезарь и Сервилия

– Гай Юлий! Ты не можешь меня покинуть! – возмутилась женщина и напомнила: – Ты обещал провести зиму в Равенне. Или слово Цезаря ничего не значит?

– Прости, Сервилия, но произошло событие, расстроившее все планы, – оправдывался мужчина. – Поверь, у меня совершенно нет желания менять твой великолепный дом на палатку в галльском лесу, но речь идет не только о моей жизни и смерти. Под угрозой гибели дело, оплаченное кровью римлян.

– Я устала сидеть в роскошном особняке, словно птица в золотой клетке, – продолжала капризничать красавица. – Для чего ты купил мне дом и вызвал в Равенну? Цезарю доставляет удовольствие мучить ожиданием покорную Сервилию?

– Ты же знаешь, дороже тебя у меня никого нет, – пытался успокоить женщину Цезарь, но та слишком долго копила обиды, и дежурной фразой остановить ее не получилось.

– Я не могу больше так жить. Сколько раз слышала о твоей непомерной занятости, но потом оказывалось, что Гай Юлий, кроме ложа своей супруги успевал побывать в постелях жен чуть ли не всех сенаторов. Даже своих друзей – Помпея и Красса – Цезарь наградил ветвистыми рогами. Развратник! Не к жене какого-нибудь кельтского вождя спешишь на этот раз?

– Сервилия!.. Вот женщина, которая не перестает меня удивлять! Ты ведешь беседы с греческими философами на их языке и повторяешь глупейшие сплетни римских плебеев. Хотя бы вспомни, дорогая, сколько лет несчастной вдове Марка Красса, прежде чем записывать ее в любовницы. Семьдесят, если не больше…

– Довольно, Гай Юлий, я уезжаю в Рим, по крайней мере, до весны. Холодный воздух Равенны плохо на меня действует.

– Сервилия, любовь моя, я буду тосковать без твоих божественных глаз, нежного, иногда капризного, голоса. И моя тоска тем сильнее, чем дальше ты будешь от меня, но… – неожиданно Цезарь не стал упрашивать женщину остаться в Равенне, хотя последняя надеялась на это, – положение в Галлии таково, что даже в Равенне никто не может оставаться в полной безопасности. Уезжай, и как можно скорее.

– Неужели все так плохо? – не поверила красавица. – Кажется, ты просто меня разлюбил. Годы берут свое, и никуда от них не денешься.

– Сервилия, ты самая прекрасная женщина мира! – воскликнул Цезарь, и здесь он почти не покривил душой.

Сервилия была в расцвете своей красоты: густые черные волосы, совершенно не тронутые сединой; темные брови и редко встречающиеся колдовские зеленые глаза. Смугловатая и упругая кожа лица не имела ни малейшего изъяна.

Хотя Сервилия была далеко не в юном возрасте, она относилась к тому редкому типу женщин, над которыми даже время не властно. Подобные ей женщины расцветают прелестным цветком в пору юности и затем как бы останавливаются в определенной точке. Они практически не меняются лет двадцать-тридцать, прежде чем на лице начнут появляться предательские морщинки. С годами они могут немного полнеть, но даже полнота их не только не портит, но, наоборот, подчеркивает прелестные формы тела.

Если к подаренному богами или природой добавить многолетний опыт общения с сильными мира сего, умение пользоваться восточными благовониями и кремами, то Сервилия вполне могла бы одержать верх над соперницами вдвое моложе ее. Впрочем, в последние годы знатная римлянка использовала свои чары лишь для того, чтобы удержать подле себя хотя бы на несколько дней одного-единственного мужчину – Гая Юлия Цезаря. Ради этого она совершала самые безрассудные поступки.

Собеседнику Сервилии к тому времени исполнилось сорок восемь лет, и одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться: время обошлось с Цезарем далеко не милостиво. Долгие годы, проведенные в военных походах, с постоянным пребыванием под открытым небом в любую погоду и любое время года, частое недосыпание и нервное перенапряжение – все это оставило на лице неизгладимый след.

