Инженер и далее. Повести и рассказы

И вот мы дружеской тройкой направляемся в Сандуновские бани. Федор Михайлович, как ледокол, проламывается сквозь заслоны швейцара и гардеробщика с его извечным “свободных мест в бане нет “. Мы с Николаем в кильватере. За отдельную плату располагаемся в занавешенном белыми простынями шатре, отделенном от остального зала. В шатре мягкие диваны, покрытые свежими белыми чехлами, стол. На стол Федор Михайлович вываливает из большущей сумки дары Северного моря – рыбы в разных видах обработки, икру, водки, коньяки, минеральную воду. Как доценту с северной двукратной надбавкой к окладу, ему это по средствам и в удовольствие видеть выпивающих друзей, а самому под тосты довольствоваться минеральной водой. Подкрепив дух и тело, ведомые Федором Михайловичем, направляемся в парную. Там он нас поочередно северными приемами выпаривает, приговаривая, что этот способ пришел к нему от Михайлы Ломоносова, которому в четвертом колене он родня. Почти без перерыва он сыплет народными северными шутками–прибаутками. Голос у него тонкий, зычный и звонкий, перебивает все звуки разговоров и смеха, прорывается сквозь плотный жар–пар. Зайдя другой раз в парную, Федор Михайлович посчитал, что пар мокроват, полки засорены листьями от веников и не прибраны. Зычно обратился к парящемуся народу:

– А ну–ка, народ, давайте парилочку почистим. Всем – выходи! Пар-то сырой–пресырой, так и захлебнуться можно.– Медленно и неохотно из тумана верхних полок стали появляться горячие тела, спускаться и выходить, поглядывая на Федора Михайловича оценивающим взглядом:

– Достоин ли, имеет ли право, в чем оно заключено, в каком теле, что позволяет командовать ими?– Рассмотрев Федора Михайловича, стоявшего внизу с вызывающим видом, опускали головы, отводили взоры и выходили – достоин. Фигура его, гордая посадка голы, стрижка ежиком с челкой, голос и уверенность во взгляде не позволяли сомневаться. Роста он ниже среднего, плечист, выпукла грудь, под которой выступает могучий живот. Кто-то остановился возле Федора Михайловича и запротестовал, на что тот зыкнул:

– Вот как пну животом, отлетишь и маму как звали забудешь. – Спорщик сник и вышел. Я, слушая соло Федора Михайловича, внутренне сжимался, опасаясь эксцесса. Николай от души хохотал, подзадоривая Федора Михайловича:

– Прижми, прижми его к животу, Феденька, и отпусти. Пусть узнает, что такое сила упругости в действии.

Разморенные парной устремляемся поспешно, пока тела наполнены жаром, в зал с бассейном. В торце его скульптура пухленького обнаженного херувима. Бросаемся с радостью в прохладную воду, голубую от голубых кафельных стенок бассейна. Гулко отдается эхо от наших радостных возгласов и шлепков по воде. Охлажденные, завернувшись в белые простыни, сидим в нашем шатре. Понемногу пьем с Николаем коньяк, поедаем с аппетитом припасы, привезенные Федором из бассейна Северного моря. Николай выглядывает из-за занавески шатра и обращается к недалеко сидящему пожилому товарищу, пьющему пиво прямо из бутылки, в ногах которого стоят еще несколько:

– Дружок, как бы и нам разжиться пивком?

– Сей момент, доставлю. Приносит. Закончив все банные и застольные дела, собираемся уходить, и я спросил у принесшего пиво:

– Сколько с нас?

– По полтиннику.

Я удивленно:

– Ведь только что при мне рассчитывался по тридцать?

– А что с него возьмешь – инвалид. Вы–то, другое дело. –Уважил.

В блаженном состояния выходим из Сандунов и направляемся отдохнуть в какой-нибудь ресторан. Подходим к ресторану “Узбекистан”, но не удостаиваем его вниманием. Подходим к более европейскому „Будапешт”, о котором, многократно бывавший там Николай, очень хорошо отозвался. Теперь впереди Николай. Степенный швейцар в форме, в фуражке с нашивками золотом, склоняется, видя Николая, дружески здоровается и проводит внутрь. Попадаем в распоряжение метрдотеля, видного мужчину, с достоинством несущего себя. Любезно здоровается с компанией и предлагает выбрать стол. Николай выбирает большой, на восемь персон. Вскоре стол покрывается многими и многими блюдами с яствами, которых в московских магазинах не найдешь. Дружеское вальяжное застолье продолжалось допоздна. Велись беседы на научные темы, о жизни, о любви. Николай подсмеивался над Федором, припоминая парилку и Федин живот, который тот чуть было, не впустил в дело.

