Девятый всадник. Часть 3
Несмотря на все милости, которые ему волею государя выпали на долю, несмотря на то, что нынче наконец-то можно насладиться своим высоким положением и богатством, Кристоф более всего желал удалиться от двора, закрыться в деревне и вести жизнь, как можно более далекую от интриг, от вот этих своекорыстных принцесс, от постоянного диктата приличий, вымышленных власть предержащими для контроля над подданными. Его поступку бы удивились многие, подумали, что словно бы странная болезнь их какая-то охватила: его старший брат в прошлом месяце принес рапорт об отставке, без всяких объяснений взял и уехал в Курляндию. Перед этим он почти вечер пробыл у матери, что-то ей говорил наедине, и оставалось только догадываться, зачем ему нужно было поступать именно так. Кристоф даже не думал об этом и пресекал всякие расспросы Доротеи по этому поводу. Нынче он подумал, что стоило бы и ему последовать тому же плану. Только теперь уже поздно. Разве что служба позволит ему держаться подальше от Двора.
…Когда, оказавшись вечером дома, он прошел к Доротее, то сразу понял, что любой разговор с ней в нынешнем состоянии сделает только хуже. Она сидела на канапе и горестно плакала. Причину ее слез можно было не объяснять, однако Кристоф на всякий случай спросил:
«Что же случилось?»
Его супруга ничего не отвечала. Она словно не заметила его появления, глядела куда-то в сторону и продолжала рыдать, даже не думая вытирать слезы.
Слезы украшают девиц только в дурных романах, и Кристоф имел множество причин в этом убедиться самостоятельно. Лицо Дотти пошло алыми пятнами, губы некрасиво распухли.
Он присел рядом с ней на канапе и проговорил как можно спокойнее:
«Полно, Дотти, не надо так убиваться. Скажи, прошу тебя, что произошло?»
«Это все Ее Величество!» – отвечала запинающимся голосом Дотти. – «Ну что я такого сделала? Maman туда же… «Ах, вы непристойно ведете себя, не имеете права! Репутация вашего супруга пострадает от столь опрометчивого поведения».
«Понятно. Амалия не преминула рассказать государыне обо всем, даже и додумала от себя что-нибудь для красочности», – подумал Кристоф с негодованием.
«Моя репутация уже ни от чего не пострадает», – холодно произнес он.
«Между прочим, они должны были знать, что Рибопьер – твой адъютант и свой человек в нашем доме, а не какой-то случайный прохожий! И более того, я была с Анной! Что это значит – мне нельзя выйти подышать свежим воздухом? А от всех знакомых надо бежать, как от чумы?» – продолжала Дотти, и слезы снова брызнули из ее глаз. Злые слезы.
«Она не из тех, кто плачет от слабости – скорее, от избытка силы», – думал Кристоф.
«Я знаю, что случилось. Мне доложили. Не бери в голову», – спокойно произнес он вслух.
«И тебе уже доложили? Как будто я одна такая! Вот, полно дам замужних ездят куда угодно и общаются с кем угодно, а выговоры получаю я одна», – продолжала Дотти.
«К сожалению, мы имеем несчастье жить рядом со дворцом, а это значит, что за нами волей-неволей будут подглядывать все», – продолжал, как ни в чем не бывало, Кристоф.
«Что же ты приказываешь? Из дому никуда не выходить?» – голос Доротеи из опечаленного сделался сердитым и упрекающим. Она явно полагала, будто муж готов обрушить на нее упреки так, как это сделали свекровь и самопровозглашенная приемная мать, поэтому наносила ему предупреждающий удар.
«Я предлагаю переехать на дачу. Как можно скорее», – сказал Кристоф, прекрасно зная, что эта новость будет для Дотти сюрпризом. Она даже не знала о том, что он ее купил вместе со всей обстановкой, так как он специально скрывал такой подарок от нее.
Весть о даче предсказуемо удивила девушку.
«На дачу? Но как же… Я только хотела обойщиков пригласить, дабы они сделали гостевые комнаты…»
«С обойщиками вполне может иметь дело Штэфани», – сказал Кристоф.
«Но как же мы обойдемся на даче без нее?» – растерянно спросила его супруга. Настроение ее переменилось резко. Кристофу и нравилось это в ней – Доротея никогда не была памятливой на обиды и печаль, тень тоски покидала ее сразу же, как только она узнавала о смене обстановки, новом развлечении или еще какой нечаянной радости. Он даже в чем-то завидовал ей, потому как подобной легкостью характера не обладал даже и в шестнадцать лет.
