Доедать не обязательно
Сонина комната находилась на крайнем этаже в конце коридора. Напротив жила Зойка, которая беспробудно пила и при встрече всегда просила в долг, – при этом она тщедушно улыбалась, обнажая коричневые гнилушки зубов, и источала тошнотворный запах перегара с лавровым листом. Работала Зойка санитаркой в местной психушке – сидела на табуретке в «колидоре» и следила, чтобы психи соблюдали порядок, и оттуда же таскала кули с продуктами, на что и жила.
Главнокомандующей альфой в общаге была Грымза. Имя, конечно, тоже было – Кира, Кирочка, – но кличка подходила куда лучше: из-за неухоженного вида, мерзкого характера, привычки подслушивать и патлатых волос, выкрашенных в пошлый оранжевый цвет.
Услышанное Грымза обильно сдабривала своими догадками и охотно перевирала на загаженной кухоньке, куда все курящие сползались время от времени подымить. К своим тридцати четырём она расплылась, заляпанный халат застёгивала на две пуговицы, а на столбовидных ногах таскала стоптанные шлёпки, перемотанные изолентой, – всё это не мешало ей считать себя «первой красавицей села». Бегающие поросячьи глазки и криво нарисованные полоски бровей украшали опухшее от пьянок лицо, а когда она брюзжала, рот округлялся, делая её похожей на дешёвую куклу из магазина для взрослых. Необъятной тушей Грымза дефилировала по коридору, чавкая шлёпанцами и хрипло дыша, но стоило ей выбрать интересную дверь, как движения становились грациозными и бесшумными.
Помимо мерзкой привычки подслушивать она всегда находила повод к чему придраться и голосила при этом пожарной сиреной.
Зойка с Грымзой были подругами с малых лет. В подготовительной группе детского сада они и ещё две девчонки организовали что-то навроде банды, которая жестоко глумилась над каждым новеньким, и, когда Соню отдали в садик, ей досталось от них сполна.
Она предпочла бы забыть это, как страшный сон, но жизнь с присущим ей чувством юмора распорядилась иначе: Соне пришлось жить в одном доме с заклятыми врагами, да ещё и на одном этаже, в одном отсеке. Маленький город – не спрячешься. Сами они, впрочем, «ничего такого не помнили», а Зойка даже регулярно – когда до аванса оставалась неделя – изображала пылкую дружбу.
Всё это было невыносимо.
Соня в задумчивости взяла со стола чашку, поднесла ко рту, и оттуда ей в лицо выпрыгнул таракан. Чашка выскочила из рук, упала на пол и разлетелась вдребезги; лужицей разлилась вода.
– Да что ж это со мной! – в сердцах воскликнула Соня.
Морщась, она собрала осколки в кучку, высыпала их в мусорное ведро и затем решительно двинулась к шкафу.
– Ну давай уже, детка! Соберись…
Распахнув обе створки, она вытащила на середину комнаты и раззявила дорожную сумку. Принялась собираться, – зубная щётка, халат, платья… – и затем впала в ту степень задумчивости, когда не особо осознаёшь, что делаешь.
Красный пеньюар, припасённый на «особый случай»? Конечно же, надо брать! Она тогда случайно оказалась в соседнем городе и напоролась на распродажу французского белья по случаю закрытия магазина. Просто шла мимо, а тут «Sale», да ещё и «80%», и завершающим обухом по голове манекен в пеньюаре, стоящий спиной, с вышивкой шикардосного алого дракона на нём! – кто бы устоял, я вас умоляю! Соня всю дорогу, пока несла в примерочную это чудо, неосознанно теребила пластмассовый антикражный кругляшок, и уже потом, на кассе без сомнений вытряхнула всю наличку, – вот такой это был вожделенный, с придыханием, пеньюар de France.
Ириска оценила бы точно.
Итак, пеньюар. Далее в сумку были последовательно сложены: дневник, кучка платьев, кружевные трусики – все новенькие и тоже с бирками, – чулки и презервативы с истекающим сроком годности. И придвинут ближе горшок с осокой, который сегодня она полила и даже опрыскала в дýше водой.
Цветок выглядел уныло – видимо, долгое стояние на верхней полке и весенняя прохлада сделали своё грязное дело. Хоть бы прижился на новом месте, а то плакал тогда горючими слезами этот их… прстигспди фэншуй…
Соня покрутила в руках бумажку с адресом, так и эдак разглядывая его, и сунула в горшок, между листьями.