Цезарь равнодушно относился к избороздившим лицо морщинам, но почему-то ненавидел свою плешь, которая увеличилась, как ему казалось, ежедневно. Каждое утро он начинал с того, что зачесывал поредевшие волосы с темени на высокий лоб, чтобы хоть немного прикрыть оголившиеся места. От манипуляций с остатками волос Цезарь не только не выигрывал, но, наоборот, становился еще безобразнее и смешнее. Однако недостатки внешности не мешали ему пользоваться вниманием и любовью женщин.

Нынешний проконсул Галлии и в юности не относился к тем напыщенным красавцам-щеголям, в которых влюблялись с первого взгляда; но если женщина один раз общалась с этим, далеко не самым красивым человеком, ее тянуло к нему как железо к магниту. Жизнестойкость, ум, целеустремленность, блистательное красноречие Цезаря покорили немало сердец и римских девушек и благочестивых матрон[1].

При более близком знакомстве женщины не только переставали замечать внешние недостатки Цезаря, но даже изъяны превращались в достоинства. Плешь на голове, которая так несносна была для Гая Юлия – виделась окружающим печатью глубокого ума, отмеченного богами.

Женщины занимали не последнее место в жизни Цезаря. Они доставляли много приятных минут, особенно дорогих для Цезаря, вечно занятого грандиозными планами, военными походами. Они же доставляли Гаю Юлию и немало хлопот, а первая жена едва не стоила жизни.

Будучи юношей, Цезарь женился на Корнелии, дочери Цинны, который имел неосторожность стать злейшим врагом диктатора Суллы. Молодому человеку было приказано развестись с женой и поискать супругу из фамилий менее ненавистных Сулле. В ответ юноша заявил, что никакая человеческая власть не заставит его расстаться с любимой женой. За этот благородный порыв Цезаря, как преступника, внесли в проскрипционный список – что было равносильно смертному приговору. Имение Корнелии конфисковали, а сам Цезарь вынужден был спасаться бегством.

Долгое время он скитался в Азии, затем побывал на острове Родос, где учился искусству красноречия. Лишь после смерти Суллы Цезарь вернулся в Рим.

Больше такой преданности и самопожертвования в отношении последующих жен и любовниц Цезарь не обнаруживал. Нельзя сказать, что он просто пользовался женщинами. Нет, он любил их всех, но когда перед ним стоял выбор: женщина или очередное дело, которое могло принести ему славу, триумф, популярность, или просто стать ступенькой на пути к большей власти – в Цезаре побеждало честолюбие.

Собственно, после смерти Суллы уже никто не смел советовать Цезарю в выборе жен и любовниц, если не считать нескольких конфликтов с обманутыми мужьями.

– Цезарь, ты всегда умел сказать женщине нужные слова, за это они тебя и любят, – произнесла Сервилия после некоторой паузы. – Только со мной… насчет красоты и всего прочего… пусть тебя не покидает чувство меры. Не люблю лживой лести. Ведь под твоим началом воюет мой сын Марк, и у меня взрослая дочь.

– Причем здесь дети – они ничуть не умоляют твоих достоинств, Сервилия. Для меня ты навсегда останешься самым дорогим человеком.

– Ты прекрасно понял, Гай Юлий: когда я вспомнила о детях, то имела в виду свой возраст.

– Давай не будем вспоминать о возрасте – я древний старик в сравнении с тобой.

– Кстати, Гай Юлий, – хитро улыбнулась Сервилия, – я хочу познакомить тебя с моей дочерью Юнией.

– Зачем тебе это нужно, моя красавица?

– Я знаю, что Юлий Цезарь падок не только на чужих жен. Не чужды ему и юные создания. Возможно вдвоем с дочерью мы сможем удержать тебя в Равенне.

– Сервилия, порой ты проявляешь обо мне такую заботу, что я неловко себя чувствую, – невозмутимый Цезарь на этот раз произнес сущую правду.

– Что не сделаешь для любимого человека.

– Я помню Юнию прелестным ребенком, – в голосе Цезаря зазвучал плохо скрываемый интерес. – Насколько я понимаю, ребенок уже вырос?

