Жернова

– Засада! К бою! – ухватив вожжи, офицер резко повернул коня в сторону за гряду высоких камней-валунов, что тянулись слева от дороги.

Вслед неслись винтовочные выстрелы, пули то и дело свистели над головой, цокали о камни, рикошетили, жутко жужжа.

Один из солдат охраны замешкался и тут же вывалился из седла; лошадь, взбрыкнув, ускакала куда-то вверх по склону сопки, однако потом вернулась обратно к сородичам.

Сейчас раненый лежал на открытой местности у дороги в полусотне саженей от сослуживцев, пытался ползти к товарищам, его голова то поднималась и тут же в бессилии падала на камни. Силы покидали несчастного. Ещё через минуту-другую уткнувшись лицом в землю, застыл неподвижно.

Другой солдат успел спешиться и теперь находился рядом с офицером за соседним валуном.

– Твою мать! – тихо матерился поручик, с опаской выглядывая из-за укрытия, пытаясь определить – откуда стреляют. В руках держал винтовку погибшего кучера.

– Замри! Замри и не двигайся! – прокричал раненому солдату. – Береги силы, браток! Даст Бог, выручим!

Пуля, ударившись в гранитный бок камня, обожгла мелкими крошками лицо, рикошетом прожужжала рядом.

– Эт-т-того ещё не хватало, – провёл рукой по щеке: ладонь тут же окрасилась кровью. – Ого! – и снова заругался:

– Ах, ты, микадушка косорылая. Вот вляпались, твою японскую императрицу по матушке и по батюшке, и по всем детородным органам гробинушку мать вместе с вашей страной.

Боец из охраны жался к валуну, с надеждой смотрел на командира.

Раненый затих, как и затихли выстрелы. Офицер ещё с минуту сидел, спрятавшись за камни, потом жестом потребовал у солдата шапку.

Нацепив головной убор на ствол винтовки, высунул его из-за укрытия. В тот же миг раздались выстрелы, шапка упала к ногам командира.

– Плохо дело, – сделал вывод поручик, смачно плюнув в сторону врага. – Метко стреляют, гады. Это они умеют. Вот же япошки поганые. Нет, чтоб в открытом бою, так они из засады норовят русского человека на тот свет спровадить, твою мать. Что предлагаешь, служивый? – обратился к товарищу, который стоя на коленях, прятался за соседним камнем, то и дело осеняя себя крестным знамением.

– Не знаю, вашбродь, – обреченно произнёс солдат, в очередной раз истово перекрестившись. – Вы – офицер, командир, человек грамотный, не нам чета, вам виднее. По мне – конец нам приходит, вашбродь, вот как, – тут же зашептав молитву: – Господи! Спаси и сохрани, Матерь Божья… Царица Небесная, заступница наша… святой Николай Угодник, покровитель… того… этого воинства, помоги Христа ради… прими, Господи, если что… а я уж… живота… своего… это… того… аминь!

Кони стояли за камнями чуть ниже по склону, понурив головы, отдыхали. Казалось, выстрелы их совершенно не волнуют и не беспокоят.

То, что стреляют с противоположной сопки, покрытой редкими хвойными деревьями, сомнений не вызывало. Но откуда именно? Долго такое положение сохранятся не может. Японцы не для того устроили засаду, чтобы всё обошлось.

– Слушай приказ, – поручик переметнулся за валун к солдату, и сейчас втолковывал подчинённому свой план. – Ты останешься здесь. Я постараюсь скрытно перебраться в другое место. Ты по моей команде будешь вызывать огонь на себя…

– На смерть обрекаете? – с дрожью в голосе спросил солдат.

– Ну и дурак же ты, братец, – офицер в отчаяние стукнул ладошкой по камню. – Ты до конца дослушай, заячья твоя душа, а потом и помирать собирайся.