«Там не такое уж большое хозяйство. Обойдемся личными слугами и поваром», – произнес Кристоф.
«Но неужели мы не будем принимать гостей?» – выражение лица Дотти стало несколько разочарованным.
«Только немногих. И самых близких», – заверил ее Граф.
Он не упомянул, что дача находилась рядом с Каменноостровским дворцом, летней резиденцией императора Александра. Однако дворец был слишком мал для того, чтобы поместить туда весь Двор. Оставалось надеяться на то, что Амалия туда не поедет. Эта засидевшаяся в девках принцесса была ему крайне неприятна с совсем недавних пор.
«Государыня хочет, чтобы я провела лето рядом с нею в Павловске… И графиня Шарлотта на этом настаивает», – растерянно произнесла Дотти.
«А ты сама как хочешь?» – нахмурился Кристоф. Он не предвидел подобного поворота событий. Внезапная злость взяла его. Значит, Ее Величество воспринимает его жену как свою крепостную служанку – хочешь-не хочешь, изволь сопровождать свою госпожу повсюду, куда она не поедет. И это при том, что у Дотти нет никакого статуса при дворе. Раньше была фрейлиной, но нынче даже не числится в штате.
«Не знаю», – выговорила Дотти растерянно. Понятно, что перспектива уединенной жизни на даче ей не очень понравилась – как-никак в Павловске будет большое общество, немало людей. Но и ежечасно находиться под двойным контролем Марии Федоровны и графини Ливен-старшей Доротее тоже не хотелось бы.
«Ладно, мы можем туда ездить, насколько возможно чаще», – произнес Кристоф, сам испытывающий нынче досаду на все. Каждый монарх имеет собственные причуды, с которыми необходимо считаться. Только у императора Александра этих причуд нет. Пока нет.
«Кстати, о чем говорил Рибопьер с тобой?» – спросил он промежду прочим.
«Рассказывал, что ему пришлось вернуться с полдороги».
«И почему же?..»
Доротея пожала плечами.
«Я все расспрашивала его, он не говорил», – растерянно произнесла она с немного виноватым видом. – «Он, в свою очередь, пытался узнать о каких-то письмах, которые, якобы, хранятся у нас».
«И что ты отвечала?»
«Что письма остались там, где и были. Он улыбнулся и сказал: «Это хорошо».
Кристоф заметно покраснел. Что теперь делать? Он поступил с этими письмами так, как счел должным.
«О чем еще вы разговаривали?» – спросил он.
«Я пригласила его пройти домой и подождать тебя, но он отнекивался, а потом уехал. Мы меньше четверти часа разговаривали, да еще Анюта со мной была, не отходила, и надо же, кто-то увидел… Интересно, кто бы это?»
«Очень высокопоставленное лицо при дворе», – сказал Кристоф озабоченно. – «И не оправдывайся, ma chere, я на тебя нисколько не сержусь. Лучше скажи мне, как он выглядел? Ты не заметила ли во внешности его что-то странное?»
«Ну, он сильно похудел с тех пор», – начала Дотти. – «Рука до сих пор на перевязи… Я удивилась, так как знала, что его ранило тогда в ладонь, и носить так ее не стоит. Заметила это ему, он сказал, что сломал ее, к дальнейшим несчастьям. Ну и бледный очень сильно, под глазами круги. Поэтому я и пригласила его пройти отдохнуть с дороги».
«Он ничего мне не передавал?» – спросил граф, попутно думая, а не стоило ли поехать к его подопечному и разузнать, что именно стряслось.
«Я его несколько раз спрашивала об этом, он лишь пожимал плечами и говорил, что сам к тебе наведается и все скажет», – растерянно произнесла Дотти. – «Под конец у него кровь носом пошла, я засуетилась, Анна побежала за льдом, но он сказал: „Пустое“… Мне кажется, Бонси, что его избили по дороге, лихие люди напали… А давай не поедем на дачу, вдруг они там в кустах сидят и ограбят нас так же?»
Кристоф невольно засмеялся.
«С этими разбойниками Рибопьер наверняка знаком хорошо. Уже встречался с ними. Лично».
Лицо Доротеи при этих словах отразило крайнее изумление. Граф понял, что ему придется рассказать ей всю историю про «Селаниру» и «Химеру». И про то, что он отдал всю переписку императрице Елизавете, и с этими письмами та вольна нынче поступить так, как посчитает нужным.