– Она достаточно большая, чтобы великий развратник смог оценить ее женские прелести.

– Сервилия, ты делаешь из меня чудовище, – мужчина шутливо возмутился. – Однако буду соответствовать созданному тобой образу. Ты готова пожертвовать честью дочери?

– Я на все готова, лишь бы ты подольше оставался рядом. А честь – ее когда-нибудь женщине придется отдать. Так лучше, пусть будет блистательный Цезарь, чем римская посредственность, кичащаяся древним происхождением.

– Умеешь и ты сказать приятное, дорогая Сервилия, – отблагодарил комплиментом за комплимент Цезарь.

– Итак, Гай Юлий, в котором часу ты отправляешься воевать со своими дикарями?

– В восемь часов утра. Спешить не буду, так как не знаю, когда еще доведется поспать в роскошной постели и с такой восхитительной женщиной, как ты, Сервилия.

Цезарь потянулся к влажноватым чувственным губам собеседницы. Та игриво отстранила Гая Юлия и закончила разговор.

– Итак, решено. В половине восьмого я представлю тебе дочь Юнию. Возможно после этого ты не будешь спешить в Косматую Галлию[2] и задержишься на день-другой.

Дочь Сервилии оказалась очень похожей на мать, то есть, такая же красивая, но в силу разницы в возрасте в чертах Юнии присутствовали воздушность, хрупкость – присущие комнатному экзотическому цветку. Ростом она была гораздо выше матери, и даже Цезарь смотрел ей в глаза снизу вверх. И еще один контраст – более существенный – заметил Цезарь: девушка густо покраснела, когда ее представляла мать.

Сервилия же, отчасти, и нравилась Цезарю за неуемность фантазии в любви, которая часто переходила в откровенное бесстыдство, вульгарность и распущенность. Само собой разумеется, пороки благочестивой родовитой патрицианки проявлялись только в общении с Цезарем наедине. И Гай Юлий был в восторге от безумных выходок Сервилии до сих пор, но теперь покоритель Галлии, не отрываясь, смотрел на Юнию.

– Ну, так как, Цезарь, остаешься с нами?

– Нет, Сервилия, я должен ехать, но постараюсь вернуться как можно скорее.

– Ты не застанешь нас в проклятой Равенне.

– Я найду вас, мои обольстительницы, в Риме или другом городе, где вы решите остановиться. Я пойду за вами на край света. Как только вы услышите, что мятежные галлы разгромлены, знайте – я на пути к вам.

– Последняя просьба, Цезарь: присмотри за моим сыном Марком. Я знаю его смелость и желание всегда быть первым и поэтому прошу тебя, как мать – не поручай Марку опасные дела. Вместе со мной просит поберечь брата и Юния.

Едва прозвучало ее имя, девушка вновь покраснела и бросила несмелый взгляд на Цезаря.

– Сервилия, твой сын настоящий воин! Он не теряет голову в опасности, и ему чуждо глупое бахвальство, присущее его ровесникам. – Цезарь обратил взор на юное создание. – Не беспокойся, Юния, я буду заботиться о твоем брате, как о собственном сыне.

2. Затерянные в снегах

Шестой год Цезарь вел жестокую войну в Трансальпинской Галлии. Он начал ее по собственному желанию, не считаясь ни с мнением сената, ни с интересами Рима, ни с законами. Он вторгся в неведомые земли со слепой верой в то, что он, Гай Юлий Цезарь, рожден для великих дел, потому что верил в свою счастливую звезду, в собственную исключительность. И коль не нашлось для Цезаря дела в Италии, которое могло соответствовать масштабам его ума, энергии, планов, то он не придумал ничего лучшего, как завоевать Галлию.

Покорение огромной страны, населенной десятками воинственных народов, стоило нечеловеческих усилий честолюбивому проконсулу. Вместе с войском он спал под открытым небом; с легионерами продирался сквозь девственные леса; переходил вброд реки, несшие талые воды; преодолевал непроходимые болота. Он сражался в первых рядах легионеров со свирепыми германцами и презирающими смерть галлами. И, наконец, Цезарь добился своего – Трансальпинская Галлия была объявлена римской провинцией.