– А я что… я ничто, – стал оправдываться солдат. – Как прикажете, вашбродие. Можно и умереть, если что… Нам не привыкать… если надо. Прими, Господи… – снова наладился читать молитву, но его перебил офицер:

– Нет, ты живи, служивый, и прекрати петь заупокойную! И я жить хочу, поэтому, слушай приказ.

Ещё через некоторое время поручик уже лежал между двух валунов далеко в стороне от первого укрытия, сквозь ветки можжевельника внимательно всматривался в сопку напротив. Винтовка с досланным в патронник патроном покоилась рядом, под рукой, готовая к бою.

Лёгкий дымок от выстрела был еле заметен на фоне мелкого хвойника, но этого было достаточно, чтобы всё внимание офицера сконцентрировать на месте стрельбы. В следующий раз он уже чётко увидел мелькнувший силуэт человека, а потом и самого стрелка. Ещё через три выстрела к первому стрелку присоединились два его товарища. Поручик заставил себя некоторое время наблюдать безучастно, чтобы убедиться наверняка. Удостоверившись, что вражеских стрелков трое, и только после этого приник к прицелу.

Первый же выстрел достиг цели: труп японского солдата скатился по склону и замер, зацепившись за одинокую сосёнку. В тот же миг офицер сменил позицию, перебравшись ближе к своему солдату.

Уже из нового места он заметил, как к погибшему японцу ползком пробирается его товарищ. И снова одиночный винтовочный выстрел хлёстко разорвал тишину. Однако на этот раз японец успел-таки, укрылся за камнями, по офицеру тут же открыли ответный огонь. К глухим выстрелам со стороны противника добавились резкие, хлёсткие выстрелы русской винтовки: это солдат самостоятельно решил проявить инициативу и поддержать огнём командира.

– Молодец, братец, – поручик кинул мимолетный благодарный взгляд в сторону товарища. – Как раз вовремя. Ну, теперь силы у нас равны. Это меняет дело.

Он вдруг появился из-за укрытия и, на виду у японцев, сделал несколько шагов вниз по склону. Тут же заговорили винтовки противника; взмахнув руками, офицер упал, а затем и покатился безжизненно вниз, увлекая за собой камни.

Оба японских солдата начали короткими перебежками приближаться к позиции русских, откуда, оставшийся в одиночестве, боец продолжал вести огонь по врагу.

Японцы вышли на открытое пространство, укрывались за небольшими камнями, уже почти приблизились к раненому вначале боя русскому солдату, который всё так же лежал у дороги, как тут же откуда-то сбоку ударила винтовка противника. Тот японец, который был ближе к стрелявшему, замертво упал на каменистую почву, его товарищ кинулся обратно в спасительные хвойные заросли. Не успел: привстав из-за валуна, русский солдат, как на стрельбище, поразил цель с первого выстрела.

Когда к убитому кучеру добавился и раненый впервые минуты боя служивый, и они оба уже лежали в тарантасе, а лошади снова были выведены на дорогу, день перевалил на вторую половину, блеклое солнце пошло к вечеру. То нервное напряжение, что держала военных всё это время, спадало, на смену ему приходили расслабленность, некая пустота в теле, усталость.

– Перевяжи-ка меня, братец, – поручик прислонился к тарантасу, снял френч, закатал рукав исподней рубашки.

Пуля прошла чуть ниже локтя левой руки сквозь мякоть, не задев кости, однако вся рука была в крови, начала неметь, не говоря о боли, которую стоически переносил поручик.

– Там в бауле бинт лежит, – офицер остановил солдата, видя, что тот пытается оторвать кусок своей исподней рубашки.

– Вы меня извиняйте, вашбродие, что я вроде как спужался вначале, стушевался.

– Чего уж. Только дурак не боится смерти. Впервые с япошкой столкнулся?

– Ага. Как-то Бог миловал. До этого при коменданте состоял в Ляоляне, если что, господин поручик. Уснул на посту, вот меня сюда и направили.

– Понятно. Штрафник, значит.

– Ага, проштрафился. Как же без этого на службе-то? Чай, живые люди солдаты.

