Борис Сударов: человек, прошедший через эпицентр атомного взрыва… Встречи на берегу: диалог-путешествие
Хотя я тоже люблю засохшие букеты. С каждым из них у меня связаны какие-то воспоминания. И теперь понимаю, какую грусть они навевают на Антона. Он всегда просит меня выкинуть их. Пожалуй, я решусь на это.
* * *
Ещё обратила внимание на то, что прихожая у него выкрашена в оранжевый цвет – как у меня ванная комната.
– Борис Иванович, а кто вам выкрасил прихожую в оранжевый цвет?
– Я сам. Я всё в доме сделал сам.
– Любите оранжевый цвет?
– Да.
– Я тоже.
– У нас с вами есть что-то общее, – улыбнулся он.
– Думаю, что, кроме оранжевого цвета, ещё кое-что найдётся. Ну, желаю вам, чтобы нога ночью не болела.
* * *
Придя домой, позвонила ему и напомнила, чтобы он приготовил к завтрашнему визиту в травмопункт свой паспорт и медицинский полис. А он стал извиняться, что не проводил меня до дому.
– Вы что, Борис Иванович, серьёзно?
– Конечно. И мне очень стыдно. Но… нога очень сильно болела.
– Вы знаете, я догадалась.
– КАК?!
– Интуитивно.
– Так вы прощаете меня?
– Прощаю! А как же вы будете спать, если нога сильно болит?
– Как я буду спать? Крепко. Как всегда.
– Давайте принесу анальгин.
– Ни за что!
– С вами всё ясно, сын полка.
Он смеётся.
– Спасибо вам за заботу, – говорит он. – За ваше участие в операции «Ы». И вашему Антону тоже. Хороший у вас сын.
– Да, замечательный.
Мы пожелали друг другу спокойной ночи.
Ночью я читала в Интернете про город Мстиславль
Положение Мстиславля на границе разных государств, часто враждующих между собой, – России, Польши и Литвы – определило историю города, которая оказалась очень кровавой. Всё время за этот пограничный город шли битвы. И те, кто захватывал город, не щадили тех, кто в нём в тот момент обитал…
Судя по фотографиям, Мстиславль сочетает в себе черты русского и прибалтийского города. Кто-то его называет белорусским Суздалем, а кто-то – маленьким Вильнюсом. Очень красивый, уютный, зелёный. И эта красота какая-то щемящая…
Поразили старинные гравюры, на которых изображён католический костёл монастыря кармелитов на высоком холме. Холм называется Замковая гора. Гравюры дышат средневековой суровой красотой. Когда-то в городе было много католиков. После захвата города князем Трубецким, католиков почти не осталось, их вырезали…
Во времена советской власти костёл был то общежитием, то складом. Он и сейчас не действующий. Реставрация идёт крайне медленно.
С некоторых пор, так сложилось исторически, в городе было, по большей части, еврейское население. В конце 19 века из 8 с половиной тысяч жителей – 5 тысяч были евреи. Остальные – белорусы (2 тысячи), полтысячи русских и чуть больше сотни поляков.
К началу Второй мировой войны население Мирославля насчитывало 10,5 тысяч населения, а пропорции в национальном составе оставались те же, что и раньше.
С началом войны многие еврейские семьи эвакуировались. Но далеко не все…
Здесь был свой Бабий Яр, но меньшего масштаба, просто потому, что населения было меньше. 15 октября 1941 года более 1.300 оставшихся в городе евреев были согнаны к Кагальному рву и уничтожены. К концу войны в еврейском, в основном, городе Мстиславле не осталось ни одного еврея…
На следующий день
На следующий день первый звонок был от Антона. Он напомнил мне, что Сударова надо везти на перевязку, а перед этим я должна сделать контрольный звонок таксисту. Я всё это помнила и сама, но мне была приятна забота сына.
– А мороженое тебе досталось вчера? – спросила я, зная, что сын любит мороженое.
– Досталось! Ребята без меня есть не стали. Ждали меня.
– Хорошие ребята.
Странно, но телефон вчерашнего учтивого таксиста не отвечал. Звонила много раз, и всё безрезультатно. Я заволновалась. Перезвонила Антону.
– Антоша, я волнуюсь: вдруг с ним что-то случилось?..
– Мама, тебе бы только волноваться по пустякам. Ну, может, человек всю ночь работал и сейчас спит без задних ног и не слышит звонка. Вызывай другого с Яндекс-такси.
