Инженер и далее. Повести и рассказы

Расставаясь, Роман спросил:

– А скажи, пожалуйста, почем билеты до Риги, ты чем приехал?

– Плацкартой.

––И уезжаешь – тоже, да? Прошу тебя, обещай, что перейдешь в купейный вагон.

– Зачем?

– Ну, понимаешь.

Прозвучало загадочно с растяжкой и многозначительно. –Обещаю.

Потом и в метро, и вагоне поезда Слава подумывал – А почему ему нужен был мой переход в купе? Может я допустил какое-то нарушение правил хорошего тона, может, сделал что-то не совсем неприличное, и не повторю ли это вновь, заняв плацкартное место? Роман хотел отвратить его от этого. А может быть решил, что я проявляю излишнюю экономность, имея средства, чтобы доплатить всего лишь половину к стоимости плацкарты? А не снобизм ли это Романа? Ведь живет в Москве, в новой прекрасной квартире, сочинил несколько антреприз и прокатывает их. Нанимает в них известных актеров России. Платит им больше, чем в их постоянных театрах. Зритель идет на имена. Под занавес выходит автор в белом, раскланивается и вкушает славу. Идет и выручка, теша тщеславиее, гордыню и самомнение. Не опасается ли, что моя плацкарта запылит его блеск в успехе, долетит до слуха избранных, с которыми он водится, что понизит его реноме. Но нет. Скорее, просто желание комфорта старому другу, который недополучит его в плацкарте. Или рассуждения мои от некой подозрительности?

Пытаясь понять мотив, Слава вспомнил чем–то похожую просьбу, исходившую от знакомой официантки. Два десятилетия работы на ногах, вздутые вены, согнутая спина. Заработала на обсчетах и чаевых некоторую сумму. В первые годы перестройки пополнила ее барышом на самогоноварении. Потом вложила капитал в игорный бизнес.

На званый ужин в ресторане старой Риги Слава шутки ради нацепил на пиджак несколько наград – орденов и медалей, и предстал во всем орденоносном сиянии.

Официантка с бриллиантовым кольцом и серьгами была ослеплена блеском наград, решила, что он превзошел ее сиянье и метнув в его сторону серьезный строгий взгляд прошипела тихо:

– Сними сейчас же, не позорь нас. –И снова без аргументов, но со знакомой интонацией того “перейди в купе”. Упрямый Слава снова не исполнил просьбы. В орденах и медалях был принят именинником и другими гостями c пониманием розыгрыша. Доложил в тосте со всеми подробностями, и даже театрально представил в немецких лицах, словах, выражениях – как и при каких обстоятельствах, совершал подвиги в ВОВ. Зачитал по памяти наградные приказы Верховного и стал де факто чуть ли не героем вечера. Аплодисменты и смех были совершенно искренними и как бы наградой Славе за его спектакль. Монолог был заснят на видеокамеру подругой именинника. Но их дружба распалась, кассету она оставила себе и ни за что не отдает имениннику, а Славе не увидеть себя тех лет, когда он был под обстрелом менторского огня то драматурга, то официантки.

Пошатываясь после прощального застолья с однокашником и от тяжести китайской сумки с дарами из тетушкиного огорода, Слава выбежал из метро. Снова бегом под ливнем через шоссе и тополевый сквер, промокший и запыхавшийся, занял свое место в плацкартном купе, поезд тронулся. Можно и оглядеться – кто соседи? Оказались три женщины. Рядом с ним блондинка лет двадцати восьми лет, в очках, подтянутая, строгое лицо, напротив –кареокая невысокая женщина около тридцати пяти лет, гладко причесаная, волосы завязаны узлом сзади, в кожанке, рядом с нею –у окна расплылась дама сорока – сорока пяти лет с носиком картошкой, вызывающая расположение к себе. На боковом месте – дама лет сорока с бесстрастным выражением на лице, серыми бесцветными глазами, высокая, худая, без единого следа боевой раскраски ни на губах, ни на глазах, с пучком волос на макушке, перехваченных резинкой. Каковы? Ни малейших признаков очарования. Все они моложе его, но уже прожили былую девичью привлекательность. Слава заскучал и припомнил просьбу однокашника перейти в купейный вагон. Может и вправду перейти? В проходе, возле кареокой дамы стоят две сумки, почти полметра в высоту, издающие непонятный запах. Дама своим видом показывает озабоченность в их размещении, крутя головой. Слава предложил помочь – поставить сумки на верхнюю боковую полку, над дамой с пучком волос на макушке. С трудом поднял. Оказались довольно тяжелыми, под тридцать килограммов. Понял, что в них соленый чеснок.

