Тогда я открыл глаза и понял, что сплю. На меня с недоумением, во все свои большие зеленые глаза смотрела маленькая промокшая женщина.
Ее лицо расплывалось, но я узнал бы его где угодно. Я только не понимал, отчего разум подсунул мне именно этот образ. Из всех лиц, что преследовали меня по ночам, ее я вспомнил бы в последнюю очередь.
Но тут она бросилась обниматься. Я услышал запах кожи, пергамента, лошади и спекшейся крови у нее в волосах. Когда она прошептала «Слава Богу» и крепко прижала меня к себе, та часть моего рассудка, что еще не была затуманена водкой, поняла: это не сон.
– Хлоя?
V. Божественное провидение
– Последний раз я видел Хлою Саваж, когда она носила облачение Серебряного сестринства: накрахмаленный чепец и черную рясу с серебряным шитьем в виде строк из Писания. Тогда она ревела. Теперь же она была одета как воин: стеганое сюрко [12 - В Средневековье сюрко – накидка, типа сшитого по бокам плаща, который носили поверх кольчуги.] поверх кольчужной рубахи, кожаные брюки и тяжелые сапоги – все мокрое от дождя. За плечом у нее висело ружье, у пояса – длинномерный меч, а рядом с ним – окованный серебром рог. На шее болталась семиконечная звезда.
Впрочем, Хлоя и сейчас разрыдалась. Так уж я действую на друзей.
– О, пресвятая Дева-Матерь. Я уж думала, что никогда тебя не увижу!
– Хлоя, – пробормотал я ей в грудь.
– В глубине души я, конечно, надеялась, но в тот день, когда ты уехал…
– Х-хлоя, – с трудом пропыхтел я, чуть дыша.
– О, пресвятой Спаситель, прости, Габи.
Она отпустила меня, и я наконец смог вдохнуть. Хлоя похлопала меня по плечу, а я сморгнул черные точки перед глазами.
– С тобой все хорошо?
– Живой вроде…
Широко улыбаясь, она стиснула мою руку.
– И за это я благодарна Вседержителю.
Я вяло улыбнулся и пристально оглядел ее. Хлоя Саваж всегда была миниатюрной. Веснушчатая кожа, большие зеленые глаза и упрямые каштановые кудри. Говорила она с чистым, аристократически гордым элидэнским акцентом. На всем сером свете не сыскалось бы женщины, больше подходящей для жизни в обители. Впрочем, сейчас Хлоя выглядела куда круче, чем когда жила в Сан-Мишоне. В ней не осталось ничего от девушки, стоявшей у алтаря в тот вечер, когда меня пометили семиконечной звездой. Хлою явно помотало по свету. С монастырской одеждой она распрощалась, но звезду на шее по-прежнему носила, да и навершие меча у ее пояса имело тот же узор. Клинок явно был для нее тяжеловат.
– Сребросталь, – сообразил я.
Хлоя обернулась, и только тогда я заметил у нее за спиной четверых спутников. Ближе всех ко мне стоял пожилой священник: ежик седых волос на голове, длинная борода клинышком. Это был зюдхеймец, как и большинство посетителей в зале, черноглазый и темнокожий сморщенный старикан. Гладкие руки и очки на кончике острого носа выдавали в нем книгочея. Я же сразу оценил его характер: мягкий, как дерьмо младенца.
Подле него стояла высокая молодая женщина. Ее рыжевато-белокурые пряди с одной стороны были острижены под череп, а с другой заплетены в косы рубаки; от лба и вниз по щеке тянулись две переплетенные ленты. При виде этой татуировки боевого оссийского горца я распознал в девице Нэхь. На ней был ошейник из тисненой кожи, широкие плечи укрывал тяжелый плащ из волчьих шкур, а уж ножами она обвешалась похлеще иного мясника. На ремешке под мышкой у воительницы висел шлем с рогами, а за спиной – секира и щит. Клановых цветов ее килта я не узнал, зато бедрами она легко задушила бы мужика. Тут уж обольщаться не стоило.
Парня позади нее я сразу же принял за барда. Лет девятнадцать, из той породы красавчиков, от которых прячут дочурок: большие синие глаза, квадратная челюсть, покрытая мелкой щетиной. За спиной у него висела шестиструнная лютня из отличного сандалового дерева; на шее болталось ожерелье с музыкальными нотами, а шляпку он носил, лихо заломив набок.
«Дрочила», – подумал я.
Последним в их компании был мальчишка лет четырнадцати: тощий и долговязый, но еще не возмужавший. Бледная симпатичная мордашка выдавала в нем нордлундца, а волосы у него были белые – не просто светлые, а именно белые, как голубиные перья. Лежали они беспорядочно и падали на глаза густыми патлами, и я не понимал, видит ли он хоть что-то за ними.
По наряду и внешности он походил на барчука: родинка на щеке, кафтан аристократа (иссиня-черный, с серебряными завитушками) – но на кожаных бриджах красовались заплатки на коленях, а ботинки чуть не разваливались. Он явно происходил из трущоб, просто рядился в кого-то знатного.
Увидев, как мы с Хлоей обнимаемся, мальчишка шагнул было к нам, но сестра вскинула руку. Резковато, как мне показалось.
– Нет. Держись остальных, Диор.
Мальчишка заметил ополовиненную бутылку и смерил меня подозрительным взглядом. Тогда я посмотрел на него, а он расправил свои цыплячьи, затянутые в краденый кафтан плечи и уставился в ответ с вызовом. И тут раздался визг владелицы:
– Матерь и благая Дева!
В зале заохали, когда через порог в заведение прокрался последний гость и, встряхнувшись от носа до хвоста, забрызгал половицы водой. Перед нами стоял кот. То есть, сука, лев, родичи которого некогда обитали в оссийских горах, – пока все крупные хищники не вымерли от голода. Его шкура была красновато-коричневой, глаза – в золотую крапинку, а по щеке через всю морду тянулся шрам. Он походил на зверя, что на завтрак глотает новорожденных, заедая их кусками детей постарше.
Мужчины потянулись за оружием, но оссийка с косами рубаки только фыркнула:
– Мацайте лучше сиськи. Феба и мыши не обидит.
Трактирщица указала на зверя дрожащим пальцем.
– Так ведь это горный лев!
– Верно. Ручная, что твоя кошечка.
Словно в подтверждение, зверь уселся у порога и принялся вылизывать лапы. На шее у него я заметил кожаный ошейник с тем же тиснением, что и у хозяйки. Трактирщица же решила перебдеть.
– Ну… нельзя ей сюда!
Оссийка цокнула языком и закатила глаза.
– Ладно, Феба, топай давай отсель. На конюшню.
Крупная кошка облизнула нос и принюхалась.
– Ты мне тут не дерзи, сучка наглая! Правила знаешь. Пшла!
Тихонько зарычав, львица понурила голову и вышла назад под дождь. Оссийка же без лишнего шума устроилась в кабинке, а священник и модник скользнули следом. Дрочила заказал выпивку. Когда в зале восстановилось подобие спокойствия, я снова посмотрел на Хлою и выгнул бровь.
– Дружки твои?
Она кивнула, подвигая стул.
– В каком-то смысле.
Разрумянившись от водки, я с ухмылкой произнес:
– Заходят как-то в кабак монахиня, священник и львица…
Хлоя коротко усмехнулась, однако ее тон был мрачным.
– Как поживаешь, Габриэль?
– Да вот, цвету и пахну.
