Доедать не обязательно

Глава 1

Нам не нужно других миров. Нам нужно зеркало

(Станислав Лем, «Солярис»).

Лето выдалось сумасшедшим.

С василькового неба палило раскалённое солнце, и местные псы лениво валялись у заборов и пыльных кустов, спасаясь от всепроникающего ада. Свет, отражённый от белых, посыпанных гравием дорог, ослеплял, и тяжёлый воздух наполнялся атмосферой перегретой сауны. Птицы как будто вымерли.

По одной из таких дорог, переходя из тени в тень, шли две женщины: одна уже в летах, другая – помоложе. Первая – полноватая, в цветастом платье, напоминающем широкий халат – заметно хромала на правую ногу, от чего походила на нерасторопную гусыню. Вторая – молодая, с густыми чернявыми волосами, забранными на затылке в тугой хвост, – могла бы показаться симпатичной, если бы не рот с пухлыми, деформированными губами, как после неудачного закачивания силикона новичком-хирургом. Она семенила, поминутно теряя несоразмерные ноге шлёпанцы, и то отставала, то забегала вперёд, выдавая своё волнение болтовнёй:

– Он так и сказал: на всё лето, да, тётушка?

– Да, Грета, да, – морщилась та, отмахиваясь от чернявой, точно от назойливой мухи. – Как в прошлом году. Я обо всём договорилась.

– Ой, спасибо, спасибо! – Грета бросилась тётке на шею и зажамкала её рыхлое тело, отчего лицо у женщины скривилось и сделалось нетерпеливым, при том, что она продолжала неуклюже идти, переваливаясь с ноги на ногу.

Речь шла об управляющем местной гостиницы. В летний сезон море, синеющее неподалёку, и мелкогалечный пляжик не давали ей пустовать: начиная с середины мая надпись на воротах, гласящая «Свободные номера» заклеивалась бумажкой «Мест нет», которую – с выгоревшими буквами – снимали аж в октябре. Вот и сейчас, в июне почти все номера двухэтажного здания были заняты, и стоило кому-то из жильцов съехать, как тут же вселялись новые.

Грета приехала сюда из соседнего села в надежде на лёгкие деньги. Она отнюдь не была чистюлей, но работа горничной ей нравилась из-за возможности приобщиться к чужой и богатой жизни гостиничных постояльцев. Большинство приезжало семьями, с кричащими, часто маленькими детьми, и убирать эти номера было банальной скукотищей. Такие отдыхающие с утра уходили на море и только к вечеру, обгоревшие и измождённые, расползались по комнатам. Но попадался и интересный контингент – состоятельные мужчины! Часто, свозив на море жён и детей, они возвращались в эту же самую гостиницу с молоденькими белокурыми или рыжеволосыми пассиями, и тогда на столике рядом с зеркалом появлялись щедрые чаевые. Простыни в таких номерах всегда были смяты, подушки раскиданы, и в воздухе витал едва уловимый запах секса. Однажды, когда такая парочка съехала, Грета нашла под кроватью тонкие трусики цвета шампань – изящество кружев, нежная эластичность резинок и бирка «Made in Italy1» не оставляли сомнений в том, что подобная вещица может стоить её недельного заработка, если не больше. Их размер регулировался шёлковыми шнурками, позволяющими, в случае чего, раздеть хозяйку без усилий, и сейчас с одной стороны они были распущены, а с другой завязаны в ровный бантик.

– Так без трусов и ушла, – хмыкнула Грета, запихивая их пальцем в карман халата и с трудом совладав со скользкими завязками. Завистливо добавила: – Бесстыжая сучка.

И была ещё одна причина, по которой она вновь оказалась здесь. Её муж. Ленивый, пузатый, начинающий день с бутылки пивасика, он не особо церемонился с ней и раньше, а со временем стал совершенно невыносим. Перечить ему у Греты не поворачивался язык, уйти не хватало смелости, и она выбрала самое оптимальное: уехать на заработки, пусть даже в соседний посёлок. Чтобы осенью вернуться и с горечью наблюдать, как заработанные деньги методично трансформируются в опустошаемые бутылки. Кроме того, муж её очень бил: позавчера, будучи пьян, схватил за плечо и, чуть не вывихнув руку, швырнул на кровать так, что на теперь вот! – лиловый синяк. Как напьётся до посинения, так то орёт, то плачет, а год назад кулачищем расквасил ей рот и не вспомнил потом – зачем. Всё твердил: «Не позарится, не позарится!» Не сбеги она, кто знает, что бы он учинил сегодня?