Поезд трогается, вдруг дама с бокового места вскрикнула:

– Ой, что это течет! – Дама уже на ногах, а струйки пахучего рассола сливаются на ее бархатное пальто, висящее на алюминиевом крючке, досталось и голове. Кареокая хозяйка товара смущена, извиняется, обе смахивают рассол с пальто, хозяйка оправдывается и успокаивает.

– Под дождем стояли, это рассол. Высохнет, и потом даже пахнуть перестанете. Чеснок не мой, я его просто перевожу на рижский базар.

На полке стоит еще одна ее сумка, а в соседнем купе, как потом оказалось, еще две пребывают. Слава прикинул вес и восхитился грузоподъемностью кареокой дамы.

Облитая дама оказалась гражданкой католической Литвы, хорошо говорившая по–русски и добиравшаяся домой через Ригу кружным путем из–за визовой проблемы на Белорусско–Литовской границе. Кляла границы, а в связи с их появлением – даже распад Союза.

Слава пытался завести разговор с молодой блондинкой, справа, по поводу изучаемой ею книжки “Метастабильные слова в русском языке”. Всплыли в памяти из курса металловедения метастабильные – переходные состояния при охлаждении и образовании сплавов металлов. Высказал предположение и угадал – слова с двойным смыслом, двусмысленности. Припомнил гусарский анекдот про даму, гуляющую с гусаром и предложившую ему, не подозревая, как грубы эти гусары, играть в двусмысленности, засиял внутри. Но сдержался – не рассказал. Дама оказалась студенткой русского частного вуза в Риге, замужем, двое детей. Обоняние привлек запах ее духов. Поинтересовался маркой. Назвала, звучит, похоже, как Сергей Точилин. Запах источала тонкий, не как в рассказе Бунина, где „от нее пахло духами как от собаки”. Но как судить о тонкости аромата в купе, где все надушено девяносто килограммами соленого чеснока? Подумал, что вместе это пахло почти как у Бунина.

Беседы, а на них он очень надеялся, не пошли, общий добродушный дорожный разговор не завязался. Атмосфера была какой-то не той. Не пахло ни гарью железной дороги, ни туалетом, ни огурцами с колбасой и крутыми вареными с яйцами, ни чайной заваркой. Атмосфера была спертой, смешанной из запахов чеснока, обиды облитой рассолом дамы, ее проклятий про себя и запахом духов Sergio Toccini от моей соседки. Осталось дожидаться сна на своей верхней полке. Остальное население тоже тихо отошло ко сну.

Проснулся, лежит, смотрит на мельканье редкого придорожного лесочка. Он то расступается вдруг и открывает пустые поля, то снова задергивает вид, предлагая мельканье столбов, непрерывные подъем к чашечкам изоляторов набегающих проводов, потом плавное опускание. Слышит речитатив, похожий на молитву. Это дама из литовской заграницы подсела в их купе, и ведет монолог на тему “Грехи русской православной церкви и ее паствы”.

– Что за церковь – проповеди на непонятном, а у них, католиков, – на родном языке. Женщины русские прикрывают головы платками – потому как стригутся, тогда как следует прикрывать волосами; о первой крови дев, попы воруют свечки и продают, попы живут в грехе и т.д. –А через слово – Бог, Библия, читать, в ней все, все сказано, но не читают. А наши слушают молча, терпеливо. Не перебивают под бешеным напором иноверки.

В Славе вскипает возмущение, не поддающееся классификации по причинам. Терпит, вспоминает библейское “не убий”, сдерживается, но, не выдержав, начинает осаживать кликушу во всю ивановскую. Защитил православие и, как ангел с небес, спустился вниз, ожидая укоров наших же, которые по правилам российской толпы должны были восстать на защиту обиженной им. Однако, удивлен был чрезвычайно. Напротив, теперь был принят в купейное общество с вниманием и даже некоторым почтением. И пошла никчемная беседа на вольные темы, но не затрагивавшая происшествия. Литовская же сторона отвернулась от русской лицом к окну, словно копируя свою “ высокую государственную ” сторону и европейскую манеру отношения к большому соседу.