«Так значит, теперь эти письма в безопасности?» – проговорила Доротея, выслушав мужа спокойно, даже ни разу не перебив его своими изумленными восклицаниями.
«Можно считать и так».
«Но если Химера… то есть, князь Чарторыйский, объявится в Петербурге и сам потребует у тебя эти письма?»
«С чего ему знать, что они были у меня?» – произнес Кристоф беззаботно. – «К тому же, теперь сия переписка – не моя проблема. И даже не проблема Саши».
«Мне все интересно, о чем же говорилось в этих письмах, раз они так важны?»
«Важно не то, о чем в них могло говориться», – лицо графа приняло задумчивое выражение. – «Важно то, о чем их наличие свидетельствует».
Дотти промолчала. Она скрестила свои длинные тонкие пальцы перед собой, а взгляд ее серо-зеленых глаз сделался отстраненным, на редкость задумчивым. Кристоф понял, что редко видит свою жену такой. Ему даже было невдомек, что Доротея могла выглядеть именно так.
«Значит, все это правда?» – шепотом произнесла она.
Он немедленно вспомнил все слухи, которые были обращены в адрес императрицы и личного друга государя, этого надменного польского магната, отправленного с миссией в Сардинию, к королю без королевства и двора, еще при Павле Петровиче. Нынешний государь немедленно отозвал Чарторыйского из Италии, но тот не спешил показаться при дворе. По какой причине – неизвестно. Конечно, все видели в его длительном отсутствии некие козни, которые он плетет в стороне, но Кристоф никогда над этим не задумывался – мало ли какие могут быть обстоятельства?
«И ребенок… великая княжна Мария… была его дочерью?» – продолжала размышлять вслух графиня фон Ливен. – «Тогда я понимаю, почему господин Рибопьер столь сильно пострадал».
«Гонцов всегда убивают первыми. И неважно, приносят ли они плохие или хорошие новости», – проговорил Кристоф тихо, но жена его услышала и закричала:
«Но нам тогда надо спасти твоего адъютанта! Его и так пытались сгноить в крепости!»
«Сейчас он уже ничего не может предъявить им».
«Но они до сих пор думают, будто письма у него!»
«Не беспокойся», – твердо произнес Кристоф. – «Не стоит волноваться. Мы слишком мало знаем про то, что случилось с Сашей и почему ему пришлось уехать из имения в Петербург».
«Но это ужасно – пребывать в неведении!» – Доротея уже начала руки ломать. – «А вдруг нам будут угрожать?»
«Дотти», – твердо и как можно более уверенно проговорил Кристоф. – «Пока я здесь, с тобой, нам ничего не может грозить. Поверь мне, бывало и хуже. И мы со всем справлялись».
В ответ Дотти крепко обняла мужа и прижалась к его груди. Он ответил на ее объятья, почувствовав, как она дрожит, как напряжено и сковано ее тело.
«Вроде ты говоришь, что нечего бояться, Bonsi», – прошептала она обеспокоенно. – «Но мне все равно тревожно… Пойми, кроме тебя, у меня нет никого».
«У тебя есть отец. Альхен и Костя. Матушка моя… Государыня, в конце концов», – не задумываясь над своими словами, проговорил Кристоф ей в ответ.
«Ах, это не совсем то, что я имела в виду…», – покачала головой Дотти. – «Знаешь, тогда, когда ты болен был, я уже об этом думала, и поняла, что без тебя мне будет очень печально жить на этом свете. Настолько печально, что, наверное, недолго тебя переживу».
«Пустое, ничего со мной не случится более», – произнес граф, снова хмурясь, так как не любил подобных разговоров. Ей бы сейчас рассказать, через что он прошел и остался при этом в живых! А тут какие-то непонятные интриги, с которыми можно справиться, найдя их зачинщика и призвав к ответу. Вот когда тебя и пятерых твоих людей берет в кольцо отряд персов… Или же в тебя стреляют «синие»… Или же ты прыгаешь с горящей мельницы на гору трупов. Этими воспоминаниями граф ни с кем не делился. Даже в своем личном дневнике он упомянул их мимоходом, как некие рядовые события. О том, как рассказать о них, тем более, его юной трепетной жене, которая может расплакаться из-за брошенных в ее адрес упреков и тревожится из-за каждой непонятной ситуации, он не знал. Решил, что лучше молчать, но вскоре понял: рано или поздно Дотти все равно узнает истину. Ее любопытство воистину безгранично, и только тактичность удерживает ее от бесконечных расспросов обо всех подробностях его прошлого.