По завершении рассказа Саша рассмеялась и с некоторым восхищением заметила:

– Да, ну и шеф у тебя! – И тут я задал Саше вопрос:

– Буду в Москве и, если Николай пригласит на свадьбу, согласишься ли пойти со мною? – Ответила, что пойдет, если хор не будет на гастролях. Записал номер ее телефона, обнялись почти бестелесно, формально, в щечку поцеловал ее и расстались.

В воскресенье побывал на Выставке достижений народного хозяйства Узбекистана. Территория почти голая, почва глинистая, высушенная жарой потрескалась, даже травы нет. Лишь кое-где, спасающие немного от палящих лучей солнца, низкорослые, с жидкой листвой ивы. Скрываясь от солнца, перемещался по выставке, как пехота под огнем противника, перебежками от ивы к иве. Под одной ивой постою, остыну, и тогда к следующей, все ближе к павильону Сельское хозяйство. Влекло любопытство увидеть достижения республики, завалившей страну хлопком, за который ее первый секретарь награжден двумя золотыми медалями Героя социалистического труда и поговаривали о третьей. Далеко позднее медали были сорваны и все рухнуло. Оказалось, что горы хлопка в отчетах Правительству были приписаны, как и невиданная в мире его урожайность. Но вот я вижу в развитии хлопкоуборочную технику. Вот мотыга, которой в царское время декхане обрабатывали поля под посевы хлопка. Вот в три наперстка хлопковая коробочка царского времени, вот цифры урожайности. Вот фото изможденного декханина в обтрепанном халате и намотанном бесцветном тюрбане на голове, согнутого на хлопковом поле подневольным трудом, с надсмотрщиком–баем, сидящем на ишаке. А рядом выставлена новая техника возделывания и орошения полей, ухода, гербициды, комбайны сбора хлопка. Коробочки хлопковые – с кулак, урожайность выше в десять раз, в полях улыбающиеся колхозники и пионеры. Все в цветных тюбетейках. Ознакомился, поел жидкого от жары мороженого, изнывая от жары, влез в мелкое озерцо, тут же, на территории выставки. Вода оказалась горячей, мутной от взвесей с глинистого дна и таких же берегов. Но все же на десять градусов прохладнее, чем воздух.

Сегодня в Ташкенте главное событие полугода – футбольный матч первенства страны между узбекским „Пахтакор” и московским „Динамо”. Стадион “Пахтакор” находится на окраине Ташкента, но недалеко от центра. Пошел пешком в потоке людей в тюбетейках. Раньше видел в кинофильмах южные города с глиняными домиками, ровными стенами без окон, обращенными к улице. Идя теперь, воочию это увидел и с любопытством все осматривал. Охватывала какая-то жуть от этой ветхозаветности. Усугублялось это чувство воплями ишаков из дворов, пометом на дороге. Такие же глухие стены домов и улицы видел Иисус, те же крики ишаков ловило его ухо.

Стадион новый, амфитеатром деревянные скамьи, уходящие вверх, поле в усохшей травке, лысеющее у ворот. Вместимость его под пятьдесят тысяч зрителей. Вся чаша стадиона забита людьми в тюбетейках. Люди говорливы, громки, подвижны, жестикулируют еще до начала игры. Сижу между ними, немного страшно, а не заденут ли меня, чужака.

Матч начался. Сразу все встали с мест. Руки воздеты вверх, лица искажены криком „Уррр”. Это подбадривают свою команду. Узнал перевод клича – бей, убей. Осторожно оглядел зрителей – волнуется рябь тюбетеек. В перерыве люди идут вниз, встают в бесконечную очередь к одной будке с мороженым. Другие направляются к туалету. Вход в него находится вровень с землей, без какой-либо ограды. Ступеньки ведут вниз. Но болельщики вниз не идут. Сотни их плотно окружили прямоугольный проем и вполне удовлетворяются его архитектурой.