* * *
Когда я подошла к дому Сударова, он меня уже ждал во дворе. Сидел на лавочке перед пышно цветущей клумбой и общался с двумя мужчинами среднего возраста. При моём появлении, они тут же ушли.
– Этот, высокий, – с Иновещания, а другой – оператор с телевиденья. Мы тут все живём со дня основания дома, – сказал Сударов.
– Ну, как вы, Борис Иванович? Как нога? – спросила я.
– Нормально.
– Как спали?
– Хорошо спал. А вы?
– А мне всю ночь снились кошмары… – призналась я.
– Связанные с моей ногой?
– Ну, да! Не с моей же.
Мы смеёмся.
– Документы не забыли?
– Нет, не забыл. Вот они.
Утро было солнечное, нежное. Сударов сокрушался, что такая чудесная погода, только купаться бы, а с ним приключилась такая дурацкая история.
Вскоре подъехало такси, и мы отправились по вчерашнему маршруту.
* * *
В травмопункте, в перевязочной был другой врач – большая, пухлая приветливая тётя.
– Что у вас? – с улыбкой спросила она.
– Вчера удалили ноготь, – сказала я.
– Прямо так и удалили?
– Ну, да…
Я оставила Сударова в перевязочной и пошла волноваться в коридор. Звонила в Яндекс-такси, чтобы заказать машину. Почему-то водитель, который нас вёз сюда, отказался дать мне свой телефон. Сказал, что у них так не положено. Почему-то с Яндекс-такси никак не соединялось. Позвонила сестре Марише и попросила её.
Тут в коридоре возник Сударов, а меня позвали в перевязочную.
Большая приветливая докторша сказала:
– Ноготь вашему дедушке вчера удалять не стали.
– Как не стали? Он же был совершенно сорван…
– Но доктор решил оставить его, чтобы прикрыть рану. Чтобы повязка не прилипала к ране. Он его приклеил скотчем.
– Скотчем?! – изумилась я.
– Ну, да. Может, ноготь частично приживётся. Так бывает. А вы перед сном развязывайте дедушке повязку. Пусть нога дышит. А скотч отклеивать не надо.
«Сюр какой-то», – подумала я.
Она взглянула на меня, и что-то на моём лице, видимо, отобразилось – какая-то растерянность. Я в ту минуту думала на тему: как я буду ходить к Сударову развязывать перед сном его ногу, чтобы она дышала…
– А ваш дедушка разве живёт не с вами? – спросила докторша.
– Нет. Он живёт один.
– Вот как… – сказала она недоумённо и, одновременно, уважительно. Недоумённо в мой адрес и – уважительно в адрес Сударова.
– Ну, пусть сам тогда снимает на ночь повязку, – сказала она.
– Спасибо, я ему передам.
Я передала её пожелание Сударову.
– Нет-нет, я снимать ничего не буду, – запротестовал и наотрез отказался Борис Иванович.
Мы сидели в коридоре, в ожидании такси, и говорили об альтернативном лечении. Я предложила ему свои руки. Я ведь умею лечить руками.
– А откуда у вас такие способности?
– От моей бабушки Доры. У неё были потрясающие руки. Горячие, как у меня. И она умела лечить. В концлагерях её руки спасали тех, кто замерзал… Её называли «лагерной мамой».
– Удивительно…
– А ещё я этому училась. Прошла две ступени рэйки.
– Рэйки – это что такое?
– Лечение руками. Меня учил замечательный человек – голландский мастер по рэйки Ганс Трэвэрс. Это совершенно безопасное, безвредное и очень действенное лечение.
– А как это происходит?
– Очень просто. Я накладываю руки на ваше больное место, и через меня – из космоса идёт энергия – прямо в вашу больную точку. И эта энергия лечит вас.
– Простите, но я не верю в это…
– Жаль. Я реально могла бы вам помочь. Процесс заживления пошёл бы гораздо скорее.
Он скептически улыбался на мои слова.
– Простите, но я атеист, – сказал он.
– Вы – атеист?! А как вам это удаётся?
– Я не верю в Бога-существо.
– Так я тоже не верю в существо с бородой, сидящее на облаках. Это сказки для детей.
– Но я верю в судьбу, – сказал он.
И тут пришло такси.
На обратном пути мы спорили из-за оплаты.
– Я катаюсь тут с вами на такси, а вы хотите за меня платить? – обескуражила я его своим вопросом.
С трудом, но мы как-то взаимно уладили этот деликатный вопрос.
* * *
– Идёмте пить чай! – сказал Сударов, когда мы выгрузились из такси.