Вскоре приехали к границе. Доброго утра всем желали корректные, бесстрастные и подтянутые российские пограничники. Смотрели в паспорта, потом – в секретные записные книжечки, видимо, с именами врагов закона и России. Потом пришли две девушки – таможенницы, бегло осмотрели купе и удалились. Багаж их совсем не интересовал.

И вот появились наши латвийские пограничники. Упитанные, полноватые, бесцветные и бесформенные. Форма сидела на них как не по ним, мешковато. Таможенники ввалились похожей парой. Сразу увидели две сумки.

– Что там?

– Чеснок, – ответила хозяйка.

– Чей?

– Мой.

––Забирайте и выходите. –Сказали и прошли дальше. Кареокая хозяйка, растерянно оглядывая пассажиров, удивленно пожимая плечами, с ничего не понимающим видом, невинно моргая глазами с подготовленными к встрече подчерненными ресницами, молчала. Потом обратилась с общим вопросом, будто к себе или ко всем в купе:

– Что же мне теперь делать? –И тут купе ожило. Недавно советских людей попросили посоветовать. Что же – пожалуйста, сколько угодно насоветуем.

Вызывающая расположение дама, из последовавших потом рассказов оказалась опытной контрабандисткой (она девять лет возила из Индонезии в Москву и Ригу змей на продажу) посоветовала:

– Дайте таможеннику 100–200 рублей, и он отстанет. – Славу удивил вид валюты и сумма. Латышу и рубли, и так мало? Но расчет был на бедность дающей и отсутствие других валют, что могло дать эффект.

Хозяйка чеснока ушла, вернулась смущенной.

– Не взял. Спросил латвийские деньги. – Стали собирать с миру по нитке. Слава дал пять лат, в обмен, получив 300 р., советчица – тоже пятерку. Снабдили. Надавали советов по психологическому воздействию, рассчитанных на смягчение души мздоимца.

– Стони, смотри в глаза жалостливо, пусти слезу, мол, много детей, жить не на что, одна, муж бросил. Ну, с Богом, чуть не перекрестили. –А за всем этим краем глаза наблюдает дама из Литвы. Все видит и в пол–уха слышит русский сговор, обращение к богу всуе. Что же она подумала о них, о Славе, который недавно так страстно защищал православие? Наверно, не лестное пришло ей на ум. Но знай наших, несчастная сектантка!

Приходит прежний “неподкупный” таможенник. Бросает на столик перед хозяйкой анкету.

– Заполняйте. Вы везете товарную партию, и придется оплатить ввозную пошлину. –Повеяло опасностью. Соседки наперебой отсоветовали оставлять следы чеснока на бумаге. Затихли, каждый в своих мыслях. А поскольку приключилось не с ним – то и с большим интересом ожидали дальнейшего развития событий.

Слава полушутя, чтобы убавить напряженность ожидания и в утешение контрабандистки, заметил:

– Не стоит волноваться, сейчас поезд тронется, а таможенник не успеет прийти. Стоим уже долго, разве задержат поезд из-за чеснока.– Многоопытная контрабандистка всяких гадов напрочь отвергла эту версию, сказав страстно, с большим вдохновением:

– Никогда тому не бывать, чтобы таможенник не взял, что ему положено, а тем более, что уже обещано! –Однако поезд трогается. Таможенника нет. На карие глазоньки контрабандистки навертываются крупные, чистые, праведные и, несомненно, искренние слезаньки счастья. Стекают по щекам, оставляя темные следы, как напоминание о нечистом деле с чесноком. С разгоном поезда от вагонной болтанки ручейки оставляют виляющие следы и размазываются руками женщины. Плацкартные соседи искренне рады за нее. Дама с пучком еще с большим отворотом и старанием смотрит в окно, пофыркивает, вздергивая плечами, давая понять, что ее веру вся эта история, и в особенности преступный сговор соседок, возмущают.

Кареокая затевает обратную конвертацию, раздавая латы и доллары, и принимая свои рубли. Приглашает все плацкартное купе на Рижский центральный рынок отведать соленого чесноку в овощном павильоне. Который месяц Слава собирается заглянуть на рынок, да все недосуг. Задумывается иногда:

– А послушал бы Романа и перешел бы в купейный вагон? Сколько событий пропустил бы. Не познакомился бы с контрабандистками чеснока и гадов, с ловцами контрабандистов – таможенниками, с валютными операциями, с религиозной фанаткой, не узнал бы себя лучше и не открыл бы в себе приверженца православия. Ну, прямо второй университет – это плацкартное купе!