Жара в городе стоит несносная. Думаю о тени и ищу ее, меняя стороны улицы при ее изгибах, чтобы попасть под кроны редких деревцев. Увидев под легким фанерным навесом чайхану, устремляюсь в ее сторону, предвкушая чаепитие. Перед прилавком стоят несколько пластмассовых столиков на алюминиевых ножках и табуретки. Подхожу к буфетчику и прошу чай. Он берет заварочный чайник, всыпает в него щепотку чая и заливает кипятком из бойлера. Вырывает из школьной тетрадки клетчатый лист, рвет его на четыре части, бросает на прилавок и высыпает на него щепотку мелко наколотого кускового сахара. –Бери, друг, двадцать копеек стоит. – Переношу дары чайханы на столик. Любуясь светло–зеленой струйкой, наполняю пиалу, приподнимаю ее, и неудобно выворачивая ладонь и растопырив все пальцы, бросив в рот кусочек серого сахара, с наслаждением делаю первый глоток. Периодически вытирая пот с лица, отхлебывая понемногу, завершаю чаепитие и выхожу снова под солнце.

Страшно подумать об обеде в жарком помещении. Переходя по мостку узкий арык, заметил внизу дощатый настил наполовину над водой, над которым нависали ивы, прикрывая от солнца несколько столиков. Посреди настила на кирпичном помосте была сооружена дровяная печь. На ней, в тлеющих углях, возвышался громадный медный котел в диаметре около двух метров. Повар длинной деревянной мешалкой крутил что-то в котле. Подошел, спрашиваю:

––Чем угощаете? – Повар опер мешалку о край котла и, орудуя как рычагом зацепил, натужился и вывернул ковш. С него свисала лапша.

– Видишь, лагман делаю. Кушать будешь? Бери большую тарелку – хорошо будешь покушать. – Погрузил ковш, помешал в котле и вылил в тарелку смесь лапши, мяса и жижи. Попросил еще и чай. Чай был приготовлен, как и в чайхане. Лагман оказался вкусным, только трудно было улавливать выскользающую длинную плоскую самодельную лапшу ложкой. За дальним столом, в конце настила, расположилась узбечка в ярком полосатом халате с грудным ребенком. Она кормила его грудью. Стол рядом занимали четыре средних лет узбека. Они оживленно беседовали на узбекском. Ивы над головой, журчанье арыка под настилом, вид такой желанной текущей воды за перилами, незнакомый говор, женщина с младенцем–все выглядело таким необычным и очень древним. Казалось, что мне удалось побывать в средневековом Узбекистане.

Вернувшись в один день из депо, нашел в моем номере соседа. Им оказался узбек из Андижана, учитель. Приехал в Ташкент на предварительную защиту диссертации в области педагогики. Во время беседы продолжал уютно лежать на кровати. Выглядел полноватым как лицом, так и телом, выдавался заметно животик. При том был старше меня наверно всего на пять лет или даже моих же лет. Видимо был очень близок к плову и далек от физкультуры. Разговорились о житье – бытье у нас и у них. Почему-то зашел разговор о многоженстве. Поинтересовался:

– Жив ли этот обычай сейчас в Узбекистане?

– Нет, ответил. Разве что в глубинке деревенской, в кишлаках. Но в этом обычае что-то есть. Вот посмотри. Живу я, молодой человек двадцати лет. Полюбил, женился. Мне 20 и ей 18 лет. Живем 5–10 лет. Мне 25–30, ей 23–28. Я прежний мужчина! Она уже солидная женщина. Что мне делать с нею? Беру вторую жену. Мне 25–30, ей 18 лет. Я снова, но какой, мужчина! Живем 10 лет. Мне уже 40, ей 28. Ну какой уже я мужчина. Снова женюсь – ей 18. Я снова мужчина! Теперь ты понял, что такое многоженство, и плохо это или хорошо?

– Понял, – отвечаю. Одно меня смущало. Показалось, что в его речах это рассуждение не было чем-то абстрактным. Задор и мечтательные интонации в голосе, некоторая поволока в глазах – все говорило о то, что это его мечта. А кандидатская диссертация и защита помогут ее осуществить. Может быть, и не в отдаленном кишлаке.

В понедельник – снова я в депо. Напечатал акт ревизии поезда. Несколько колесных пар действительно могли быть признаны имеющими увеличенный, но допустимый боковой разбег. Однако, пониженный уровень смазки во всех картерах был нарушением условий эксплуатации, давал повод отклонить претензию депо и остановить действие гарантийных обязательств завода. Работники техотдела воспротивились, ощетинились, разозлились на меня. Я был приглашен к начальнику депо. Тот подверг меня суровой критике, обвинил в некомпетентности. Угрожал звонить в завод, в Управление Среднеазиатской дороги и МПС с просьбой отозвать некомпетентного инженера. Но я все же настоял на своем варианте акта, не подписав его, отразив причину отказа в претензии в особом мнении. Поняв бессмысленность борьбы с представителем завода, инженеры смирились и на прощание дружески простились со мною, подарив живую пустынную черепашку. С нею я и отправился в аэропорт.