В честь победы Цезаря налаживались многочисленные празднества, вся Италия радовалась успехам римского оружия столь же бурно, как недавно порицала проконсула, самовольно ввязавшегося в тяжелую войну. Из-за Альп потекли в Рим вереницы рабов, золото разграбленных языческих святилищ и налоги, которые Цезарь собирал с новых подданных.

Наступившая зима 53 г. до н. э. не предвещала никаких потрясений в Трансальпинской Галлии. Лишь в области галльского народа карнутов был раскрыт заговор. Цезарь не стал тратить много времени на его расследование: некоторые участники заговора бежали, прочих продали в рабство, а вождя карнутов Аккона проконсул приговорил к смерти.

После этого Цезарь разместил свои легионы следующим образом: два легиона оставил зимовать в землях треверов, два – в области лингонов, шесть оставшихся – в области сенонов. В конце 53 г. до н. э. проконсул покинул Трансальпинскую Галлию и перебрался в Равенну, чтобы быть ближе к Риму, который внушал не меньше опасений, чем вновь присоединенная к нему провинция. В Риме в это время шла борьба за власть, и Цезарь хотел быть активным ее участником.

Недолго Юлий Цезарь наслаждался теплом и уютом дома Сервилии в Равенне. Уже в начале 52 г. до н. э. гонцы принесли известие, что в Галлии зреет очередное восстание. Пока Цезарь думал: что предпринять для его предотвращения, пришли вести о новом мятеже карнутов. Проконсул, казнив их вождя Аккона, рассчитывал запугать галлов, но получил совершенно обратный результат. Его смерть под топором ликтора сплотила даже враждовавшие между собой народы; сплотила единой ненавистью к римлянам.

Карнуты внезапно захватили город Кенаб (совр. Орлеан) и перебили находившихся там римлян.

Первый успех восставших привел в движение всю огромную территорию между Рейном и Пиренеями. Вслед за карнутами поднялся самый могущественный народ Галлии – арверны. Когда-то правитель этой земли Кельтилла пытался объединить под своим началом всю Галлию, но был убит соотечественниками. Власть над арвернами перешла к его сыну Верцингеторигу. Гордый наследник Кельтиллы и стал вождем восстания.

На первых порах арверны хранили верность Риму; по крайней мере, знать не поддержала Верцингеторига в стремлении обрести свободу. Они изгнали вождя из столицы арвернов – Герговии, но не смогли заставить Верцингеторига отказаться от своих планов.

Молодой правитель был одной из тех ярких личностей, которые дарит судьба народам с тем, чтобы и народ и вождь совершили что-то значительное, достойное того, чтобы попасть в историю, чтобы память о них осталась на века и тысячелетия. Энергичный, храбрый, обладающий незаурядным умом и имеющий большой авторитет у соплеменников, Верцингеториг обратился со своими идеями к народу. Арвернский вождь объезжал одно галльское селение за другим, и везде его войско пополнялось новыми сторонниками. Вскоре Верцингеториг окреп настолько, что без труда изгнал на чужбину проримски настроенных старейшин, которые недавно поступили с ним точно также.

Получив реальную власть в собственной стране, Верцингеториг рассылает посольства ко всем народам Галлии. К мятежным арвернам и карнутам присоединились сеноны, парисии, пиктоны, кадурки, туроны, аулерки, лемовики, анды и другие народы. И все племена признали Верцингеторига верховным военачальником. В течение месяца он стал во главе огромного разноплеменного войска, а войско, как известно, собирается для войны.

В первую очередь Верцингеториг обратил свою силу против народов, сохранивших верность Риму. С частью армии он вторгся во владения битуригов, другая часть под начальством Луктерия принялась огнем и мечом склонять к союзу рутенов…

Верцингеториг выбрал удачный момент для восстания. Во-первых, началось оно зимой, а в эту пору римляне избегали воевать. Уроженцы теплой Италии, они предпочитали сидеть в своих лагерях, в домах, устроенных из толстых бревен, и даже продуктов старались заготавливать с таким расчетом, чтобы хватило до весны.