Мысли о незнакомце, с которым всю неделю так легко болталось по телефону, вновь заполонили голову.
Телефонные разговоры – вот то, что она ненавидела по-настоящему, так что сам факт их наличия сейчас приводил её в недоумённое, но сладкое потрясение. В этом мужчине она чувствовала некую важность для себя. С ним было интересно. Эрудированный, до невозможности разносторонний, образованный, но, вместе с тем и не нудный, – она готова была слушать его часами! Над его харизматичными шутками, сказанными сосредоточенно, она смеялась до колик и слёз. И эта спонтанность с герберой. А голос… О, этот голос! Но не только он.
В последний раз, созвонившись, они большую часть времени молчали, и это был интимный немой разговор о чём-то более глубоком и важном, чем шутки и пустая болтовня. Телефон, оставляемый раньше где ни попадя, Соня вдруг стала повсюду таскать с собой, не выпуская его из рук даже будучи в комнате.
Последние пару лет её невзрачное существование было окутано серостью, которая постепенно сгущалась, будто бы в ясный солнечный день небо затянуло сизой туманной дымкой, и всё утонуло в беспросветной сумеречной мути. Уединение стало её частью, её привычкой, и мир поблёк, потускнел.
То ли дело – Ириска. Она весела, беспечна и когда хохочет – запрокидывает голову, а если чем загорится, то «держите меня семеро». Её горячая, импульсивная жизнь переполнена таким объёмом сочных переживаний, что они щедро наслаиваются друг на друга и тут же замещаются новыми, ещё более интересными.
Все вокруг Сони, казалось, были безумно счастливы.
По вечерам она забиралась на широкий подоконник – единственную отраду в этом кошмарном месте, – и смотрела на соседний дом, в котором постепенно, один за другим загорались цветными пятнами прямоугольники окон. В одном из них не было штор: две маленькие фигурки там по-доброму обнимались и каждый вечер устраивались на диване перед голубым, мерцающим в темноте экраном телевизора, – там, в другой реальности, на расстоянии всего нескольких десятков метров эти люди демонстрировали ей, как это бывает, когда двое вместе и они – счастливы.
Соня болезненно задёргивала шторы, включала лампу, и пустые стены, где не было ни фотографий, ни картин, ни даже наклеек никаких, озаряло тусклым светом, наглядно демонстрирующим абсолютную убогость её жизни.
И тут – этот мужчина!
– Надо встретиться… Поехать на Ирискину хату и заскочить по пути! Район-то один.
Она подошла к окну. С высоты девятого этажа было видно, как строят чёрные гнёзда на верхушках голых берёз деловые вороны, и как одна из них суёт палочку в переплетение из кучи других, напиханных в устье раздвоенного ствола.
Снаружи, в коридоре послышался нервный, нарастающий гомон. Грымза и Зойка – вот они, встали прямо под дверью; голоса мерзкие, тошные.
– Лужа целая! Я чуть не убилась там! Налила водищи!
– Да не говори. Совсем обнаглела!
Соня поднесла телефон к лицу, озарив его светом экрана, и торопливо набрала короткое: «Умираю».
«Жду», – быстро пришёл ответ.
После этого суетливый доселе мир превратился в густой кисель, на фоне которого безумной стаей заносились беспокойные мысли. Вдруг он не тот, кто ей нужен? Вдруг это только кажется, что они знакомы миллиарды прожитых вместе жизней? И этот запах… вдруг ей всё это причудилось?
Мерзким фоном в коридоре продолжали голосить бабы. Ну да, это её вода, в дýше, – пара капель упала с листьев цветка на пол. Нашли из-за чего орать.
Она распустила косички и принялась нервно расчёсывать спутавшиеся волосы, не замечая, что в запале выдирает целые клочья. Заговорила сама с собой:
– Заеду в гости, попьём чаю… Поболтаем. И сразу – на хату, сразу. Увидеться, побыть полчасика и уехать. И… никакого секса на первом свидании! Никакого!
Успокоиться не получалось. Она бросила в сумку расчёску, зубную щётку, поозиралась по сторонам. Вжикнула молнией.
Платье. Пусть будет васильковое. И соломенная, дырчатая шляпа, подаренная Ириской, – атрибут беспечного отдыха и гавайского песочного пляжа. Соня оценивающе зыркнула в зеркало, фыркнула:
– «Леди».