Шли мимо пышно цветущей клумбы, мимо лавочки, на которой в эту минуту сидела очень красивая, очень старая, чопорная дама голубых кровей. Было видно невооружённым глазом, что голубых. Она и Сударов поздоровались. Заходя в подъезд, он сказал:
– Бабулька с Иновещания. Редакция иностранного вещания.
– Какая бабулька? Где вы видели бабульку? – возмутилась я. – Потрясающе красивая женщина!
– Да она старше нас обоих! – фыркнул он. И я поперхнулась от смеха. Ну, вот умеет же Сударов меня рассмешить. Это же надо так сказать: «Она старше нас обоих!»
* * *
Он опять извинялся, что у него бардак.
– А когда бы вы убирали – ночью, с раненой ногой? Борис Иванович, да всё хорошо! Обычный интеллигентский творческий беспорядок.
– У вас тоже так?
– У нас тоже так. Вот вернётся из лагеря мой муж, придёте к нам в гости и убедитесь, что у нас тоже так.
– Спасибо, с удовольствием приду.
– И я, кстати, покажу вам в Интернете «Музей радио и телевиденья», где ваши персональные страницы.
– Да, это интересно.
Сидели на кухне. Был полдень, мы быстро обернулись. На плите вскипал чайник… Сударов недоумевал:
– И зачем это случилось со мной? Вот такая ерунда с ногой!
– Наверное, это должно было случиться, – сказала я. – И давайте рассмотрим плюсы в этой истории, которые безусловно есть.
– Плюсы? Да какие плюсы?! – возмутился он.
– Очень удачно, что это произошло не дома и не ночью, когда вы один. Очень удачно, что мы были вместе в этот драматичный момент. Это – большой плюс, согласитесь.
– Да, это так.
– И очень удачно, что в этот момент в Москве и совсем рядом оказался Антон. Он как будто специально приехал вчера утром в Москву, чтобы вечером отвезти вас, точнее – нас в травмопункт. Это – второй большой плюс. Согласны?
– Согласен. С этим не поспоришь. Спасибо Антону огромное.
– И мы успели вернуться к девяти часам! Это – третий плюс. И ни Володя, ни Виталик ни о чём не догадались.
Он хохочет… У него совершенно молодой, юношеский, очень заразительный смех. И вообще, в нём как будто одновременно живут много возрастов.
– А теперь давайте пить чай, коль вы меня к себе затащили.
– Только у меня ничего к чаю нет, – сказал он огорчённо. – Только конфеты, которые вы не едите.
– И не надо ничего! Чай хорош сам по себе. Ужасно хочется пить!
Он всё же поставил передо мной вчерашние конфеты и нашёл в холодильнике батон хлеба, горюя, что угощение его так скромно.
– Да всё хорошо, Борис Иванович!
Рассказ Сударова про начало войны: Чёрный репродуктор и белая лошадка
– Борис Иванович, спасибо вам за вчерашний рассказ о вашем детстве. Я, кстати, ночью почитала в Интернете про Мстиславль. Очень интересно всё. А я-то думала, что вы на летних каникулах отдыхали у родственников в Белоруссии, и вас там застала война.
– Война нас там действительно застала… Это был воскресный день. Мы играли с ребятами во дворе, в своём танке, который мы сколотили из досок… Я зачем-то забежал в дом. И увидел, что все прильнули к круглому чёрному репродуктору на стене… Мама, Ева, Рита. И все такие встревоженные… И говорят: «Война, война!..» А из репродуктора – голос Левитана – о том, что Германия напала на нас.
Рита тогда у нас гостила с дочкой Софой. А папы не было в тот момент дома. Наверное, он был с оркестром где-то на вызове… Потом он пришёл. А вскоре принесли телеграмму от Ильи, Ритиного мужа. Он просил её немедленно возвращаться домой, в Москву.
На следующий день папа проводил Риту с Софой на станцию Ходосы. Это ближайшая к Мстиславлю станция, 20 километров от города. Софе было года два или три. Они уехали в Москву. Честно говоря, никто не думал, что война – это надолго. Были уверены, что закидаем немцев шапками. Старший брат Володя как раз к моменту начала войны отслужил в армии и должен был вернуться. Девушка у него хорошая была, ждала его… Но – не вернулся, был отправлен на фронт. Наши стремительно отступали. Уже они были близко от Мстиславля…
– Тогда вы и стали сыном полка?