Она молчала в ответ и все сильнее прижималась к нему. Граф встал с канапе и подхватил ее на руки, отчего девушка вскрикнула и рассмеялась – слишком уж неожиданными показались его действия. А затем понес ее в спальню, дабы подарить краткое, но столь пленительное счастье…
Через несколько часов Кристоф проснулся от того, что понял: кто-то стоит над его кроватью. Он открыл глаза. Стоявший рядом был не виден никак, но тень отбрасывал прямо на его лицо. Сквозь щель в тяжелых портьерах просачивался зыбкий лилово-серебристый свет белой ночи. Темная фигура никуда не перемещалась, нависая над ним. Граф посмотрел на лежащую рядом с ним Дотти. Ее лицо казалось мертвенно-бледным, чуть тронутым синевой под неплотно закрытыми глазами, грудь почти не вздымалась, дыхание не было слышно. Он тронул ее рукой, поправил волосы, выбившиеся из заплетенной на ночь косы. Только тогда Дотти вздохнула и, не просыпаясь, перевернулась на другой бок. Кристоф затаился и начал пристально наблюдать за фигурой, стоявшей у изголовья. «Я помню, кто это», – подумал он. – «Но что ему здесь надо?» Откуда-то он знал: пришельца надо позвать по имени, и тогда он покинет спальню. Но имя выскользнуло из памяти. Тогда граф мысленно задал вопрос, обратившись к тени: «Кто ты?»
«Друг твой», – возникла в голове ответная мысль.
«Отлично», – решил Кристоф. – «Значит, с ним можно говорить. Тогда, помнится, нельзя было».
Он вспомнил детство, когда вот такая же темная фигура стояла над ним, заслоняя окно, рядом с которым находилась его кровать. Тогда он перепугался сильно, ибо видение показалось угрожающим, готовым причинить ему вред. Может быть, испуг усубляли жар и боли во все теле – тогда, в детстве, эта тень являлась Кристофу исключительно во время болезни, и он стонал, и кто-то – или Минна, или матушка, или няня – вставали и крестили его, давали ему попить или обтирали лицо платком, смоченным в холодной воде, и фигура с некоторой неохотой отходила от постели, становилось спокойно, вся комната принимала знакомый вид, и в ней, казалось, не оставалось места никаким странным и пугающим явлениям.
Сейчас страха почти не было. Только некое неприятное чувство, словно его бы в неурочный час к нему вломился незнакомец и что-то от него требует.
«Раз ты друг, то почему явился мне именно в таком обличии?» – спросил Кристоф
«Шестого более нет», – отвечала тень.
Граф закрыл глаза. Шестой рыцарь – это граф Петр Талызин. После переворота он, подобно многим, никак не пострадал. Продолжал командовать преображенцами. Продолжал собирать людей на мистические беседы и посиделки, заканчивающиеся далеко за полночь, но не тем, чем подобные застолья обычно заканчиваются, а чинным пением гимнов к утренней заре и к звезде Венере. Никаких следов болезни или даже просто тоски Кристоф не замечал в приятеле. Но он слишком поверхностно знал его, чтобы обратить внимание на какие-либо странности в поведении последнего
«Он сам?» – обратился н с вопросом к присутствующему, и тут почувствовал, что тень начала рассеиваться, а призрачный, льющийся из окна, сделался несколько ярче. Приближался рассвет. И видение, подобно всем кошмарам, царящим в ночи, постепенно уходило в небытие, откуда оно и явилось.
«Скажи, что стало с Шестым?» – повторил Кристоф шепотом, довольно громким, как ему показалось в тишине спальни.
Но ответом было лишь молчание. Свет дня вступал в свои законные права, и, несмотря на то, что в спальне, благодаря тяжелым портьерам, до сих пор царил полумрак, тени развеялись, очертания мебели сделались более четкими, реальными. И увиденное ночью казалось причудливым сном. Однако Кристоф мог ручаться, что полностью бодрствовал, и мысленный диалог с тенью провел исключительно у себя в голове. Он закрыл глаза, погружаясь – ненадолго – в продолжение сна, но мысли не покидали его даже в полудреме, вызывая причудливые иллюзии – ночной гость обретал явственный облик, и становился все более похожим на Шестого, и этот его приятель держал в левой руке окровавленный кинжал, который только что вынул у себя из живота, с изумлением оглядывал его, а потом обращал это оружие к самому графу, не меняя выражения своего бледного лица…
Проснулся Кристоф с таким ощущением, будто эти два часа его пытали. Ярко светило солнце. Жена его уже встала. Ее половина кровати была пуста, лишь по чуть смятой простыне было понятно, что она здесь ночевала. Граф перелег на ее половину кровати, вдохнув запах ее тела, духов – какой-то травянисто-пряный, весьма приятный, навевающий в его теле знакомую истому. Он старался не думать о том, что видел ночью. Проще всего было забыть об этом, но стоило только опомниться, как призраки вновь обретали свою выпуклость, и знакомое чувство вновь наполняло его душу. «Нечего разлеживаться», – приказал себе Кристоф, несмотря на то, что чувствовал некоторый недосып и мог бы подремать еще чуть-чуть подольше. – «Пора заниматься делами».