Затем подошла к окну, проверила форточку и уткнулась взглядом в герберу, стоящую в вазе. Под ключицей бешено затикало, застучало. Не раздумывая больше ни секунды, двумя руками Соня задёрнула плотные шторы, – не оставив и щёлочки, – и сразу же, как по команде в дверь забарабанили:
– Сонька! Открой! – и между собой: – Она и налила! Вон капли у двери! Вот сучка! Сколько раз говорить!
Соня торопливо закинула на плечо сумку, подхватила Ирискин цветок и решительно вышла в коридор. Там, повернувшись к женщинам спиной, закрыла дверь на ключ и, почти растолкав их, устремилась по коридору.
– Соня! – вскрикнула удивлённо Грымза. – Это ты в душевой воду налила?
Не удостоив её ответом, Соня выскочила на лестницу и сбежала вниз так быстро, как только могла – прочь из этого места! Прочь!
Вылетев из подъезда, она с ходу врезалась в мужика с накинутым на голову капюшоном, и от удара сложенная вчетверо бумажка с адресом, всунутая между листьями цветка, незаметно выпала в затоптанный снег.
– Извините, – крикнула Соня впопыхах и понеслась дальше.
Глава 4
Дом человека там, где в ванной лежит его зубная щётка
(Арнхильд Лаувенг, «Завтра я всегда бывала львом»).
Эти дети… Разбросанные по номеру вещи, песок, принесённый на ногах и кучи грязи везде, где только можно: под столом, под всеми кроватями, в душевой! Грета игнорирует приклеенные к зеркалу жевачки, чашки с засохшими чайными пакетиками и не утруждает себя подметанием – просто выносит мусор.
Довольная собой, она так же быстро убирает две соседние комнаты, после чего, предварительно постучав и не услышав ответа, идёт в вожделенный семнадцатый номер. Сегодня она оставила его на десерт, в надежде прочесть продолжение той любовной истории.
Однако на прежнем месте – у подушки – дневника нет. Грета ныряет под неё, щупает покрывало, шарит вокруг, – пусто. Забрала с собой? Или догадалась, что кто-то его читал?
Грете становится стыдно, но лишь на мгновение.
– Нефиг было раскладывать у всех на виду!
Она натягивает перчатки и с остервенением елозит шваброй по полу, продолжая расстроенно думать. Закончив с этим, берёт из тележки прыскалку с тряпкой, подходит к зеркалу и пристально вглядывается в своё отражение, – на неё сосредоточено смотрит женщина, которой задан несложный ребус.
– Куда ты его положила?
Прямо под зеркалом находится тумбочка.
– Ну, конечно!
Тряпка, пульвик, – всё летит прочь, – и Грета, высунув кончик языка, торопливо двигает ящики. В верхнем припрятан кипятильник. Во втором – пусто. И очень медленно, затаив дыхание, она открывает последний ящик, нижний. Дневник лежит там.
– Иди ко мне, моя прелесть!
Главное потом положить его обратно ровно так же. Она вытирает об себя руки. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что там пишет эта девица…
«Всё тот же цветочный ларёк. Я ждала и ждала, а тебя всё не было и не было. Спустя целую вечность ты появился – из-за угла – и подошёл. Это были всё те же взгляд и улыбка. Я уронила сумку и упала в твои объятия, чуть не раздавив осоку, спрятанную за пазухой. Все мои страхи оказались напрасны!
Внутри всё вопило, что я сошла с ума и что совсем тебя не знаю, но мне хотелось стоять так вечно – вжиматься всем телом, от груди до коленок, словно бы ты мой давным-давно потерянный пазл, без которого я не могу быть цельной. Я забралась пальцами к тебе под свитер, и ты бережно, будто боясь сломать, обнял меня в ответ. Запах… Он был убедителен, неопровержим и влился в лёгкие ковшом такого блаженства, что голова опустела. От возбуждения мне сделалось дурно – аж заподташнивало – и захотелось предаться тебе ещё безогляднее. Захотелось всецело обладать тобой».
– Хе-хе, – хмыкает Грета, оторвавшись от чтения. – Это ты носки моего мужа ещё не нюхала! Вот где амбре, аж мухи дохнут!
Почерк тут понятный, по углам нарисованы сердечки.
– Первый класс, вторая четверть… – она перелистывает страницу.
«В этом запахе был аромат земли и терпкость разнотравного мёда, сладкость берёзового сока и тонкий привкус родниковой воды, нотки душистого табака и кардамоновой стружки, но самым изящным оказался едва уловимый оттенок мускуса и чистого пота – твой несравненный и неподражаемый идентификатор.
Желобок у шеи – и непреодолимо привлекательный запах забрал меня в пожизненный плен, оглушив томительным послевкусием.