Неосознанно Грета гладит себя рукой, привлекая внимание вездесущей тётки, с которой к этому времени они подходят к калитке.

– Что, опять твой? – та кивает, взглядом указывая на синяк. Открывать калитку не торопится – ждёт ответа.

Грета обнимает себя за плечи и, уставившись на листья заборного плюща, покрытые тонким белесоватым налётом известковой пыли, глухо отвечает:

– Об косяк… ударилась.

– Ага, об косяк, – тяжело вздыхает тётушка. – Сколько терпеть-то ещё будешь?

– А что мне делать? – задаёт Грета вопрос всех времён и народов, на который у тётки – о чудо! – тут же находится ответ.

– Ноги, деточка! – отвечает она с надрывом. – Делай ноги! – и так резко отворяет калитку, что та взвизгивает, а с листьев плюща дружно сыплется пыль.

Пятачок земли внутри густо усажен гранатовыми деревцами и бордовыми двухметровыми розами; возле стены выстроены горшочки с неприхотливыми петуниями и сочно-оранжевыми бархатцами, – всё цветёт и благоухает.

Тётка тычет на щеколду калитки:

– Как следует закрывай. Барахлит.

Женщины минуют цветущий садик и заходят в здание двухэтажной, облицованной светлым сайдингом гостиницы. Там, в каморке для персонала они переобуваются, и тётушка, приняв задумчивый вид, выкатывает на середину тележку, будто взявшуюся из воздуха. Деловито наполнив её разными прыскалками, она ставит вниз пластмассовое ведро, которое входит, подобно пазлу. Из прострации Грету выводят две ярко-жёлтые резиновые перчатки, плюхнутые поверх.

– Вот, – резюмирует тётушка. – Чистые полотенца здесь, – она указывает на подвешенный к тележке мешок. – Не забывай стучаться. Да ты и так всё знаешь… – и, протягивая тёмно-синий, слегка мятый халат, добавляет: – Раньше всех уходит девица из семнадцатого номера – это слева, самый дальний по коридору – можешь начать оттуда. Семейство с детьми копошится со сборами до полудня. Плюс сегодня освободилось четыре номера.

– Что за девица? – почему-то любопытствует Грета, впрыгивая одной, а затем и другой рукой в рукава халата, пока тётка придерживает его за воротник.

– Одинокая, замкнутая, – подбирает она слова, характеризующие постоялицу особенно точно, – весьма странного поведения. По паспорту – тридцать пять, а на вид – так совсем девчонка. Приехала с рюкзаком. Целыми днями на море. Намедни шла мимо – красная, как помидор! Кожа лохмотьями сходит, а всё туда же! Глупые горожане… Короче, вот, действуй!

И, оставив связку одинаковых по виду ключей, тётка вразвалку уходит.

Хм… Ну, что ж…

С тележкой, мягко грохочущей колёсиками, Грета деловито выруливает в коридор и подкатывает её к двери той самой женщины. По соседству кричат дети, отбирая друг у друга шлёпанцы, – отчётливо слышно, как визжит девчонка, и как её, видимо, брат, судя по звукам, рывком отбирает вожделенный тапок. Острый визг переходит в возмущённый крик и ругательства, которые накрывает суровый отцовский ор:

– Заткнулись оба!

Вопли сменяются пацанским хихиканьем и всхлипыванием девчонки.

Грета стучится в семнадцатый номер и прислушивается, внимательно глядя прямо перед собой. Не услышав ответа, находит на связке ключей нужный и открывает дверь. Заходит внутрь, неловко запнувшись о порог.

В комнате царит покой. Никого. Сквозь плотно задёрнутые занавески просвечивает золотистое солнце. На постель чуть косо накинуто покрывало, примятое с краю; поверх него аккуратно сидит подушка, возле которой – чёрное на чёрном – лежит тетрадь в плотном глянцевом переплёте. Здесь чисто: даже вещи, разбросанные обычно по кроватям и стульям у иных жильцов, аккуратно развешаны в шкафу, встроенном в стену в виде просторной квадратной ниши.