Во-вторых, Цезаря не было в Галлии, а именно его боялись галлы больше римских легионов вместе взятых. Многие даже считали его не человеком, а посланником богов, который явился к галлам, чтобы покарать их за грехи или какие-то провинности. Невероятные победы проконсула все больше укрепляли галлов в этой мысли. Верцингеториг на сей счет был другого мнения, но и ему хорошо были известны храбрость и бесстрашие Цезаря, граничившие с безрассудством.

Итак, в данный момент гроза галлов находился в Равенне, а его легионы на севере Трансальпинской Галлии. Чтобы добраться до собственных войск, Цезарю надлежало пройти через охваченный мятежом край. А без Цезаря галлы не испытывали особого страха перед затерянными в снегах легионами, к тому же, разделенными по разным землям. Восставшие надеялись до весны расправиться со всеми лагерями римлян.

Цезарю известия из Трансальпинской Галлии грозили катастрофой и с другой стороны. Его положение на римском политическом Олимпе и без того в последнее время пошатнулось. До сих пор он, как мог, старался поднять свой престиж за счет покоренной Косматой Галлии, которую римляне давно считали умиротворенной провинцией. Даже Сервилия не поверила словам Цезаря о возникшем там большом мятеже.

Ситуацию нужно было срочно исправлять, и наместник Галлии без долгих раздумий покинул в Равенне мать и сестру своего легата Марка Брута и прибыл в старую римскую провинцию – Нарбонскую Галлию.

Между тем положение еще больше усложнилось: бесстрашный Луктерий склонил к мятежу рутенов и теперь стоял у самых границ римской провинции. Еще немного, и Рим лишился бы не только Косматой Галлии, но и сам бы оказался под угрозой галльского нашествия. А Цезарь надеялся собрать войско в Нарбонской Галлии и с ним пробиваться к легионам на севере. Вместо этого пришлось мобилизовать всех способных носить оружие и направить их к границе с рутенами.

Мероприятия Цезаря остановили Луктерия, однако проконсул позволил себе взять в Нарбонской Галлии лишь немногочисленную конницу. Но и с ней Цезарь стал для галлов грозной силой.

Малочисленность войска Цезарь компенсировал скоростью передвижения. Молниеносным маршем он прошел земли гельвиев и вторгся в самое сердце мятежа – Арверн. Своим появлением проконсул привел арвернов в неописуемый ужас: у них, как назло, не оказалось больших военных сил у себя дома – Луктерий в это время рвался к Нарбону, а Верцингеториг находился в землях битуригов.

Цезарь с поразительной легкостью разгромил деморализованное галльское ополчение. Одно лишь имя Цезаря нагнало на арвернов такого страха, что они разбегались по своим селениям, едва появлялся даже не сам проконсул, а только многократно преувеличенные слухи о нем.

Избиение беззащитных арвернов продолжалось два дня. Затем Гай Юлий принял новое решение.

– Децим, – обратился Цезарь к своему легату, – ты с конницей остаешься в землях арвернов. Жги и уничтожай все подряд, не испытывай ни малейшей жалости к оказывающим сопротивление, ни даже к просящим пощады. Старайся разорить как можно большую территорию, но избегай укрепленных мест и не задерживайся надолго в одном селении.

– Ты ставишь передо мной трудную задачу, Цезарь, – произнес Децим Брут, который приходился родственником Марку Бруту, сыну Сервилии. – Мне привычнее сражаться с воинами, а не жечь избы и убивать безоружных…

– Повторяю, Децим, ты должен все сметать на своем пути. Ты будешь предавать огню жалкие хижины галлов, и убивать их до тех пор, пока арвернский волк не вернется в свое логово. Ты должен заманить Верцингеторига в свои земли, иначе он зажжет пожар по всей Галлии. И сгорим не только мы, но, возможно, и Рим. А посему, Децим, делай то, что приказано. Всю ответственность за твои действия перед законом и богами я беру на себя, и пусть ничто тебя не смущает.

– Понимаю, Гай Юлий, и сделаю все, как ты велел.