Мир исчез.
Мы стали как две половинки причудливой вазы, соединённые тонкой трещиной посередине, и хотелось одного – слиться, чтобы воссоздать её в единое целое».
– Леди, пойдёмте, – странным голосом говорит мужчина, отстраняясь и с ходу поднимая с земли дорожную сумку. Окидывает Соню взглядом: – Это что у Вас за цветок? – даже странное обращение на «Вы» и «леди» в его исполнении звучат гармонично.
– Я на минутку, – отвечает она дрожащим голосом, с силой заставив себя оторваться от футболки и вынырнуть из-под свитера – самого тёплого места на свете, – а потом я должна отнести его. Я обещала, – и неловко, будто извиняясь, она теребит торчащие из-за пазухи гибкие листья.
«Никакого секса…» – стучит в голове, пока они идут к дому, заходят в подъезд и долго, слишком долго едут на лифте. Мужчина открывает квартиру и пропускает Соню вперёд. Заходит следом. Массивная входная дверь позади так смачно захлопывается, что она вздрагивает.
В сумраке прихожей Соня ставит цветок на стоящий поодаль стеллаж, с ходу отодвинув горшком лежащие там предметы, а мужчина опускает сумку на пол. В напряжённой тишине они одновременно разуваются. Он берёт её куртку и шляпу, и вешает их на крючок, не глядя, – а глядя в упор на Соню. Секунда. Три. Пять.
Мужчина стягивает через голову свитер, и футболка цепляется следом, – всё летит на пол. Двумя пальцами, элегантно, он достаёт из кармана презерватив. На мускулистом плече шевелится татуировка – чёрный удав, – а освобождённое от одежды тело источает фантастический жар и всё тот же одуряющий запах. Соня подходит вплотную, берётся за ремень в брюках. Расстёгивает латунную пряжку. Упрямую пуговицу. И очень медленно, зубчик за зубчиком – молнию. И ошалело вжимается в мужское горячее тело всей собой, жадно впиваясь пальцами, обнимая кожей, ощущая его желание и чувствуя, как жарко он дышит ей в макушку.
Посередине прихожей, прямо к стене прикручено прямоугольное зеркало, – в полный рост человека – к нему-то резким рывком он её и бросает. Они смотрят друг на друга через иное измерение в стене, – распахнутыми настежь глазами с огромными зрачками у обоих. Он стоит сзади – такой вкусный, такой большой. Пальцы ныряют под платье. Соня вскрикивает, порывается развернуться, но он крепко хватает её за шею, прижимает к зеркалу и придавливает собой, – грудь, живот и щёку обжигает ледяная поверхность стекла.
Больно.
– Не дёргайтесь, леди, – вкрадчивый голос проникает в самое ухо.
Далее целая страница зарисована каракулями. Грета разглядывает надёжно спрятанный текст, тщетно крутя тетрадь под разными углами. Ишь ты, блин. Самое интересное замалевала. Среди этой паутины можно различить слова – «навсегда» и «никогда» – и в живых оставлена фраза: «Он Бог».
Грета переворачивает страницу – та вообще пустая, с расплывчатыми следами от высохших слёз: клетки обесцвечены, бумага покрыта сморщенными кружочками. Следующие несколько листов выдраны с мясом, – на скрепках остались клочки бумаги. Нда. Тут же приклеены цветочные лепестки – блёклые, сухие. Да «леди» просто романтик… Дальше снова продолжается текст – почерк корявый, торопливый.
«Вчера мы ездили в соседний город, в театр…»
Свободных мест в автобусе нет, и Соня с мужчиной стоят, что не мешает ему с невозмутимым видом сотворять такое, что воздух застревает на выдохе.
На ней чулки, и по капрону, медленно, сантиметр за сантиметром его рука поднимается по ноге, – вот уже пальцы касаются белья, гладят тонкие кружева и изучают доступный для проникновения вход. Хорошо хоть надела просторное платье с пышной юбкой – красное, купленное накануне. Она вцепляется в поручень, задыхаясь от ощущений, – всё внимание там, в точке прикосновения кончиков его пальцев на границе бедра и живота. Мужчина бесцеремонно ныряет под ткань трусиков, и она давит в себе стон, рвущийся наружу бешеной птицей.
Это мучительно до невозможности – повсюду люди!