Он встал, оделся и спустился к завтраку. Дотти уже сидела за столом, глядя, как служанка разливает кофе. Лицо ее было бледноватым, на нем более ярко выступали веснушки.
«Бонси», – произнесла она после обычного обмена утренними приветствиями. – «Мне сегодня снилось что-то очень страшное… Проснулась, а сердце прямо колотится, словно сейчас из груди вырвется».
«Надо же», – отвечал граф, приступая к небольшой трапезе. – «Мне тоже».
«Да?» – девушка пристально посмотрела на него. – «И что же тебе снилось?»
Кристоф пожал плечами.
«Честно говоря, Дотти, не помню подробностей кошмара. Могу сказать, что приснилось нечто неприятное».
«А мне приснилось, будто я в Париже и меня приговорили к казне на гильотине», – начала увлеченно рассказывать Дотти. – «И вот меня уже тащат под рев и улюлюканье толпы… Я встаю на колени, мою голову кладут под лезвие, и тут оно опускается, а в тот же момент просыпаюсь… Бр-р», – поежилась девушка.
«Скажи, пожалуйста, не читала ли ты что-либо об этом вчера?» – спросил граф, намазывая масло на хлеб. – «А то я заметил, что если я читаю, пишу или долго думаю о чем-то вечером, то потом я вижу то, что занимало мой разум, во сне».
«Нет, в том-то и дело», – испуганно произнесла Дотти. – «Не представляю, почему мне такой ужас вдруг привиделся. Вроде здорова, на ночь ничего не ела, а ведь от того, сказывают, тоже бывают дурные сновидения…».
«Ну и не следует придавать такому сну слишком большое значение», – Кристоф говорил уверенно, но сам думал, что совпадение и впрямь довольно странное.
Он добавил:
«Знаешь, мне в детстве говорили: как увидел кошмар, нужно утром, в первую очередь как проснешься, выглянуть в окно и сказать: „Святой Иосиф, развей мой сон по всей земле“. И ничего не исполнится».
«Надеюсь, что ничего не исполнится», – улыбнулась Дотти. – «Очень хотелось бы, чтобы у нас никогда не было революции».
Кристоф отчего-то вспомнил рассуждения своего друга князя Долгорукова о «Негласном комитете» и промолчал, не спеша разуверять супругу. Также на память пришли слова графа Воронцова, сказанные им несколько лет назад в присутствии Ливена: «В нашей с вами родине революция возможна только сверху». Недавно так и произошло. И, возможно, так правильно. Зато не будет таких жертв, и гильотины останутся исключительно в кошмарах юных дев.
«Конечно, нет, ничего страшного не случится», – продолжила его супруга. – «Значит, действительно пустое».
Их трапезу прервало появление привратника, доложившего о прибытии Рибопьера. Супруги переглянулись, немедленно вспомнив вчерашний разговор.
«Проси немедленно», – произнес граф встревоженно, и сам вышел навстречу гостю. Дотти поднялась было, чтобы последовать за мужем, но тот взглядом и жестами убедил ее остаться на месте.
«Ну Бонси…», – начала она, поджимая губы.
«Один раз ты с ним уже разговаривала, и этого довольно», – резковато оборвал ее Кристоф. – «Если ты нам понадобишься, я тебя позову».
…Адъютант его и впрямь выглядел ровно так же, как его описывала Доротея. И пострадавшая прежде рука его действительно была на перевязи.
После приветствий Саша протянул Кристофу папку в зеленом коленкоровом переплете, проговорив:
«Ваше Сиятельство, то донос на вас, писанный графом Талызиным».
«Как ты его заполучил?» – изумленно спросил Кристоф.
«Граф мертв», – проронил Рибопьер и резко побледнел, покачнувшись на ногах. Кристоф поддержал его, совсем слабого.