– Надеюсь, ты действительно меня понял, Децим. Но как только Верцингеториг появится в Арверне, уходи прочь, У него должна быть хорошая конница, и с ней бороться ты не сможешь.

– А как же ты, Цезарь? Как я понял, ты покидаешь…

– Да, и немедленно. Я поскачу к своим легионам, зимующим в землях лингонов, и постараюсь приготовиться к встрече с Верцингеторигом. Ты тоже отправляйся туда, как только возникнет опасность.

– Это же безумство, Гай Юлий! Тебе придется пройти почти всю Галлию, а мы даже не знаем: какие народы присоединились к мятежникам.

– Не беспокойся, Децим. Фортуна[3] до сих пор не изменяла Цезарю, надеюсь, и на этот раз она меня не покинет.

Да! Цезарь решился на шаг, едва ли не самый безумный в своей полной опасностей жизни. Цезарь рисковал, но, собственно, терять было нечего, ибо, если рухнет созданная им новая римская провинция, то погребет и его под своими обломками.

Проконсул избрал путь через владения эдуев – прежде самых верных союзников римлян. Он не испытывал особых иллюзий насчет слепой покорности эдуев. Цезарь понимал, что и этот народ предан до тех пор, пока чувствует силу; и здесь немало недовольных римским владычеством, которые ждут лишь удобного случая.

Цезарь не стал выяснять нынешнее настроение эдуев. Проконсул мчался так быстро, что едва поспевали сопровождавшие его два десятка всадников. Он летел на север, словно ветер, и даже если бы пытались галлы настичь маленький отряд – едва ли смогли бы на своих небольших лошаденках. Главное, добраться до преданных легионов, а там уж Цезарь разберется: кто есть кто и кто был с кем.

На землю опустилась ночь, но благодаря снежному покрову и звездам, видимость была отличная. И Цезарь продолжал путь.

Не у всех были силы и мужество железного проконсула. Первыми начали сдавать лошади – они все чаще спотыкались в глубоком снегу. Позади Цезаря надрывно кашлял так некстати заболевший Гай Оппий. Он уже не сидел в седле, а качался из стороны в сторону. Склоненная вниз голова билась подбородком о грудь в такт бегу лошади.

– Потерпи немного, Оппий, – пытался поддержать боевого товарища Цезарь, – найдем удобное место и сделаем остановку.

– Не обращай на меня внимания, Гай Юлий, – охрипшим виноватым голосом попросил Оппий и вновь зашелся в глухом кашле.

Цезарь понял, что Гай Оппий дальше двигаться не сможет, и оглянулся по сторонам, пытаясь отыскать защищенное место для ночлега. Как назло, кругом было открытое поле, продуваемое всеми ветрами. Лишь кое-где на кочках возвышались кустики и небольшие деревца. Воздух стал настолько влажным, что толстым слоем инея покрылись и лошади и люди. Лица легионеров приобрели темный, землистый цвет, а впереди их ждала полоса густого тумана.

Внезапно ехавший первым дозорный с треском исчез под землей вместе с конем. Грязная вода выплеснулась из полыньи и потекла навстречу Цезарю.

– Проклятье! – проскрипел зубами он. – Как же я не заметил, что лес кончился и впереди лишь редкие кустики? Вот к чему приводит спешка!

Легионеры бросились к полынье.

– Назад! – властно приказал Цезарь.

– Там же Мамерк! Нужно помочь ему выбраться, он должен выплыть. – Легионеры не хотели верить, что так нелепо потеряли товарища.

– Остановитесь, глупцы – вы ничем не поможете Мамерку. Его поглотило болото, а оно своих жертв не отпускает, – пояснил Цезарь и вновь приказал: – Всем спешиться и повернуть назад. Не держитесь вместе – отойдите шагов на десять друг от друга и медленно двигайтесь в сторону леса.

Таким образом римляне покинули припорошенное снегом болото и принялись обходить его по опушке леса. Оппию стало совсем худо: с двух сторон его поддерживали легионеры. Настроение остальных спутников Цезаря также упало, и, когда на пути возникла хижина, ее приняли за мираж.