«Надо успокоиться, отдышаться, отвлечься… Прекрати… Пожалуйста, прекрати! Мне этого не вынести! Пре-кра… А-а-а…»
Взрыв, ослепляющий жутким красным, Соня переживает, сильно зажмурившись и закусив губу, лишь бы не заорать – только мычит, – и словно от удара под дых складывается почти пополам.
В голову ударяет боль.
– Леди, Вы погнёте поручень, – говорит мужчина насмешливо и нарочито громко.
Сидящая рядом женщина поднимает глаза, покрывается пунцовым румянцем, вскакивает и на повороте автобуса, потеряв равновесие, с силой наваливается на них. Сконфуженно извинившись, она отдёргивается, кидается к выходу и краснеет ещё больше.
Полсалона выходит, женщина тоже – кажется, это вообще не её остановка, – и сзади становится пусто.
– Пойдёмте, сядем, – говорит мужчина Соне.
Они проходят и садятся перед беспечно болтающей парочкой: Соня – у окна, мужчина – рядом.
Его рука уверенно ложится ей на коленку и кончиками пальцев ловко подныривает под платье. Ползёт по капрону, едва касаясь его ладонью. Вот и ажурная резинка чулка. Кожа. Соня стаскивает с себя куртку и кладёт её поверх, отвернувшись к окну.
Парочка позади умолкает.
За окном льёт дождь. Где-то вдалеке сквозь машинный гул прорываются громовые раскаты, и маршрутка весело несётся по мокрой дороге, маневрируя из ряда в ряд.
Рука проникает за резинку белья… Нежно касается запретной зоны… и замирает, продлевая сладкую пытку. Ощущения всё острее, а сзади уже две минуты как висит тишина. Тело пышет жаром, глаза застилает кровавый туман, в голове на все лады трезвонит колокольный набат, и Соня мучительно балансирует на грани между интимным удовольствием и социальными приличиями. Упругие волосы на его предплечье щекочут нежную кожу. Рука – мускулистая, наполовину скрытая курткой – исследует её территорию.
По стеклу бегут бодрые ручейки, но Соне видится, что она упала с обрыва в горную реку, и течение унесло её на середину в бурные пороги с водоворотами. И что она ещё барахтается, хаотично махая руками, но вот-вот захлебнётся. А мимо, как вот этот вид за окном, уплывает сам контроль, само управление жизнью.
Она стискивает куртку в складки, – костяшки пальцев белеют от напряжения. Дорога размывается в чёрную пелену, и изображать беспечность становится всё труднее.
Автобус подъезжает прямиком к театру и останавливается, невольно прекратив этим сладкую пытку.
Мужчина ускользает, поднимается и подаёт ей руку. Она берётся за скользкие пальцы и шагает за ним, закинув куртку на плечо и не оборачиваясь. Позади истошно звенит тишина.
В коридоре с грохотом пушки хлопает дверь, и Грета подпрыгивает на месте. Чёрт. Зачиталась. Снаружи слышатся неуклюжие шаги и пыхтение, – это хромает тётушка. Грета быстро кладёт тетрадь обратно в тумбочку – ровнёхонько, как и было.
Бесшумно закрывает ящик.
Когда тётушка, толкнув массивным бедром возмущённо скрипнувшую тележку, появляется в проёме двери, Грета деловито прыскает на зеркало очистителем, – тот стекает струйками вниз, – и трёт его тряпкой. Тётка, громко отдуваясь, несколько секунд любуется процессом, а затем говорит:
– Хорош, а то дыру протрёшь. Что тут мыть-то? Пошли чай пить.
Глава 5
Я влюбилась – так, как мы обычно засыпаем: медленно, а потом вдруг сразу (Джон Грин).
Красное, словно мак, изумительно красивое платье они купили днём раньше, в компанию к кроссовкам, – демисезонки грозились вот-вот развалиться, а выбор новой обуви для Сони всегда был мучителен. Её чувствительным ступням не подходило решительно ничего: часами она ходила по магазинам, мерила, плакала и под конец сдавалась, беря самое удобное из всего ассортимента неудобного. И оно или жало, или хлябало, неизменно натирая кровавые мозоли.
Супермаркет располагался возле дома. Зайдя внутрь и заранее расстроившись, Соня с обувной ложечкой наперевес обречённо уселась на тахту, а мужчина, походив по рядам, выбрал три пары обуви, которые и принёс.
Она померила их все, и все три подошли идеально. Удивлённо хлопая ресницами, она топталась перед напольным зеркалом и растерянно твердила:
– Здесь что, вся обувь удобная?
Он только посмеивался, наслаждаясь её реакцией. В итоге они взяли кроссовки, которые Соня сразу же и надела.