Грета берёт из тележки прыскалку для зеркала, швабру, ведро. Ведро наполняет водой и, отклячив руку, так резко ставит на пол, что как минимум треть выплёскивает. Утомлённо вздыхает:

– Заправлю-ка я кровать…

Она берёт тетрадь, чтобы переложить её, и в этом движении, с треском выкатившейся ручки и шелестом страниц та выпадает на пол.

– Чёрт… – ворчит Грета, наклоняясь и поднимая её.

Толстый, исписанный неровным почерком дневник открывается, и она мельком бросает взгляд на верхнюю строчку: «…голос звучал так низко, что моё сердце споткнулось, а кожа зазвенела и покрылась мурашками. Ты сказал: – На колени! – и я повиновалась. Научи меня быть покорной…»

– Ого! – Грета поочерёдно вытирает об себя руки и добавляет, обращаясь неизвестно к кому: – А нехорошо вообще-то читать чужие дневники.

Зыркнув на тележку, зияющую в проёме открытой двери, а затем почему-то в шкаф, она перелистывает пухлую тетрадь на начало: страницы кое-где смяты, с загнутыми уголками, гофрированы.

«Твои губы пахнут карамелью. Желанные, вкусные и… упрямо сжатые. Я хочу целовать их – запойно, медленно. Тянусь, но ты уклоняешься. Подбородок и щёки, поросшие щетиной – чуть трогаю её пальцами, и колючесть рождает трепет. Карие глаза. Пушистые ресницы – длинные, как у ребёнка. О, как я люблю Тебя, Боже!»

Усмехнувшись, Грета плюхается на край кровати – там, где примято, – и, пролистав пару страниц, вновь погружается в чтение.

«Верёвки было две. Одной ты связал мне руки сзади. Вторую обмотал вокруг головы: она прошлась по глазам, – я едва успела зажмуриться, – и грубо врезалась в рот, в щёки. Резкий толчок, и я ухнула спиной в кресло-мешок, утонула всем телом. Суровое: – Сиди, – и ты ушёл. Я подёргала руками – связано крепко. Из-за верёвки щекотно побежали слюни – ручьями, по подбородку. И тогда в голове стало тихо и пусто, как в космосе. Все мысли исчезли, – все до единой. Ни словечка. Ни фразы. Абсолютная тишина! Вот это да! И я увидела: ты не обязан меня целовать.

Из паркета ударил свет. То, что всегда мешало ему проходить, продолжаясь в космос – мешанина из мыслей в голове – исчезло. Это было восхитительно. Сорок минут пролетели в блаженстве…»

В коридоре распахивается дверь, и с диким визгом из соседнего номера вываливаются дети. От неожиданности Грета шумно схлопывает тетрадь и вскакивает, суетливо кладёт её на тумбочку и, уравновешивая бешеную одышку, берётся поправлять покрывало. Получается плохо. Дети галдят наперебой:

– Это мой шлёпок! Я всё маме расскажу, понял? – верещит сиреной девчонка.

– Да пошла ты! – бесстрашно парирует пацан.

И громогласный ор папаши, перекрывающий их обоих:

– Ти-хо!

Слышится, как дверь закрывают на ключ, и вся орава удаляется прочь, на выход. Шум и гомон сменяются тишиной.

Грета нервозно сглатывает, выглядывает в коридор, убеждается, что никого нет и возвращается к кровати. Поправляет со второй попытки покрывало, выравнивает складочки. Глубоко вздохнув, берёт чёрный дневник и, аккуратно примерившись, кладёт его рядом с подушкой. Будто бы так и было.

Затем надевает безразмерные перчатки и берётся за мытьё полов. Неудобная швабра встаёт поперёк ведра, топорщится, и от этого с тряпки течёт мимо. Пыхтя, кое-как намочив середину комнаты и едва ли вытерев её, Грета выливает воду, оставшуюся девственно-чистой, в унитаз, откидывает тыльной стороной руки прядь кучерявых волос со лба, стягивает перчатки и кидает их в тележку в такой степени усталости, будто только что в одиночку разгрузила вагон с кирпичами. Убирает и ведро, и швабру. Затем оборачивается, обводя комнату взглядом, и останавливает его на тетрадке. Та словно соблазняет её, притягивает к себе. Зовёт взять в руки.

– Хм… а интересный дневничок…

Грета прислушивается к звукам в коридоре, на цыпочках подбегает к кровати, поскальзывается на сделанной луже, пару секунд балансирует, бурно махая руками и, порывисто ухватившись за тумбочку, останавливает своё хаотичное движение. Очень осторожно, словно имеет дело с живым существом, она берёт тетрадку и открывает её посередине.