Рейс самолета на Ригу откладывается раз, другой, и вот уже стемнело, и вот приближается ночь. Рейс отложен до утра. Все места для сидения заняты. Остается свободным бетонный пол. Присел на него – очень жестко. Подумал лечь, но ужаснулся даже от этой мысли, почти ощутив боль в боках, спине и груди от жесткости пола. Вышел из вокзала, смотрю в ночь, смотрю на звездное небо, слушаю стрекот цикад. Все еще жарко. Пошел дальше во тьму. Вышел в поле. Неясные очертания возвышенностей на нем вселили надежду, что это копны сена. Выбрал ближайшую, надергал сена, получилась мягкая подстилка, и, подложив сумку под голову, улегся под звездами южного неба. Лежу, смотрю на звездный хоровод, слушаю звон цикад и чувствую, что перенесся в другой мир и парю в нем. Мысленно переношусь в далекое прошлое, когда не было меня, Риги, Ташкента, поездов и депо. Было одно звездное небо во главе с Луною. Спокойно уснул. Ночью посвежело, укрылся курточкой. Забрезжил рассвет. Отряхнулся от травы, цветов, лепестков и неторопливо по росистой траве побрел к аэровокзалу в надежде на обещанный в 6–30 рейс. Радовался двум удачам – рейс состоялся, взлетели и приземлились.

К осени определился день бракосочетания Николая и Тани. Получив приглашение на свадьбу, приехал в Москву, позвонил Саше. На мое счастье она оказалась в Москве, согласилась, и я, согретый в душе ее обещанием быть, договорился в назначенный день и час встретиться с нею в фойе гостиницы” Москва”, чтобы вместе последовать в Мраморный зал на свадебный банкет.

Осенним вечером, после Загса приезжаем с молодыми в ресторан, а Саши нет. Молодые проходят, я же остаюсь в фойе и жду Сашу, а ее все нет и нет. Сильно опоздав, появилась. Рад, но все же спрашиваю:

– Не могла ли к семи часам, ведь молодые и гости все в сборе. Идем скорее в зал. – Саша в ответ поведала свои приключения.

– Приехала вовремя. Подхожу к” Москве”. Швейцар перегородил вход, спрашивает:

– Куда пришла?

– Приглашена на свадьбу.

– Покажи пригласительный билет.

– А его ведь у меня нет.

После этого швейцар, нагло наступая на меня:

– Ишь, краля, вырядилась. Глаза намазала, мини–юбку натянула, чулочки прозрачные. На свадьбу приглашена. Здесь приличные люди. Тебе не сюда, а напротив, в “Националь”. Может и пройдешь.

Саша рассказывает, а у самой глаза со слезою от возмущения и обиды.

– А что же потом, – спрашиваю.

– Потом пошла в туалет, что напротив Дома Союзов (Дом Благородного собрания). У меня в сумке был концертный цыганский комплект – длинное цветастое платье, туфли на невысоких каблуках, переоделась. И вот стою перед тобою. Попробуем пройти теперь. Прошли.

Мраморный зал имеет довоенные, соответствующие советскому стилю гигантомании размеры по площади и поразительно высок, стены облицованы мрамором, висят очень большие хрустальные люстры. Накрыты четыре ряда столов, каждый в тридцать метров длиной, гости расположились по обеим сторонам столов. Съехались из всего Союза – от Молдавии до Дальнего востока, от Северодвинска до Ташкента. Все занимаются научными исследованиями, многие остепененные кандидаты или доктора наук. Многие возглавляют лаборатории, научно–исследовательские институты. Представлены Армия, Авиация и Флот страны. У многих Николай был научным руководителем или консультантом. На подиуме расположился оркестр из музыкантов, знакомых Николаю с дней юношества. Некоторые из его же дома. Он их слушал многие годы в ранней молодости. Но главная причина пригласить именно этот состав – их горячий стиль исполнения, что под стать темпераменту Николая.