Женя

О чудесах узнаешь из сказок. Рассказывают их мама или бабушка, реже – отец. Потом сам читаешь сказки с чудесами. Появляются то чудеса превращения лягушки в прекрасную царевну, то чудо ковра-самолета, то летящего Конька-Горбунка, то Кота, что ходит по цепи кругом. А после, “потом”, до последних наверно дней мечтаешь, ищешь, встречаешь, видишь чудо – красивую девочку или девушку. Увидев, чуть ли не столбенеешь потрясенный, робеешь, склоняешься мысленно перед ней, наделяя ее всяческими достоинствами и провожая долгим взглядом. И идет о ней молва, и хочется видеть это чудо – красавицу снова и снова. Женя, Женя, Женя. До сих пор она ярко стоит в моей памяти. Из многих восхитительных ее определений хочется дать одно, объединяющее – черный бриллиант. Оправой его была плиссированная юбка серой шерсти или также плиссированная в красную клеточку, обтягивающий тугие большие груди тонкий серый шерстяной свитер и черные туфли на высоком каблуке. Походка вызывающе стреляющая, чуть враскачку. Губы круглые, алые и словно надутые. И еще – она их чуть-чуть распускала. Нос – небольшой, с хищно раздуваемыми крыльями. Глаза – черные солнца. Пухлые, с гладкой нежной кожей щеки. Чашечки колен круглые, с припухлостями. Нужно добавить, что юбки были всегда короткие, открывали коленки и разлетались при ходьбе, задираемые выпуклыми бочками. Лицом зимой и летом была смугла, кожа чистейшая и гладкая. Носила золотые кольцо на пальчике, цепочку на шее. Кожа всегда была на ощупь прохладна. Ни в какую жару, ни испаринки ни на лбу, ни на лице. Голос низкий, грудной, игривый, манящий. Всегда была с улыбкой с выдумкой, привлекающей к себе внимание. Что-то она нашла и во мне – любила легко, весело, смеясь. Обо мне и говорить нечего – любил, мечтал о ней и стремился к ней всегда. Она, единственная из всех, подарила мне свою фотографию, надписав „ Самому дорогому человечку на земле от Бобы. Рига 1963 г.” Назвал ее этим именем, и она охотно приняла его. Было еще одно – Каце. Оба нам нравились, очень ей подходили и использовались только не прилюдно. Фотографию я получил в кафе „Лира”, в котором побывал студентом – первокурсником на Новый 1957 год. Вспоминая и перефразируя строчку из Маяковского – Нам остались от старого мира кафе “Луна” , “Зелта руденс” и “Лира” – в Риге, на ул. Дзирнаву. Кафе „Лира”, с гардеробом в подвальном этаже и залом на первом. Зал разделен на танцевальную часть с несколькими столами. К ней примыкала кабинетная часть, открытая к танцевальной, с бархатными шторами, подвязанными плетеными шнурами с кистями. Шнуры можно было развязать, и кабинет оказывался интимно изолированным. Кабинок было четыре. В них – стол и два мягких дивана, на четырех человек. Потеснившись и добавив два стула, могли расположиться еще четверо. Пол танцевальной части подсвечивался снизу сквозь стекло с разноцветным узором в виде ромашки. Сидя в “Лире” в ожидании Жени, вспоминал первый визит в нее, новогодний банкет и Бэлу.

Женя

* * *

В июле 1956 г. сдал вступительные экзамены на дневное отделение механического факультета университета. В ожидании „ зачислят – не зачислят? Обошел ли пятерых в конкурсе на одно место? – провел неделю в селе Друсти с одноклассником Игорем, поступавшим на строительный факультет. Остановились у хозяйки дома, в котором до переезда в Ригу, жили я с мамой, ее близким и моим другом Александром Ивановичем Петровым, служившим оперуполномоченным в этом селе.