– А я из госпиталя. Только оклемался от одного ранения, так, видишь, опять. Как проклятие преследует меня. Спасибо, не на смерть, – доверительно поведал офицер.

– Спасибо и вам, вашбродь.

– Это ещё за что?

– Что зла не помните, вот за что, – дрогнувшим голосом произнёс солдат, в очередной раз перекрестившись. – Господа… это… не всегда прощают нижним чинам слабину.

– В бою, братец, нет господ и нижних чинов, – назидательно заметил поручик. – В бою есть товарищи, сослуживцы. Так что… Ты за меня свою грудь подставил под пули, я – за тебя. Вот и выиграли сражение. А ты ничего, боец, не дрогнул.

– Спасибо, вашбродь! – широко улыбнувшись, солдат занял место кучера в тарантасе. – Меня ещё никто так не хвалил, – добавил уже из козел. – А стрелять по япошкам стал потому, что я на них разозлился, вашбродие, вот как. Думаю, это с чего, с какого перепугу я должен, за здорово живёшь, свою жизнь по камням разбрасывать? Вот и припал к винтовке, а как же. Ждать, пока тебя на тот свет отправят? Нет уж! И мы… это… с усами. Бывало, в деревне в драках я спуску не давал, а тут… Что я – лысый, что ли? И вообще: когда это русский солдат того… этого? Да и вас поддержать, товарища, значит. А как же.

Офицер закинул себя в седло.

– Трогай, герой.

В расположение роты, которая занимала позиции в версте от деревеньки Мугую, и была выдвинута в сторону противника уступом вправо на протяжении всей линии обороны, прибыли уже к вечеру.

Дозор встретил их ещё на подступах к окопам, отвели на ротный командный пункт.

– Раненого бойца отправьте в санитарный пункт, – распорядился офицер. – И приберите погибшего солдатика.

– Слушаюсь, вашбродие, – лихо козырнул старший дозора.

В командирском блиндаже навстречу поручику вышел высокий светловолосый, голубоглазый офицер с перебинтованной головой.

– Подпоручик Фёдор Иванович Гулевич, командир первого взвода второй стрелковой роты, – представился он гостю. – Временно исполняю обязанности командира роты. Позвольте узнать: с кем имею честь беседовать?

Прибывший поручик достал из нагрудного кармана казённую бумагу, подал взводному.

– Пётр Сергеевич Труханов. Назначен к вам командиром роты. Как япошки? Шалят?

– О-о! Я вас давно жду, господин поручик, – приветливая улыбка застыла на загоревшем, обветренном лице. – А японцы всё укрепляют свои позиции. Однако и накапливают силы для наступления. Сегодня пополудни батальонный командир господин капитан Павел Степанович Лазарев доводил диспозицию, то есть приказ на предстоящий бой. Говорил, что, по данным разведки, япошки замышляют наступление. Вот только когда? Дело времени, господин поручик.

– Зови меня Пётр Сергеевич или просто Петя. Ведь мы, наверное, почти ровесники. Не так ли?

– Мне двадцать пять уже исполнилось.

– А мне – двадцать четыре. Старики мы, – гость обвёл глазами блиндаж, устало опустился на край кровати, что стояла в углу.

– Моя?

– Да, Пётр Сергеевич.

– Кто спал до меня?

– Ваш тёзка Пётр Николаевич Семакин. Капитан. Убит две недели назад при рекогносцировке, – доложил взводный. – Может, чаю? Или поужинаете с дороги?

– Будь добр, Фёдор Иванович, – гость жестом отказался от угощений, – служивого, что прибыл со мной и правил конём, приставь, пожалуйста, ко мне в денщики.

– Простите, у командира роты уже есть штатный…

Но ему не дал договорить поручик:

– В бою ведёт себя достойно. Я полагаюсь на него. Это мой приказ.

– Всё исполню, Пётр Сергеевич. Не волнуйтесь.