Она шла по проходу, пританцовывая от лёгкости, ощущая небывалую радость ещё и от того, что её любимый мужчина, который, как он сам признался, никогда ещё никому ничего не покупал, подарил ей такое чудо – истинное наслаждение для её проблемных ног.
Улыбка переросла в заливистый смех, и, пока они шли по магазину, она, кружась и подпрыгивая, излучала чистейшее счастье, переживая самые сладкие иллюзии из возможных. А у витрины будто врезалась в стену, увидев алое, надетое на безликий манекен платье.
– Ой, с-смотри, к-какое! – от волнения заикается Соня.
– Пойдёмте, посмотрим, – мужчина жестом приглашает её войти, пропускает вперёд.
Суетливыми пальцами она бежит по вешалкам, перебирая их, словно костяшки на бухгалтерских счётах – те звякают, поддаются, – и быстро находит такое же платье интенсивно-кровавого цвета.
Прижав его к груди, она летит в примерочную. Плотно задёргивает шторку. Мужчина остаётся снаружи. Скинув васильковое платье и повесив его на крючок, Соня какое-то время созерцает свою фигурку в большом зеркале, – белый кружевной лифчик удачно подчёркивает маленькую упругую грудь, и это всё, что есть на ней из белья.
На щеках вспыхивает румянец, ведь здесь есть оно, зеркало.
Тело жаждет проникновения, горит, так что она воровато выглядывает, озирается по сторонам – никого – и говорит:
– Помоги примерить.
Мужчина проникает за штору, и примерочная сразу становится тесной, – они смотрят друг на друга через зеркало, совсем как тогда, в упор. Её тело источает запах мокрого асфальта, какой бывает летом после дождя. Его – мускуса и дикого мёда.
Мужчина так близко, что ворсинки на выступающих складках футболки бархатисто щекочут ей спину. Очень медленно он подносит руку к её молочного цвета плечу, прикасается и гладит – ладонь шероховата, мозолиста, – подбирается под лямку лифчика, тянет, и та соскальзывает, от чего Соня восторженно всхлипывает и вздрагивает одновременно.
Палец идёт по выступающим позвонкам, останавливается у застёжки и аккуратно расстёгивает её, – лифчик соскакивает, повисает на локтях, и Соня дёргается опять.
К счастью, в соседних кабинках – пусто.
Тихо играет музыка, призывая людей совершать покупки.
Мужчина хватает Соню за горло – за желобки вен, слегка сдавив их, – и так порывисто прижимается сзади, что пряжка ремня больно впивается ей в крестец.
С лёгким шелестом лифчик падает на пол.
Мужчина остаётся невозмутим, но его растущее желание давит бугром, выпирающим под плотной, натянутой тканью джинсов. Отрывисто дыша, Соня впивается взглядом в его отражение. Волоски на теле поднимаются дыбом, по коже бегут мурашки. Он резко нагибает её вперёд, – на лицо каштановой волной опрокидываются волосы. Охнув, она подчиняется, распластавшись руками на зеркале, – её уже колотит, уже знобит.
Неморгающий взгляд в упор. Зубчики молнии на ширинке… Лязг металлической пряжки. И мужчина прижимается вновь, давая понять, как всё распрямляется и растёт у него там, внизу – так мощно, что у неё темнеет в глазах и перехватывает дыхание.
Он достаёт из кармана презик, кусает за краешек оболочку, вскрывая её, и лишь тогда ненадолго уводит взгляд. Пауза, мучительная до изнеможения, тянется изысканной пыткой.
Соня гнётся в спине, раскрываясь ему навстречу, и он касается её там, внизу так мягко, будто целуя. Ещё и ещё. Прикосновения распаляют до набухающей, жгучей боли.
И тогда он уверенно входит.
– О-о-ох! – громкий выдох вырывается из горла Сони, и мужчина пятернёй на секунду зажимает ей рот.
– Не спалите нас, леди, – шепчет он в самое ухо, согревая его дыханием.
И они начинают двигаться – сначала медленно, а потом ускоряясь, – синхронно, словно танцуют ламбаду. Он держит чуть ниже талии – крепко, за тазовые косточки, – и это так остро, что Соня кусает себя за пальцы, лишь бы не закричать. И они смотрят друг другу в глаза, сквозь запотевшее зеркало и водопад её качающихся волос. Их общий телесный запах сливается в дикий коктейль, пьянит, колыхаясь в воздухе, и хриплые звуки дыхания затмевают собою музыку.