Я с мамой Александрой Ивановной , переехали в Друсти в связи со служебным переводом Александра Ивановича из Лизумса. Селение располагалось рядом с большим озером, на берегу которого белело двухэтажное здание латышской школы. С Александром Ивановичем мама сошлась в первый год по окончании войны, в Лизумсе, где Александр Иванович, родом из Омской области, село Токмак, окончил войну. Был круглолицый, с вьющимися русыми волосами и чубом, вылезавшим из-под фуражки, с синим верхом и розовым околышем со звездой. Лицо – в оспенных рябинках. Характером был жизнерадостный и веселый, улыбчивый. Ездил чаще верхом, изредка в бричке. Александр Иванович хотел, чтобы я называл его „папа”. И мама очень просила о том же. Но я упрямо отказывался, хотя отца Ивана Ивановича не помнил. Во второй год моей жизни он ушел на Финскую войну, вернулся раненым, вылечился, а в 1941 – был призван на Отечественную и погиб без вести. Мама рассказывала мне о нем, показывала его фотографии. Только его и считал своим отцом. Но Александр Иванович на мое противление не обижался. Подсмеивался:

––Упрямый ты мальчик. Это хорошо для жизни. Идя однажды вдоль озера к месту купанья, он вдруг обернулся, посмотрел на меня пристально и, смеясь, сказал:

– Скажу я тебе на будущее – будешь носить галстук обязательно. – Почему это вдруг, с чего это он о галстуке заговорил? До сих пор задумываюсь. – Но галстук и вправду носил многие годы. Нравлюсь себе и кажусь красивым обязательно при галстуке.

Александр Иванович на лихом коне

В Лизумсе наша квартира занимала второй этаж двухэтажного деревянного дома, оштукатуренного снаружи и покрашенного в светлый тон. К дому примыкал сад с огородом. Был хлев с тремя коровами. Со всем хозяйством было много заботы, которые занимали маму и Александра Ивановича.

Александру Ивановичу и его “ястребкам” – помощникам приходилось периодически вести бои с латышскими „лесными братьями”, которых он считал бандитами. Один из “ястребков”, Вася Петров был сражен ими автоматной очередью, когда ехал на велосипеде по лесной дороге. Иногда приходилось осаждать сарай или землянку в лесу, а то и хутор, и вести долгий бой, выкуривая засевших там бандитов. В один поздний летний вечер бандиты навестили и нас. Мама и Александр Иванович поздно вечером сидели в кухне. Окно было распахнуто, горела лампа. В него влетела граната, упала на пол и взорвалась. На счастье взрыв приняла лежавшая рядом овчарка, и люди не пострадали. Я спал в комнате рядом с кухней, но взрыва не услышал и продолжал спать. Утром увидел стены и пол, побитые осколками, мокрое пятно от невысохшей воды, которой мама замыла собачью кровь.

Тенора и Красотка

Александр Иванович, Славочка и мама – доит Бриту

Летом 1945г. в окно второго этажа влетела граната

Школы с русским языком обучения ни в Друсти, ни поблизости не было, и для продолжения обучения в пятом классе мама отвезла меня к сестрам в Ярославскую область, на Волгу, в деревню Черновка под славным городом Углич. Из Черновки один год я ходил за шесть километров в школу, в Углич. Мама покинула Друсти и Александра Ивановича, и уехала в Ригу, куда вернулся и я после года разлуки.

Теперь, с Игорем, в Друсти, после скитаний по берегам озер с удочками, катанья на лодке и многократных купаний, ужинали у хозяйки и отправлялись на ночевку на сеновал чердака сарая во дворе дома. Сенокос месяц как закончился. Сено было набито под крышу, пахло вкусно травами, какими–то цветами и медом клевера. Ложились на простыни и подушки из сена, но к утру оказывались в стороне от простыней, где-то рядом, в сене. Дни ожидания возвращения в Ригу все же тянулись медленно. И вот мы Риге. Встретились с Игорем в университете. В вестибюле с каменным полом, холодном и в жаркое лето, стены увешаны списками зачисленных в университет – уже студентов. Хотя они и были напечатаны на русском, но с трудом разыскал механический факультет и с волненьем стал изучать список. Нашел себя – обрадовался. Игорь себя не обнаружил и уныло вышел в летний день после такого холодного приема.

Осенью, в сентябре, всех первокурсников вывозили в деревни, на уборку то картофеля, то свеклы. Нашу студенческую группу разделили на две, примерно по двенадцать человек и в сопровождении двух преподавателей направили в разные колхозы. Руководителем моей подгруппы был преподаватель с кафедры теоретической механики Анатолий Янович Лац. Второй – Владимир Андреевич Гришко, заведующий лабораторией зубчатых передач.

И вот я с группой в поезде, поезд идет на Восток, в сторону Цесиса и знакомых мне Друст.