«Простите», – пробормотал его приятель. – «Что-то голова сильно кружится… Так вот, Шестого рыцаря более нет».
«Это произошло сегодня ночью?» – уточнил Кристоф.
Рибопьер кивнул.
«А вам уже докладывали?» – спросил он.
«Нет, но я каким-то образом это узнал», – граф указал на диван, стоявший поблизости, и чуть ли не силком усадил туда своего адъютанта, который то и дело отнекивался, ссылаясь на то, что ему скоро предстоит ехать в некую дальнюю дорогу.
«Вам нельзя в дорогу, в таком-то состоянии», – говорил Кристоф, держа его за руку и прислушиваясь к своим ощущениям. Сердце его юного друга билось чересчур уж сильно, но в жилах вместо крови, казалось, текла вода, зыбкая и прозрачная. «Его били по голове», – решил про себя граф. – «Так, чтобы не осталось следов – значит, профессионалы. Руку сломали, верно, потому что сопротивлялся, а нападавшим не хватило выдержки его не трогать. Ломали руку пострадавшую, которой Саша еще не владел столь же ловко, как до дуэли. Чтобы наверняка. И, верно, чтобы никаких вопросов не осталось».
«Но и здесь я долее оставаться не могу», – сокрушенно отвечал Саша Рибопьер.
«Зачем же ты появился здесь? Сказано было – езжай под Пензу, отдыхай».
«Письма… Я же поклялся», – слабым голосом произнес он. – «Мне необходимо было их отдать».
«Они уже у… у Селаниры», – Кристоф назвал императрицу Елизавету тем прежним именем, под которым она проходила в переписке. – «И она сделает с ними все, что пожелает нужным».
«Их ей отдали вы?» – нынче Саша снова находился на грани обморока. Что-то высосало из него все силы. И это «что-то» – не болезнь и не заботы.
«Ну а кто же?»
«Вы не знаете, о ком в них говорилось?» – в голосе его адъютанта послышалась некая безнадежность.
«Меня просветила принцесса Амалия Баденская», – признался Кристоф. – «Но я могу поклясться, что ничего не читал».
«Правда?»
«Не до того было. Не веришь разве?»
«Амалия…», – прошептал Рибопьер. – «Медуза… Это все из-за нее».
«Представляю», – произнес Кристоф. – «И лучше скажи честно, что у тебя с ней было такое крамольное? А то она уже тебя приревновала к моей жене, увидев вас беседующими рядом с нашим домом. Кстати, более так не делай, а то, как видишь, мы имеем несчастье жить на всеобщем обозрении, и любые наши перемещения горячо обсуждаются самыми высокопоставленными лицами».
Адъютант его молчал, похоронив свое болезненно-бледное, но все еще красивое лицо в ладонях.
«Саша, это важно», – в нетерпении произнес граф. – «Она что, тебя любит?»
«Нет. Но меня она уже не отпустит от себя», – выдавил из себя Рибопьер.
Что ж, ожидаемо. Амалия относилась к такому требовательно-истеричному типу женщин, которые Кристофу всегда претили. К счастью, он с ними почти не встречался. И желание повелевать принять за любовь крайне просто.
«Это по ее приказанию тебя избили?» – продолжал задавать вопросы Кристоф.
«Я не знаю…»
«Как все случилось? Можешь хотя бы мне поведать?»
И Саша рассказал. По его словам, когда он подъезжал уже к Пензе, на его экипаж напали. Сперва он подумал, что это разбойники, и попытался отбиться, расстрелял все патроны, которых у него вообще было немного, и, кажется, убил двоих, но тех было больше. Нападавшие разделились на две группы. Одни вытащили из кареты двух его слуг и кучера, и умело с ними расправились. Рибопьер понял, что лакея и кучера избили до смерти, а лакею удалось уцелеть, и сейчас он лежит ни жив ни мертв в имении. Другие принялись бить самого господина, потом обшарили его, никаких ценностей, как в тот раз, близ Вены, не взяли. Саша сопротивлялся как мог, и вот тогда ему переломили левую руку. Прежде чем потерять сознание, он услышал, как кто-то сказал: «Вот сволочь! При нем ничего нет!»
«Они искали письма», – произнес он. – «И не нашли».
«Но почему же ты решил вернуться? Твоя мать хоть знает, что ты жив?»
«Знает. Я приехал, довез Прошу, подлечился чуть-чуть… А сам поехал назад. Потому что знал, что эти письма крайне важны… И они у вас. А до вас могут добраться…»