– Представишь меня личному составу завтра на побудке. Тогда же доложишь и обстановку, пройдём по позициям. И надо предстать пред очи батальонного начальства.

– Хорошо. Будет исполнено.

Когда в командирский блиндаж прибыл вызванный подпоручиком ротный фельдшер, поручик Труханов Пётр Сергеевич спал, раскинув руки, тихонько посапывая во сне.

Вторая стрелковая пулемётная рота находилась на правом фланге первого пехотного полка семнадцатой Сибирской стрелковой дивизии, на стыке с Барнаульским двенадцатым Сибирским стрелковым полком, прикрывали подступы к деревням Мугую и Сандяю. Русские солдаты переиначили названия населённых пунктов под себя и называли их не иначе как Сандяйка и Мугуйка.

На позиции роты выдвинулись после завтрака. Труханова сопровождал подпоручик Гулевич. За офицерами, помимо ординарца командира роты, неотступно следовал новый денщик рядовой Коштур.

– Ты-то куда, братец? – заметив денщика, поручик остановился, подозвал к себе солдата. – Твоя задача – быть при командире в быту, а не в бою. В бою есть вестовой, – указав рукой на ординарца, который вышагивал чуть в отдалении.

– Извиняйте, вашбродие, – солдат приосанился, поправил винтовку на плече. – Отныне я за вас в ответе везде: и в командирском блиндаже, и в бою. Вот как.

– Это кто ж так решил?

– Я! – солдат застыл перед командирами с непроницаемым выражением лица.

– Ну-ну, – Гулевич лишь махнул рукой. – У нас говорят: «Глупая голова ногам покоя не даёт». Пусть идёт.

Передовая линия обороны роты, извиваясь, проходила по склонам двух сопок, клиньями на флангах уходила в сторону врага, что позволяло в случае необходимости вести перекрёстный огонь, и, в то же время, обеспечивая огневую поддержку соседям на флангах.

Огневые позиции пулемётных расчётов были выбраны очень удачно и оборудованы со знанием дела. Каждый пулемётчик хорошо знал свой сектор обстрела, рубеж открытия огня; его второй номер всегда имел под рукой четыре снаряжённые ленты, готовые к бою. Это не считая ещё одной, уже заправленной в «максим» и заботливо прикрытой старой шинелью. Подносчики боеприпасов тоже знали свое дело. В самих окопах сделаны глубокие ниши, в которых лежала запасная коробка с патронами для пулемёта, личные вещи расчёта.

Для ближнего боя первый номер имел наган; второй – винтовку.

В тех местах, где окоп вырыть не представлялось возможным из-за каменистого грунта, были оборудованы удобные и надёжные обвалования из камней-валунов, плотно подогнанных друг к другу. Для большей надёжности обвалования сделаны широкими и высокими. И полукругом, для защиты от флангового огня противника.

– Добро, – не преминул заметить Пётр Сергеевич, визуально оценивая степень надёжности сооружения. – Добро, молодцы!

– Так что, господин поручик, командир пулемётного расчёта ефрейтор Жарков. Тобольские мы, если что, – вытянулся во фронт боец, находившийся здесь же за пулемётом. – Так что, господин поручик, добра этого завались, – и повёл рукой в сторону, где россыпью валялись разных размеров камни-валуны. – Хоть огневую позицию оборудуй, хоть крепость строй.

– Вижу, вижу, – Труханов посчитал своим долгом отметить солдатское рвение бойца. – Молодец, братец! – и, к удивлению свидетелей этой сцены, с чувством пожал руку пулемётчику. – Благодарю за службу, ефрейтор!

– Рад стараться, вашбродие! – гаркнул счастливый боец.

– Ну-ну. Продолжай нести службу, – похлопав по плечу солдата, Труханов с сопровождающими отправился дальше.

Японские позиции были чуть ниже в долине и хорошо просматривались с передовой линии роты.