На стадионе “Динамо” в открытом бассейне в Межапарке до вступительных экзаменов абитуриенты должны были пройти проверку в легкой атлетике и плаванье, и принести справку в приемную комиссию о сдаче норм. Пришлось бежать полтора километра, прыгать в длину, бросать гранату и плыть 100 метров. В забеге обратил внимание на юношу высокого роста, черноволосого, который стал соревноваться со мной, и огорчился, когда на финише отстал от меня. Он оказался в нашей группе, зовут Жора. Открыли с ним дверь вагона, сели на пол плечом к плечу и обдуваемые ветром, вдыхая паровозные дым с гарью и брызгами пара, любовались проносившимися полями, лесами, мелькавшими столбами с бесконечно тянувшимися к их чашечкам вверх, а от них – вниз проводами.

На одной остановке я пошел к паровозу. В Лизумсе я любил приходить на станцию к приходу поезда, подходить к паровозу и рассматривать замасленные детали привода, вдыхать вкусный вырывавшийся из цилиндров пар, затыкать уши от пронзительного отходного свистка. Но ни разу не был в кабине. Ни сам не просился, ни машинисты не предложили. А тут, став студентом, осмелился и попросился в кабину проехать до следующей остановки. Машинисты без долгих уговоров разрешили. Пространство кабины между топкой и тендером с углем небольшое. Стоял в стороне от машиниста и помощника. Машинист следил за сигналами светофоров, и показаниями приборов, подходил к рукояткам управления. Помощник с лязгом откидывал прямоугольную дверку топки и широкой лопатой вбрасывал далеко в нее уголь, черпая его из тендера. Вбрасывал по многу лопат в грохочущее взрывами пламени жерло топки. Кабина быстро наполнялась жаром, пот выступал на наших лбах, а на помощнике взмокала почти не просыхавшая почерневшая от угольной пыли рубаха. Машинист разрешил мне подрегулировать скорость. Я повернул одну рукоятку и заметил, что грузики на механизме Уатта разошлись. Значит, увеличился выброс пара из цилиндра, давление в нем упало, и скорость паровоза уменьшилась. Кабину все время сильно трясло, словно паровоз катил по кочкам. Зубы выбивали дробь. В открытую форточку бил сильный ветер. Впечатление от скорости не было ничем ни приглушено, ни амортизировано. Все удары по стыкам рельс паровоз и кабина принимали на себя. Казалось, что быстро едешь в телеге.

В колхозе выдергивали из земли свеклу, обрезали ботву, набирали свеклу в кучки, а потом перебрасывали ее в редкие трехтонки. В воскресенье отпросился у Анатолия Яновича и на попутных телегах и пешком добрался до Друст. Пришел к брату Александра Ивановича – Ване Чухареву и его жене Шуре. Ваня приходился двоюродным братом Александра Ивановича, тоже родом из Сибири, и, демобилизовавшись, приехал сюда по его приглашению. Шура в войну работала у немцев в концлагере. Мама дружила с нею в то далекое время в Друстах.

Вечером в клубе, просторном, похожем на сарай, намечался летний бал. Афиша висела на дверях. Бал был большим событием для Друст и ближайших хуторян. Сначала показывали фильм, а потом были танцы под местный оркестр. Киноаппарат стоял тут же, рядом со зрителями и громко стрекотал. Фильм показывали частями. Части заканчивались и начинались мельканием непонятных знаков, слов со многими пятиконечными белыми звездами. Девушки жались вдоль стен, а мальчики теснились у входа. Пригласил на танго не здешнюю милую девушку. Назвалась Бэлой. Сама из Риги, работает на ткацком комбинате, живет по ул. Лачплеша, прислали убирать картофель. Впервые провожал взрослую девушку до ее колхозного общежития вдаль далекую. Не знал о чем говорить, какой тон взять, какой манеры поведения придерживаться. В общем, шли как двое колхозников из разных сел, на расстоянии. Возвращался назад за полночь при свете луны. Сокращая путь, пошел прямиком по полю с высокой травой. Трава в холодной по осени росе. Летом тоже приходилось поздно вечером ходить по полю босиком. Но и тогда было теплее, чем теперь в промокших по колено брюках. Одиноко и отрывисто кричал коростель. В поле, на моем пути, темнели непонятные силуэты. С опаской приблизился – дремлют стоя несколько лошадей. Одна положила голову на спину другой. А вот и молодой месяц проглянул среди черных туч. Проникся величием и очарованием ночи и подлунного поля. Маленький месяц, а я еще меньше. В дальнейшей жизни таких ночей больше не было, а эта осталась в памяти.