Аня – миленькая блондинка с глазами навыкате. Когда она говорит, то слова как пули сами вылетают изо рта. Эта живость проявляется во всём: разговоре, походке, манерах. Анна хорошо говорит по-французски, немного по-немецки. Скверно играет на фортепьяно, что, впрочем, не мешает ей собирать комплименты от кавалеров.
Впротиву старшей сестре Наташа – тихая и застенчивая брюнетка. Как все высокие люди немного сутулится при ходьбе. Совершенно не выносит публичных выступлений, никогда не перечит, за что состоит в фаворе у старой княгини. Злые языки шептались, будто Наташа не родная её дочь и в этом состояла причина столь трепетных отношений. Так или иначе, Наталья росла, оставаясь в тени старшей сестры, словно молодое деревце под сенью более развесистого и крупного.
Помимо этого, в регулярно появляющуюся в доме компанию входят: поручик-артиллерист Телепин, два раза державший экзамен в Академию и два раза провалившийся студент-медик Карпов, газетчик Юлаев, актеришки, будущие юристы и прочее множество весёлых и скучающих шалопаев и брандахлыстов.
Аня любила эту банду, кричала, вертелась и шумела больше всех. Она была душой компании, за что ей доставалось от матери, считавшей её неразумным дитя. В иные дни княгиня могла позволить публично отчитать её при гостях или заставить несколько раз вслух читать «Отче наш». Но мы не решались заступиться, поскольку это бы лишь подлило масла в огонь.
Иногда мы заставали её в слезах.
– Ах, поскорей бы выскочить замуж и навсегда покинуть это ужасное место! – в сердцах восклицала Аня, и глаза её полнились слезами. Впрочем, долго печалиться она не умела и уже спустя десять минут с горящими щеками бежала по саду – запускать в воздух змея…
…Оглядев с головы до пят с примечанием, княгиня, наконец, сочла нас достойными для пропуска, и слуги раскрыли резные двери парадной.
В восемь часов вечера, как и намечалось, начался бал. Музыкантов было десять человек. Под их аккомпанемент танцевали в двух залах. В кабинете был картёж, в гостиной выпивка, а в беседках в саду объяснения в любви. Там же, в антрактах между танцами, играл рояль, и запускались фейерверки.
Я повальсировал с Анной, пару раз, по-моему, даже сумев её рассмешить, затем присоединился к мужской компании. Наташи нигде не было видно. Возможно, по имевшемуся обыкновению, она корпела где-то наедине с книгой.
Музыка гремела, люстры горели, кавалеры не унывали и наслаждались жизнью, а барышни старались не отставать. По комнатам, как угорелые, сновали взад и вперёд лакеи в чёрных фраках и белых запачканных галстуках.
Наконец, в двенадцатом часу ночи, гости разделились на группы, и танцы расстроились. К тому времени все были уже достаточно пьяны, и даже у поручика, крепкого к спиртному, покраснел кончик носа. Студент-актёришка, знаменитый тем, что умел хорошо хрюкать свиньёй, залез под стол и пугал оттуда барышень. Медик Карпов напился пьяный и советовал всем, к месту и не к месту, ехать лечиться на воды и есть виноград.
Когда стало ясно, что старые забавы окончательно опостылели и даже фейерверки уже не радуют глаз, из кабинета вышла сама княгиня. Одетая в строгий костюм, по внешнему облику и походке она напоминала сейчас чёрную ворону, что опустилась на поле, где играла воробьиная стайка.
При виде матери Аня, не отстававшая в забавах от остальных, сконфузилась и отошла в угол к барышням с намерением укрыться. Напрасно!
– Всё танцуете? – прищурившись, сквозь свой крючковатый нос поинтересовалась княгиня таким тоном, словно уличила нас в чём-то нехорошем, о чём и помолвить невозможно в приличном обществе. – Отли-ично. Да нешто можно только плясать, жрать да пить, чисто как дикие звери? Махаметы! Варвары! Мы, когда будучи в юности, тоже имели и танцы, и всякое. Но и про культуру не забывали! Если хотите знать, то без дисциплины человек подобен теории без практики. А тут… Хотя бы книжку, анафемы, прочли или насчёт писания… В конце концов, всякому безобразию есть своё приличие! Здесь вам не Salon de varietes какой! Аня, душечка! – выискала она дочь в толпе острым взглядом. – Вы же у нас, кажется, на фортепьяне играете? Что мне обходится, между прочим, почитай, под сто целковых в месяц! Извольте сделать милость и продемонстрировать гостям что-нибудь… Эдакое! Французского возьмите там или итальянское. Посмотрим, так ли уж сильна ваша игра, как о том отзываются учителя! Je vous prie allez, ma chere! – пригласила она, напоказ отставив стул.