«… Плакала. Подушка подвернулась под руку очень кстати: я уткнулась в неё лицом и орала, оплакивая всё, что между нами было и, ещё больше – то, что уже никогда не случится. Я рычала и грызла её, продолжая рыдать, отдавая ей всю огромность своей беды. Память издевательски подкидывала всё новые и новые моменты, когда ты был нежен со мной, и от этого было так больно, словно нежность – это чувство, которое приносит исключительно боль. Я вспоминала, какие странные подарки ты делал – ввиду своей исключительности – и проникалась ещё большей любовью к тебе. Вкус пиццы ранч, и тот розовый шарик с мордашкой котёнка, и те кроссовки, которые ты выбрал для меня в магазине, где «вся обувь удобная».

Чувство потери огромным булыжником окончательно раздавило меня. Больше никогда. Никогда мне не увидеть тебя, не обнять, не уснуть рядом, – я осознала это так чётко, будто ты умер, а не просто живёшь на другом конце города. Но правда заключается в том, что это я умерла, – умерла, выгорев изнутри, будто ты был моим последним, исключительным шансом на счастливую жизнь.

Я стала грызть себя, как голодная псина кость. На руке остались следы – пародия на компенсацию. Безумие, поглотившее меня, как очевидно, уже давно, вылилось в опустошающую истерику. Если б ты только знал, как измытарил меня воспоминаниями, этой тоской по несбывшемуся, этой печалью.

…Глор спросила, что в нём было такого, чего нет в других, и тут оказался выход. Я стала вытеснять его, отвлекаться. Верёвки? Я нашла того, кем можно заменить и это. Намерение – вот где сила, а я хочу забыть его, – забыть до последнего шрама. Завтра среда, встреча с шибари-мастером2. Про него говорят: «Путь верёвки начинается в сердце». Он наверняка мне поможет».

В коридоре тихонько скрипит дверь, но для Греты это звучит паровозным гудком, – она подпрыгивает на месте:

– Чёрт. Чёрт!

Слышатся невесомые шаги. Аккуратно Грета кладёт тетрадь рядом с подушкой и наступает на упавшую ранее ручку. Наклоняется, суетливо нашаривает её под кроватью, подбирает и суёт в дневник, бешено пролистав его до чистых страниц в наивной надежде, что она лежала именно там.

Метнувшись в душевую, кидается к мусорному ведру, тащит оттуда пакет, на дне которого одиноко лежит коробка из-под простокваши, и устремляется на выход, где сталкивается лицом к лицу с хозяйкой дневника.

У неё миндалевидные, серые с голубизной глаза, изящная шея – того и гляди, переломится – и худое, на грани истощения тело, одетое в лёгкий сарафан. На ногах – тонких, как две лучины – кожаные сандалики. Странная неподвижность выразительного взгляда придает ей некую ненормальность, будто бы женщина смотрит вглубь себя, – и это настораживает, отстраняет. Каштановые волосы с прядями, отливающими красной медью, непослушны, взлохмаченным облаком обрамляют лицо, обтекают плечи, багровая и шероховатая кожа которых шелушится и облазит полупрозрачными плёнками. Дышит отрывисто, почти не моргает – зрелище трогательное, в чём-то драматичное и ранимое, с некоторой долей трагизма, как у приговорённого к смерти. От неё исходит странное спокойствие, будто человек потерял всё, что имел, и потому бояться ему уже нечего.

– Я закончила, – искусственная улыбка Греты напоминает гримасу. – Вот, осталось заменить, – она выныривает в коридор, ловко просочившись между женщиной и тележкой; хватает рулон с мусорными пакетами и криво-косо, со второго раза отчленяет один из них.

Женщина молча протягивает руку, – на тонком запястье поперёк вен проступают шрамы, похожие на ивовые прутики, внедрённые подкожно, – свободно забирает пакет и захлопывает перед лицом ошарашенной Греты дверь.

Глава 2

При желании всегда найдётся тот, кто погорячей.

Клуб расположен в подвале, вывесок нет. Соня спускается по ступеням, толкает тяжёлую дверь и проваливается внутрь.

– Добрый вечер, – здоровается с ней молодой бармен из-за стойки. Глядит вопросительно.