– Сыном полка я был совсем недолго. Я уже вам рассказывал. Ушёл из Мстиславля с отступающими частями Красной армии. Это было страшное отступление… Немцы совершали постоянные налёты и бомбёжки. Неделю или две мы шли, сейчас я уже даже затрудняюсь сказать, сколько точно. А после одной особо сильной бомбёжки меня отправили домой…
Когда вернулся в Мстиславль, это было, кажется, 11 июля. Тут уже все готовились к эвакуации. Секретарь горкома партии собрал жителей города и объявил, что коммунисты, евреи и члены семей красноармейцев должны немедленно эвакуироваться…
(Семья Сударовых была в списке на эвакуацию по двум пунктам: жена Ивана Владимировича была еврейкой, а старший сын Владимир был в рядах Красной армии).
– К сожалению, не все евреи захотели эвакуироваться, – говорит Сударов, – не все верили в то, что придут немцы, а если и придут, то не верилось, что они будут вредить мирному местному населению. Поэтому часть евреев осталась – жалко было людям покидать родные дома и нажитое имущество…
Немцы очень быстро наступали. Фронт был совсем близко от Мстиславля. На кондитерской фабрике по ночам пекли хлеб для красноармейцев – для тех частей, которые стояли у города. Потом командир попросил выдать красноармейцам муку. Решено было выдать. А остатки разделили между горожанами. Нам тоже достался мешок муки.
Станция Ходосы уже была занята немцами. Надо было пробираться на другую станцию.
– А на чём?
– На кондитерской фабрике была лошадка, на которой развозили по городу мороженое и кондитерские изделия. Вот она и была нам выделена. Но не только нам. Три семьи погрузили на повозку свой скарб. Или даже четыре. Брали самое необходимое – какую-то тёплую одежду и муку.
– А тётя Женя тоже эвакуировалась с вами?
– Не с нами. Её муж Давид работал на винном заводе, на заводе было несколько машин, грузовиков, так что им было полегче. Их эвакуировали в Саратовскую область.
– Выходит, что вы уходили в эвакуацию пешком?
– Да, мы шли, а лошадка везла наш скарб. Лошадка была белой масти. Мы ушли из Мстиславля, если мне не изменяет память, 13 июля. Были частые налёты немецкой авиации, и мама очень переживала, что нашу белую лошадку хорошо видно с воздуха, мама боялась, что лошадка привлечёт к себе внимание немецких бомбардировщиков. Поэтому её прикрыли чем-то – типа попоной.
– И сколько вы так шли?
– Где-то трое суток.
– А ночью?
– Ночью спали.
– В степи?
– Скорее, в лесу. И где-то на третьи сутки пришли в городок Кирово. Там жили знакомые. Остановились у них. Женщины сразу стали из той муки, что везли с собой, жарить какие-то оладушки, наша мама тоже. Мы ведь несколько дней не ели горячей пищи, А мне было поручено пасти лошадь, присматривать за ней. Я сидел неподалёку от дома, лошадь была распряжена, щипала траву, я её караулил… Папа велел мне зорко смотреть за ней, чтобы куда-нибудь не убежала. Я следил… Но уж очень хотелось есть. И я забежал в дом, совсем ненадолго, взять оладушек. А когда вышел – нашей белой лошади уже не было…
– Как не было?
– Украли! Мы думали: ушла куда-то. Но куда могла уйти так быстро и так далеко? Искали повсюду… Но – безрезультатно. Кто-то увёл.
– Папа ругал вас?
– Нет. Не ругал. А какой смысл ругать, если лошади уже нет?
– Хороший у вас отец был, добрый. И как же вы добирались дальше до станции?
– Хозяин этого дома отвёз нас на станцию на своей лошади. Кажется, станция называлась Фаянсовая, но могу ошибаться. А расплатились мы с ним тем, что осталось от нашей лошади – упряжью и телегой.
– А что дальше?
– А дальше, уже на этой станции, мы сели в поезд. Огромный эшелон с эвакуированными шёл из Западной Белоруссии, шёл через Брест, Орш… Он уже был забит битком! Но мы как-то втиснулись. Помню, что в поезде пахло лошадьми. Потому что, когда состав шёл в сторону фронта, в этих вагонах везли на фронт лошадей. А потом обустроили в вагонах двухэтажные нары. И почистили, конечно, после лошадей. Но всё равно всю дорогу пахло лошадьми. До сих пор помню этот конский запах…
– Хотя прошло 75 лет.