Не смея прекословить, взъерошенная от смущения Анна послушно откинула крышку рояля и села на предложенный пуфик. Играла она неумело, но старательно, перекладывая клавиши на итальянский манер. По публике было видно, что они мучаются и слушают только из уважения к княгине. Наконец ноты кончились, и раздались аплодисменты, где больше всех старался, пожалуй, Миркадзе. Он и хлопал громче других и вообще смотрел на Анну с явным обожанием, пожирая её лицо глазами.
В этот миг я оглянулся и заметил, что дверь в спальню Наташи приоткрыта и в щёлку она смотрит на нас, должно быть, воображая себя на месте сестры. И выходило это музицирование у неё в мечтах куда лучше, чем у самой Ани. Это ей сейчас аплодировали гости и кричали «Бис!» и «Браво!»…
Должно быть, княгиня осталась удовлетворена услышанным, ибо её лицо в кои-то веки выказало благость.
– A propos, поручик, – нарочито громко обратился к Телепину газетчик Юлаев. – Я слышал, будто намедни вы были у Вознесенских и, будучи приглашены там к столу, рассказывали прелюбопытнейшую гишторию, произведшую фурор? Не откажетесь ли передать и нам её значение?
– Действительно, поручик, порадуйте! – дала благоволение княгиня.
– Яшка! – кликнула она слугу. – Подай-ка, свиная твоя морда, кресло из спальни! Да поскорей!
– Просим! Просим! – послышалось со всех сторон.
Отказаться стало решительно невозможно. Из глубины дома холопы вынесли и постановили массивное кресло, в котором, разомлев от всеобщего внимания, вальяжно расположился Телепин. Все мы – гости и хозяева – встали полукругом, словно музы возле Аполлона с его волшебной лирой.
РАССКАЗ ПОРУЧИКА
– Итак, господа, – откашлявшись, не стал канителить Телепин. – Дело завязалось зимой 18**-го года, когда меня пригласила в соседнее имение помещица N. А так как Евсеич, мой денщик, накануне сильно захворал, мне пришлось самолично выгонять Павлина из конюшни, запрягать сани и катить в нужном направлении. Заблудиться я не боялся, поскольку путь до N. был недалёк, да и дорога известна, как свои пять пальцев.
Сперва ехать было несложно. День стоял ясный, на душе покойно, и погода, что называется, сопутствовала. Однако после обеда стало замолаживать. Небо скучнело, серело. Невесть откуда взявшийся ветер пригнал с юга тяжёлые шапки снеговых туч. Повалил снег, все более усиливающийся.
Вскоре сделалось темно, как ночью. Мой Павлин перешёл с рыси на средний шаг, а затем и вовсе накоротке. Я же плотнее захлопнул тулуп, кляня себя за то, что влез в авантюру.
Вскорости сани пришлось и вовсе остановить, поскольку небеса и земля вконец слились и стало решительно непонятно, куда ехать. Куда ни кинь, всюду в беспросветной мгле простиралось бело-серое покрывало с клонящимися былинками костреца.
Закутавшись в рогожу, я стал обдумывать то бедственное положение, в котором очутился. Вдруг снежная пелена в одной стороне словно бы озарилась огнями маяка. Туда-то я и направил полозья саней. Терять было уже нечего: так и так мне грозила неизбежная гибель в метели. Даже случись впереди разбойничье логово, я бы, наверное, и ему был рад.
Но это оказалось не оно. Вскоре из пелены выросли очертания сложенного из камня здания, показавшегося мне замком. С одной стороны его прикрывала отвесная серая стена без малейших намёков на окна. С другой притулился маленький обветшалый кирпичный домик, образуя, таким образом, в середине проход. С ржавой крыши обозревал окрестности единственным глазом круглый фонарь, заливая все вокруг жёлтым светом. По всей видимости, его-то я и принял издали за маяк. По стене замка тянулась грозная надпись багровыми буквами на незнакомом языке.
Мёртвые деревья со скрипом шевелили в снежной круговерти голыми ветвями. Ужасно пахло. От земли поднимался удушливый туман, источавший отвратительные миазмы, заставлявшие лёгкие заходиться кашлем, а глаза – резать и слезиться.