Начался банкет с выбора тамады. Кто-то предложил:

– Пусть произойдет самовыдвижение от каждого стола по тамаде. – Минуты не прошло, а четыре тамады нашлись и повели банкет поочередно. Все оказались людьми талантливыми по своему. Выделялся один – из Волгограда, с прекрасным голосом, уменьем петь, шутить и вести дело, срывая аплодисменты одобрения и восторга всех собравшихся. Учитывая размеры зала и число гостей, каждый тамада был с микрофоном и передавал его гостю, получившему слово для поздравления. Не было отбоя от желающих поздравить молодых, высказать очень теплые чувства к Николаю и его супруге.

В разгар застолья вдруг Саша теребит меня:

– Попроси нашего тамаду дать мне слово для тоста.

Попросил. Тамада просит ее подойти, чтобы она взяла микрофон. Саша, немного смущаясь, отвечает ему:

– Пока что мне микрофон не нужен. Могу и так. – И со своего места, обратив лицо к молодым, поет русскую народную здравицу молодым. Голос оказался красивым и сильным. Заполнил собою все большое пространство Мраморного зала. В здравице прозвучали слова уже сказанные до этого гостями и все, что еще не усели пожелать, и еще многое, накопленное, вложенное в пожелания от души русского народа. Еще раз убедился в таланте Саши. Какой прекрасной чарующей силой обладает ее голос, исполняющий русскую народную песню. Покоренный содержанием и Сашиным исполнением песни, зал истово аплодировал. Восторгом аплодисментов гости присоединялись к словам песенного тоста и обращались вместе с Сашей к молодым. Молодые это ощущали и со своей стороны отвечали счастливыми улыбками.

Оркестр наигрывал зовущие в танец мелодии. Я танец за танцем танцевал с Сашей. Снова и снова, восхищаясь ее бесконечной послушностью любым моим вывертам, выпадам, выкрутасам самого неожиданного и внезапного для нее характера. Она отвечала идеальной послушностью, что указывало на ее выдающийся танцевальный класс. Таким образом, вблизи и вплотную, я ощутил и понял, что такое профессиональный уровень солистки хора им. Пятницкого. При этом Саша ни разу не проявила высокомерия, хотя бы пошутив над моими выкрутасами, включая рок-эн-ролльные переходы и броски.

Расстался с Сашей надолго. Однажды, будучи в Москве, позвонил ей, предложил встретиться. В ответ:

– Слава, охотно бы встретилась, но не могу выйти. Муж у меня такой ревнивец. Уходя в театр, запирает меня. Была свободная и счастливая, а теперь затворница. Прости.

На круглой афишной тумбе, оклеенной сверху до низа объявлениями на латышском, бросилось в глаза одно – с русской стариной вязью и фотографией хора. Хор Пятницкого прибывает в Ригу и выступает в Доме Латышского общества. Обрадовался – увижу Сашу. Пытался на афише разглядеть ее, но не смог найти. Девушки имели почти одинаковые лица, косы и платья. И роста были ровного. Еле дождался указанной даты и пришел в концерт. И снова не смог разглядеть Саши. По окончании остался в вестибюле ожидать выходящих артистов. С большим вниманием разглядывал каждую выходящую девушку, боясь, что за более чем пятнадцать лет Саша могла измениться, и я ее пропущу. Но вот выходят все реже и реже. Уныло стою. Не выходит больше никто. Все собрались в вестибюле в одной группе, а Саши не видно. Тогда обратился с вопросом к одной девушке:

– Скоро ли придет Саша?

– Нет, ее вообще не будет. Она заболела и осталась в Москве. – Осталось только передать ей привет от меня, Славы, из Риги. Так вот и прервалась нить, связавшая меня с хором Пятницкого, знакомством в Ташкенте с Сашей и недолгом продолжении на свадьбе моего научного руководителя.

Но с Ташкентом не все прервано. За столом сидит искрящаяся огнем Ирочка, тонкими пальчиками держит ложечку, ест мороженое, беседуя с серо-гранитной Валечкой, которая излучает тишину и спокойствие, словно скользя по льду на большом радиусе. Я конечно никому не рассказывал ни о Ирочке, ни о Валечке, ни им друг о друге. Празднование моего дня рождения прошло весело и мирно. Расходились обе по домам в разное время, и я, как хозяин, проводил по очереди каждую с ласковыми прощальными словами.

Вскоре Ира оставила рижского мужа и улетела в положении к маме, в Ташкент. Там родила сына.

Я остаюсь в надежде, что Ирочка когда-нибудь прилетит в Ригу, или хотя бы позвонит и скажет:

– Мой сынуля напоминает о тебе. Но звонка как мне было, так и нет, и, наверное, не будет – изменился номер моего телефона.