Посетили и соседей: зашли в блиндаж к командиру роты Барнаульского полка, Фёдор Иванович представил Петру Сергеевичу хозяина блиндажа капитана Евгения Николаевича Сёмочкина. Попили чаю, побеседовали. Возвращались к себе в командирский блиндаж уже на исходе дня.

Офицеры шли впереди, солдаты – чуть поодаль, отстали.

– Кто организовывал оборону роты? – поинтересовался Труханов.

– Я, – Гулевич подобрался в ожидании упрёков или замечаний. – Мы эти позиции заняли третьего дня, ещё многое не сделали, предстоит сделать в ближайшее время.

– Похвально. Успеть за столь короткий срок… Позиции выбраны на местности очень грамотно, линия обороны хорошо оборудована. Мне вносить какие-то коррективы нет нужды. Спасибо, Фёдор Иванович, – командир роты с чувством пожал руку подчинённому. – Молодец! Буду ходатайствовать о награждении. Ты уже вырос из шинели взводного, пора и принимать роту, дорогой товарищ подпоручик.

– Спасибо, господин поручик. Не скрою: я приятно удивлён и польщён столь лестной оценкой моей деятельности.

– Не скромничай, Фёдор Иванович, и обращайся ко мне по имени-отчеству или просто по имени. Я же просил тебя об этом.

Вой первого снаряда они услышали, успели упасть, укрывшись в неглубоком овражке.

Артиллерийский обстрел продолжался долго, японцы стреляли по площадям. Сейчас они перенесли стрельбу левее позиций пулёмётной роты на укреплённые рубежи Барнаульского стрелкового полка. Офицеры уже уверовали, что артналёт закончился для них, покинули укрытие, направились обратно на ротные позиции: стоило проверить, в каком состоянии они после артиллерийской атаки противника. Этого, последнего шального снаряда никто не услышал.

От сильного удара в спину Гулевич и Труханов упали, сверху на них свалился, прикрыв обоих, новый денщик командира роты рядовой Коштур. Они ещё ничего не успели сообразить, как в это мгновение прогремел взрыв.

Японский снаряд, разорвавшийся чуть позади, отбросил тело вестового куда-то вперёд, обогнав командиров.

Оглушённые взрывом, осыпанные землёй, офицеры ещё некоторое время лежали, приходили в чувство. Сверху на них давило тело денщика: изрешёчённое осколками, оно не подавало признаков жизни.

Первым пришёл в себя поручик. Выбрался из-под погибшего солдата, стряхнул землю, принялся осматриваться. Сильная боль в районе стопы выворачивала правую ногу, мутила сознание. Рядом шевелился подпоручик Гулевич. По полю к ним бежали солдаты.

Командира роты доставили на санитарный пункт батальона на носилках. Там же батальонные медики оказали первую помощь раненому, подготовили к отправке в госпиталь.

Проводить товарища пришёл и подпоручик Гулевич.

– Не судьба, – поручик Труханов лежал в санитарной повозке, слабо улыбался. – Если бы не самоуправство рядового Коштур, то не жить нам обоим. Вот они какие, русские солдатушки, братец. Цены им нет.

– Да, вы правы. Только жаль, что гибнут первыми вот такие бойцы. Но вы не расстраивайтесь, Пётр Сергеевич, – подпоручик Гулевич стоял рядом с командиром, пытался вдохнуть в раненого товарища хоть маленькую толику оптимизма. – Это война. Чего ж мы хотели, чтобы на ней раздавали пасхальных петушков? Страшно, конечно. Но мы – солдаты. Нам ли жаловаться на судьбу? Выжил в очередном бою – и слава Богу. Вот и с вами, Пётр Сергеевич: отдохнёте от войны. Сколько можно испытывать судьбу? Пора подумать и об отдыхе. Правда, признаюсь честно: мне вас будет не хватать. Но я тешу себя мыслью, что мы с вами обязательно когда-то встретимся. Так что езжайте с чистой душой, лечитесь, восстанавливайте здоровье и чаще вспоминайте нас.