– Я… – Соня шарит в кармане в поисках визитки, застрявшей, как назло, в глубине разорванного шва. – От Ангелики… Вот, – наконец, вытаскивает её.

Бармен согласно кивает, указывает на гардероб.

Людей мало. Играет ритмичная музыка, свет приглушён, и по полу размеренно кружат алые пятна. Антураж пугающ: с потолочных балок свисают цепи и кольца, а на стене нарисована чёрным змея с прищуренными глазами и приоткрытым ртом, из которого торчит кончик раздвоенного языка. Жирное тело многократно изогнуто, будто она бьётся в агонии.

Это – вечеринка, посвящённая шибари.

К Соне подходит мастер – крепко сложенный, с мотоциклетными очками на лбу, весь в тёмном – смотрит на неё и улыбается краешком рта. Голова гладко выбрита. Он снимает косуху, на спине которой написано «Если ты читаешь это – значит моя шлюшка упала с моцика», обнажая массивную портупею со множеством карманов для ножей и мелочёвки. На мускулистых плечах вытатуирована змея: из одного рукава чёрной футболки выглядывает голова, из другого выступает хвост, массивное тело скрыто под одеждой.

Вблизи мастер производит жуткое и даже отталкивающее впечатление: уши, ноздри, брови пробиты штырями, и только испытующе-внимательные глаза выдают за этой пугающей внешностью адекватного и даже чувствительного человека. У него проницательный взгляд, грациозные и выверенные, словно у сильной кошки движения, и со всем этим хочется взаимодействовать, быть.

– Даймон, – представляется он. У него приятный, хрипловатый голос, какой бывает у курильщиков. – Это ты мне звонила, да?

– Соня, – приседает в неловком реверансе Соня. – Да, я.

– Опыта, как очевидно, нет, – утверждающе спрашивает он.

– Э-э-э… Небольшой есть. Без подвешивания.

– Сегодня будет с подвешиванием, – предупреждает Даймон. – Вниз головой висеть можешь?

– Могу. Только недолго. Не полчаса, – смущённо отвечает она.

– У нас будет всего полчаса на всё про всё, – озвучивает он временные рамки и продолжает про безопасность: – Если что-то пойдёт не так, дай мне знать. Слово «Стоп» означает полное прекращение всяких действий и спускание тебя на землю. Это понятно?

– Да.

– Травмы позвоночника, переломы, вывихи?.. Были?

– Нет, нет, – торопливо мотает головой Соня, умолчав о травме спины. Лишь бы не передумал!

Выбивая позвонки солдатскими берцами, её избил бывший хахаль, – неделю лежала пластом, – и теперь мышца у лопатки, перерождённая в тяж, при малейшем сквозняке обострялась и дико болела. На следующий день хахаля переехала машина скорой, под колёса которой он, будучи пьяным в стельку, и упал с тротуара. Скончался уже в больнице от кровоизлияния в мозг, – так сказали врачи.

– Ещё по технике безопасности, – вторгается в её мысли Даймон, беря её за ладонь: – Сжимай.

Она крепко стискивает его пальцы дрожащими своими.

– Я периодически буду так делать, а ты сжимай.

– Хорошо, – кивает Соня, вцепившись в руку так отчаянно, что её плохо скрываемое волнение становится очевидным.

– Давай начнём, – Даймон уверенно освобождается, ловко скидывает портупею и вешает её на спинку стула. Достаёт из мешка верёвку – несколько тугих, аккуратных мотков.

Музыка становится громче. Клуб погружается в полумрак. Люди – толпа людей – стоят поодаль в ожидании начала, но в мире Сони существуют только двое: она и Даймон.

Он забирает её руки, крепко, но не туго фиксируя их за спиной. Завязывает глаза платком, и музыка в кромешной тьме взрывается децибелами.

Уверенными витками на грудь и плечи ложится верёвка.

«Он так бережно и сильно проявлял своё превосходство, что я моментально расслабилась».

Её мотает, приходится танцевать на цыпочках. Худые ноги выглядят по-детски беспомощно, полупрозрачная кожа на икрах отливает голубоватым мрамором.

Конец верёвки идёт наверх и ныряет в кольцо.