– Да. А как его забудешь – этот конский запах?.. И ещё помню, как на станциях выбегали из вагонов за кипятком… На всех станциях можно было взять кипяток. На стене каждой станции было крупно написано: КИПЯТОК. Я сначала думал, что «Кипяток» – это название станции.
– И долго вы ехали?
– Суток двое, или трое. Не очень долго, состав шёл быстро. Ехали без пересадок. Но иногда останавливались – пропускали воинские эшелоны. Мы ехали в глубь страны, на восток, а они ехали на запад – на фронт… Никто не знал, куда нас везут. Кто-то говорил: зима впереди, хорошо бы попасть в Среднюю Азию, там тепло… Но нас привезли на Урал, в город Чкалов.
Приехали ночью. Нас там уже ждали лошади с подводами. На привокзальной площади сотни подвод. Колхозы со всей области прислали за нами лошадей. Надо отдать должное Чкаловскому обкому партии, всё было организовано очень хорошо. Представить только: прибыл огромный состав с эвакуированными! И всех надо было как-то распределить по квартирам, всем найти жильё. Нашей семье предстояло ехать в село Сенцовку, это 100 километров от Чкалова. Ехали долго… На квартиру нас определили к двум старичкам. Муж и жена. Выделили нам комнату с полатями во всю ширину комнаты. Ну, мы как-то разместились на этих полатях: мама, отец, Ева и я.
На стене – керосиновая лампа. Четвертинка от водки, керосин, фитиль, она еле горела… Я опрокинул её ночью, она упала на мешок с мукой…
– Ужас. И уже нельзя было использовать эту муку?
– Всё равно использовали. Очень пахло керосином всё, что мама готовила из этой муки. Давились, но ели, а что было делать? Голод. Есть-то хочется…
Хозяева наши хорошие были старички, тихие, добрые. Папа, помню, часто сидел с хозяином за столом, и они беседовали о жизни…
Ещё помню, как мне однажды ночью в ухо залезло какое-то насекомое. Наверное, таракан. Я страшно испугался, разбудил всех криком. Хозяин принёс чайник с водой, и они с отцом пытались меня освободить от этого непрошенного гостя.
– Борис Иванович, а какая-нибудь работа в этом колхозе для вас была? Для Евы, для родителей?
– Ну, какая работа может быть в колхозе? Только на поле. Помню, мы все что-то убирали. И взрослые, и мы с Евой, да практически все, кто был в колхозе. Мужчин молодых не было – все ушли на фронт. Остались женщины, старики, дети. Все убирали урожай на полях.
– Картошку?
– Видимо, картошку. Точно не помню. А что ещё мы могли убирать?.. И тут на поле увидели странного человека. Никто его не знал. Вышел откуда-то из лесу. Стали его спрашивать: кто он? Откуда? А он молчит, не отвечает. Вроде как немой. Или не понимает русского языка. Кто-то высказал предположение, что это – шпион. Немецкий шпион! Хотя откуда мог взяться немецкий шпион в селе Сенцовка на Урале? И что ему там было делать? За кем шпионить? Но все в то время были настороже, все проявляли повышенную бдительность. Предположение, что поймали немецкого шпиона, всех очень взбудоражило. Повели его в правление. Устроили допрос. Молчит! Решили, что с ним надо говорить по-немецки. Позвали меня, я в школе учил немецкий, несколько фраз знал. Привели ещё какого-то старика – участника Первой мировой войны, который был какое-то время в немецком плену и тоже знал пару фраз по-немецки. И вот мы, два «знатока» немецкого, пытались с этим человеком говорить на его «родном» языке. Но он всё равно молчал. Ни слова, ни звука. Ни кто он, ни откуда, – выяснить не удалось. Казалось, что он как-то не в себе… Позвонили в район, сообщили, что поймали на полях такого странного человека, по всей видимости – шпиона, который не говорит ни слова. Из района приехала вскоре машина и увезла его. Дальнейшая судьба этого человека никому неизвестна…
– Удивительная история с этим шпионом – и смешная, и грустная.
– Да, почему-то очень запомнилась… Особенно смешно было, как мы вдвоём со стариком, участником Первой мировой войны, пытались говорить с этим человеком по-немецки. А к окнам правления прилипли все жители Сенцовки и жадно смотрели на шпиона, и как мы его допрашиваем…
Рассказ Сударова про брата Владимира, которого не дождалась любимая девушка
– Володя перед войной закончил педагогический техникум. И уже год отработал в школе. У него была девушка, очень хорошая, симпатичная.