– Такое не забывается, Фёдор Иванович. Обязательно буду вспоминать, молиться за вас стану.

– Да-да, вы правы. Только не расстраивайтесь, ведь на войне предсказать судьбу невозможно. Считайте, что вам повезло.

– Это правда, что повезло. Хорошо, что я оставляю вас не так, как мой предшественник и тёзка покинул роту, – зло пошутил поручик. – И в прошлый раз меня ранило в первом же бою. Потом вчера, когда ехал в подразделение. И вот сейчас… Странное везение. Видно, не суждено мне переломить ход военной кампании.

– За солдатика не волнуйтесь. Отпишу командованию, представлю к награде. Должно государство взять на себя расходы о пожизненной материальной поддержке родителей такого героя.

– Хорошо бы.

– Куда после госпиталя намерены податься, Пётр Сергеевич?

– Домой, на Смоленщину. Там у нас семейное гнёздышко – именьице небольшое на берегу Днепра. Красотища-а-а! Матушка управляет. Сестра младшенькая Катенька при ней. О своих дамах заботиться стану, может и свою даму сердца встречу. Пора уже обзаводиться семьёй, дорогой Федор. То училище, то отдалённые гарнизоны, куда даже Макар телят не гоняет, то война. Вот и не попадалась мне навстречу та, ради которой дрогнуло бы моё зачерствевшее солдатское сердце, чаще опалённое огнём, пропахшее порохом, чем любовной страстью. Так что… на Смоленщину я, домой, в родные пенаты.

– И я ведь родом из тех краёв, – подпоручик с сожалением развёл руками. – Не удалось нам побеседовать, вспомнить наши места. Давно уж не был в родной Горевке. Деревенька есть такая на берегу речушки Волчихи.

– Слышал, слышал и о речке, и деревенька на слуху была когда-то. Вот побывать не довелось.

– При случае обязательно посетите. Найдёте моих, поклон от меня передадите.

– А лучше сам приезжай ко мне в именьице в гости, Федор. Познакомлю с сестричкой Катюшей. Милейшее, я тебе скажу, созданьице! А уж умница-а-а… Она тебе обязательно понравится. О природе не говорю: даст фору любой загранице.

– Спасибо, Пётр! Премного это… обязательно заеду! Вот япошкам рога пообломаем, и… Батальонное начальство обещало отпустить на побывку при удобном случае. Второй год, как не был в Горевке, всё окопы да окопы…

Но и здесь им не дали договорить, хорошо и душевно проститься: поступила команда трогать.

Обоз из шести санитарных повозок и усиленного отделения охранения в количестве десяти верховых солдат на лошадях уходил в сторону Ляоляна в военный госпиталь. Возницы и медицинский персонал сопровождения тоже были вооружены винтовками: японцы частенько нападали на обозы и конвои, переодевшись под местных жителей.

– Вы мне пишите, Пётр Сергеевич! – Фёдор Иванович ещё прошёл немного с повозкой, проводил товарища.

– Пусть сопутствует тебе удача, Федя! Да хранит тебя Господь, – махнул рукой на прощание поручик, сотворив крестное знамение. – Хороший из тебя командир роты вышел. Да только должности ротного и взводного в пехоте не более двух-трёх боёв заполнены согласно штатному расписанию, в остальном – пустуют. Вот и я тому подтверждение. А ты, Фёдор Иванович, сломай злую и страшную традицию – живи назло всем врагам Руси нашей.

…Ровно месяц и одну неделю находился в военном госпитале в Ляоляне поручик. Здесь же его застал приказ о присвоении ему воинского звания капитан и награждении Петра Сергеевича Труханова золотым крестом святого Георгия четвёртой степени «за службу и храбрость», как было сказано в сопроводительном документе.