Мягкий, подсекающий удар, и Соня повисает в сантиметре от коврика. Даймон подтягивает её за ноги – одну, вторую – и резко дёргает. Словно пойманный в петлю зверь, она прокатывается вбок, падая на воздух, – верёвка давит на рёбра, и дышать тяжело, но терпимо. В этой невесомости теряется ориентация в пространстве, – лишь ветер, какой бывает на качелях, легко обдувает тело.

Даймон тянет, поднимая её всё выше, ещё и ещё, так что Соня повисает, изогнувшись в спине скорпионом.

В этот миг резкая боль в позвонке – старая травма – опрокидывается ушатом кипятка. Соня пытается продышать её, но та жжёт всё сильнее, и на глазах под повязкой выступают слёзы.

Сквозь боль, сквозь зубы, она выхныкивает короткое:

– Стоп!

– Где? – мгновенно реагирует Даймон.

– Грудно-о-ой, – не в силах вздохнуть, выдавливает она.

Он подставляет под неё руку, приподнимает, и быстро отвязывает верёвку от кольца, – чувствуется вибрация. Осторожно опускает её, привязанную сейчас только за ногу, головой вниз. Боль уходит.

– Продолжаем? – слышится тревожный голос Даймона: он хочет услышать, насколько конкретным было это «Стоп».

– Да! – облегчённо кивает Соня.

– Хорошо.

«Это настоящее откровение – его чуткая, мгновенная реакция на одно лишь короткое слово».

Верёвка резко впивается в голень, однако Даймон подтягивает кверху вторую ногу, выравнивая положение тела. Связанная Соня напоминает хрупкую куколку редкой, экзотической бабочки. Жар в спине сменяется ощущением чистого, звенящего счастья.

Даймон закручивает её по оси – по часовой стрелке… против… по… против… всё быстрее и быстрее.

– О, как же мне хорошо-то, как хорошо… я в раю, в раю! – хохочет радостно Соня.

Даймон переводит её в боковой подвес – комфортный, переполненный удовольствием, с пустотой в голове, сквозь которую беспрепятственно льётся, грохочет музыка, рассыпаясь на горошины, не давая исчезнуть, не отпуская.

На уши давит глубина погружения, и в следующую минуту приходит паника. Соня оказывается в холодном тумане, густом настолько, что ничего не видно дальше вытянутой руки. Музыка стихает, сменяется глухой тишиной и затем монотонным гулом, который сопровождается бегущим перед глазами, иссиня-чёрным асфальтом, гладким, будто стекло. Речитативный стук колёс перерастает в грохот, и Соня обнаруживает себя придавленной чем-то адски тяжёлым к рельсу – как раз тем местом, где верёвка давит на рёбра и плечи. Стрекочут железнодорожные провода. Она поворачивает голову и в темноте повязки видит летящий поезд: белые буквы на красномордом локомотиве, кабина машиниста и он сам, испуганно жмущий на тормоза.

«Вот и поезд», – сухо констатируется рядом.

Оглушающий грохот взрывается вспышкой, и Соню, точно мячик в пинг-понге вышибает туда, где начинается открытый, остывающий космос. Её затягивает в пучину водоворота: вращает спиралью, подтягивая всё ближе к центру беспросветно чёрной дыры.

Восприятие мира ширится и достигает невозможного – бесконечности, – места, где нет ни звука, ни света, ни какой-либо привязки для мозга; без времени и расстояния. Вселенная проникает между клетками бесчувственного, будто расстрелянного в упор тела, зажигаясь белыми точками звёзд. Неизмеримое пространство окутывает тишина, которую можно черпать ложками, и сознание проваливается в глубокий сабспейс3.

Пальцы Даймона ложатся в ладонь, и Соня сжимает их, – едва-едва. Сипит, задыхаясь:

– Дышать… – и уже одними губами: – Нечем…

Он слышит, аккуратно дёргает за концы верёвок. Давление ослабевает. Под контролем руки тело плавно опускается на коврик.

– Вдох! – командует Даймон, обнимая Соню со спины.

Затяжной и хриплый вдох похож на зевок, неумолимой волной накатывает сонливость. Она обмякает, спутанные прядки волос облепляют расслабленное лицо.

Бездонный океан, окатив тело порцией щекотных пузырей, выплёвывает её на берег. Мир останавливается в единой точке. Только мохристость коврика. Только шероховатость верёвок. И тёплые руки, уверенно прижимающие к себе. И Даймон – то дышит в ухо, то душит нежно, а она – доверяется, доверяет…