В 1939 году его взяли на службу в армию, в 41-м году он должен был вернуться домой. Но он написал в своём последнем письме: «Если вы внимательно читаете газеты и слушаете радио, вы понимаете, что я скоро не вернусь…» Хороший был парень Володя, красивый, девушка у него была симпатичная, ждала его.
И тут война…
Володя приехал в Москву, решил поступать в лётную школу. Хотел стать пилотом. Но его не взяли из-за травмы руки. Травма была, вроде, пустячная и давнишняя: поранил руку, открывая бутылку с сельтерской водой – на запястье был шрам. И вот из-за этого шрама не приняли в лётную школу. То ли рука в области запястья не очень хорошо сгибалась, и это чему-то мешало… неизвестно. Может быть, если бы Володю взяли в лётную школу, то ещё пожил бы. Может, судьба его сложилась бы по-другому. А так – пришлось вернуться в свою часть.
Когда Володя был в Москве, зашёл в гости к сестре Рите. Получается, что она его видела последней. Володя вернулся в свою часть. Было страшное отступление… и попытки сдержать натиск немцев. Июль, август – страшные, кровавые бои… Володя погиб в самом начале войны. Осенью 41-го года. Недалеко от города Калинина…
Когда наша семья была в эвакуации в Чкаловской области, родители написали запрос. От Володи не было писем. И родители послали запрос, они же знали номер его части. И оттуда пришло сообщение о том, что Володя погиб. «Погиб смертью героя» – так было написано. Погиб в Калининской области, у города Опочка.
– И как ваши родители пережили это?
– Ну, как… тяжело, конечно. Хороший был парень Володя… И девушка у него была хорошая, симпатичная…
– Очень печально это всё. Сколько хороших ребят полегло… И сколько хороших девушек не дождались своих женихов…
– Да, это так…
– Борис Иванович, а вы были на могиле брата?
– А её ведь не существует. Тогда такое страшное отступление было, много, очень много жертв, но хоронить не было возможности… Я делал потом запрос. Когда уже был взрослым. Пришёл ответ: «Неизвестно».
– Как это печально всё…
* * *
– А двоюродный брат Захар тоже перед войной служил в армии, причём – в Бресте, – говорит Сударов.
– Сын Евгении Исааковны?
– Да, сын тёти Жени.
– И погиб?! Там же творилось что-то страшное – в Бресте…
– Нет, как ни странно, не погиб. Хотя был тяжело ранен. А после войны даже успел жениться, дочка у него родилась, Света. Но очень скоро Захар умер – от последствий того тяжёлого ранения.
– Стало быть, у тёти Жени было три сына, а вскоре после войны осталось два: Лев и Исаак? А чей сын Игорь, который жил в Семхозе?
– Тёти Женин. Игорь – это и есть Исаак. Но у тёти Жени была ещё дочка Рая.
– А, ещё и дочка? Стало быть, ваша двоюродная сестра? И что с ней стало?
– Рая погибла во время войны.
– На фронте?
– Нет. Она в июне 41-го уехала в Минск, сдавать экзамены – поступать в университет. А тут война… И она решила вернуться в Мстиславль. Пошла пешком…
– Это же страшно далеко!
– Да, это страшно далеко. Но она дошла. А тут уже были немцы… А все родные уже эвакуировались, уехали. И она погибла…
– Неужели её расстреляли в том страшном овраге, в Кагальном рву – вместе с оставшимися в городе евреями?!
– Нет. Она ушла из города… И её никто больше не видел. Погибла.
– А откуда вы всё это узнали? Вас ведь никого не было в городе, никого из семьи.
– Соседи потом рассказали.
– Боже мой, бедная девочка… Борис Иванович, а из ваших родных кто-нибудь лежит в том овраге?
– Нет.
Но в этом овраге лежат многие горожане маленького города, в котором все друг друга знали. Соседи, друзья, знакомые…
Рассказ Сударова о поступлении в спецшколу: Запах жареной картошки, который запомнился на всю жизнь…
– Школы в Сенцовке не было. Надо было ходить 6 километров до школы. Поэтому мы через какое-то время переехали в районный центр Буланово. Там я окончил шестой класс. Мне было уже 15 лет. Еве исполнилось 18 лет, и её мобилизовали.
– Девочку? На фронт?
– Нет, не на фронт. На строительство завода в Новотроицке. Новотроицк тоже находился в Чкаловской области. Там, в тылу, спешно возводили заводы и фабрики. И нужны были рабочие руки. Ева уехала. Я остался с родителями.