Японцы наступали, и госпиталь пришлось срочно эвакуировать. Ещё несколько суток всех раненых обозами вывозили до первой железнодорожной станции. Легкораненых, тех, кто ещё мог быть возвращён в строй после лечения, отправили во Владивосток, а капитан Труханов попал в команду комиссованных по ранению и непригодных к воинской службе. Этим выдали расчёт, документы и проводили вглубь России, позволив каждому из них определяться в дальнейшей судьбе самостоятельно.

Петра Сергеевича отправили санитарным составом, как офицера. Помимо прочего, ему ещё необходима была медицинская помощь. Срезанная осколком снаряда по самую щиколотку пятка правой ноги плохо заживала, гноилась. И после выздоровления капитану потребуется особая обувь или протез. По словам лечащего военврача и постоянного компаньона Петра Сергеевича по игре в карты Юрия Степановича Солодова, в Москве есть отличный мастер по изготовлению такой обуви милейший человек Иосиф Зиновьевич Клейнерман. Он содержит мастерскую прямо у себя во дворе в пристройке. Нанятые рабочие – высочайшего класса мастера.

– Сделают тебе сапожки, дорогой Петря (доктору нравилось обращаться к друзьям чаще всего панибратски, иногда по-простолюдински, вот и Петра Сергеевича он называл – Петря), и цыганочку с выходом в «Яру» ты будешь выплясывать лучше любого московского артиста или местных цивильных прощелыг. Я тебе говорю. Так что, записывай адрес спасителя, капитан. Век благодарен будешь.

– Увольте, милейший Юрий Степанович, у меня на руках бумага в Екатеринбургский госпиталь, – Труханов устало отмахнулся от товарища. – Я что, не понимаю? Прекрасно осознаю, доктор, что я – инвалид! И не спорьте, – видя, что напарник поднял руки в знак несогласия, капитан пресек этот жест в самом начале. – Полноте, о какой Москве вы говорите? Участь нашего брата – погибать в бою. В лучшем случае – лечиться в заштатных лечебницах на просторах империи. Москва и Питер – для избранных.

Поезд увозил раненых подальше от войны; вагон мотало на рельсах; воняло карболкой и ещё чем-то, чем только может вонять в санитарных вагонах.

В последнем письме из дома, которое получил перед эвакуацией госпиталя, матушка писала, что приходили судебные приставы, описали за долги всё имущество в имении Трухановых, включая и само поместье с пристройками для прислуги, конюшни, амбары, каретную. Если она не найдёт должную сумму, всё отнимут и выставят на торги. Говорила, что обращалась в уездное дворянское собрание. Там лишь развели руками: свободных денег не было и не будет. Военные заказы в последнее время оплачиваются не регулярно, расцвело казнокрадство, а армию голодной не оставишь. Бюджет уезда еле-еле сводит концы с концами. Так что…

Обратилась и к губернатору – ездила на приём к нему. Даже не записали в канцелярии. Сказали, что сам убыл поправлять здоровье на Кавказ, а кроме губернатора никто с этим делом связываться не хочет. Да другие и не уполномочены решать проблему личной несостоятельности некоторых нерадивых дворян.

Нет, маменьке не отказали. Хуже. Её выставили за дверь, как чернь. С ней обращались не как со столбовою дворянкой, а как с жалкой нищенкой, подавать милостыню которой – личная воля каждого. И увещевания, что не одно поколение Трухановых положили жизни во славу Отечества, и ссылки на то, что единственный сын сейчас на фронте, участвует в русско-японской кампании, защищает честь России с оружием в руках, каждый день рискуя собственной жизнью, должного результата не возымели. По словам маменьки, губернским чиновникам совершенно безразличны честь и достоинство, душевные терзания какой-то ничтожной сорокапятилетней матери-дворянки и четырнадцатилетней девчонки – её дочери. А то, что сын на фронте? Россия, слава Богу, богата на мужиков и патриотов: не будь Петра Сергеевича Труханова, будет кто-то другой. Свято место пусто не бывает. Уж кем-кем, а патриотами да воинами-защитниками Русь не обделена. Так что… обошлись, как с чернью, как с ничтожеством.