Через пару шагов тропа пошла на подъём и её перегородил красный с белыми полосами шлагбаум. Стояла тишина, прерываемая скрипом деревьев и фырканьем Павлина. Ему тоже было не по себе от этого места.
Я хотел уже развернуться, чтобы двинуть обратно. Но увидел, что сзади дорогу мне заступили двое. Откуда они взялись? Пока я гадал, из домика вышли ещё три человека, взяв, таким образом, сани в окружение.
Пятнистые наряды с капюшонами защищали незнакомцев от непогоды, лица скрывали чёрные клювастые маски. В руках они держали фантасмагоричного вида ружья. Что за диковинный маскарад?
Приблизившись, незнакомцы стали издавать какие-то звуки. Уразумев, что я нахожу их речь неясной, жестами приказали идти за собой. Двое при этом вызвались сопровождать меня, а трое других остались охранять шлагбаум.
Сочтя за благо не перечить, я привязал Павлина вместе с санями к дереву и пошёл в указанном направлении.
В пути выяснилось, что я попал в город, начало которому положила оставшаяся за спиной застава. И замок был никаким не замком, ибо над ним торчала заводская труба. Её одиноко торчащий из тумана перст ещё долго мстился вдали, даже когда само здание целиком исчезло из виду…
Некогда величественный и обширный, ныне город был мёртв и покинут. Совсем недавно здесь бушевало сражение. Пустые коробки высоких домов с провалившимися крышами иссекла картечь, и из оконных проёмов печально вырывался огонь. Широкие мостовые завалили обломки битых кирпичей и булыжники, а фонари скрутил узлом неведомый силач. Он же повалил на перекрёстках путевые знаки и разбросал останки корпусов невысоких – по грудь человеку – затейливых экипажей с маленькими толстыми колёсами, похожих на кареты.
Все, от ансамбля домов, вплоть до отделки фонарей твердило о футуризме. Чудно! Я крутил по сторонам головой, дивясь, словно пилигрим, впервые попавший в город Рим.
Вскоре наш путь упёрся в этажное здание, казавшееся нетронутым в сравнении с остальными. Рядом стыла во мгле изящная башенка из чистого железа, сплошь опутанная телеграфными проводами. Верхушку её облепили белые тарелки, больше похожие на гнезда, бока закрывали щиты.
Поднявшись по лестнице из серого камня на второй этаж, мои сопровождающие постучали в одну из дверей. Издав звук неподмазанного колеса, она отворилась. Мы вошли.
Взору представилась квартира из одной комнаты с потрескавшимся потолком, грязными выцветшими обоями и куцым, вытоптанным ковром под ногами. Олеографические портреты с надписями или без оных украшали стены. Некоторые художественно изображали людей в точно такой же одежде и масках, как у моих vis-a-vis. С других на гостей таращились животные.
Возле порога бессильно раскинул по вазе увядшие листья цветок фикус, а рядом с ним высилась тумбочка на тонких ножках странного вида и неясного назначения. Передняя стенка её являла собой округлое тёмное стекло, сбоку которого имелись ручки для поворота.
Невзирая на то, что окна забили или заложили, комната хорошо просматривалась за счёт света, падавшего от люстры. Вообще, роскошь в этом месте удивительным образом сочеталась с нищетой. Так, комод с посудой из чистейшего хрусталя стоял напротив книжного шкапа. И оба при этом выглядели так, словно хозяева давно перестали обращать на них внимание, держа в небрежности. Либо им исполнилось столько же лет, как и пророку Мафусаилу.
На улице за стенами дома сиротливо плакал и выл ветер. Веяло сырьём и холодом, как из погреба. «Плохо в такой день бесприютным!» – подумал я, забывая о собственных мытарствах.
В середине комнаты на диване сидел человек, одетый в кожаную куртку и плотные штаны и, протянув конечности к бежевому ящичку, грелся. Лицо его тоже скрывала маска, но другая, из светло-серого материала с хоботом и зелёным бочонком на конце. Когда я подошёл ближе, то ощутил, что от ящика в самом деле исходят волны тёплого воздуха. Что за оказия?
Тут сопровождающие отдали сидевшему честь, из чего я заключил, что это солдаты, а он их командир. В воздухе раздались шипение и писк. Удушающий, в высшей степени неприятный запах, преследовавший нас на протяжении всего пути, исчез. (Хотя здесь надобно заметить, что я и до того дышал достаточно свободно, пусть и делая это без особой приятности).
Со вздохом облегчения люди в комнате сняли маски и жестами предложили мне сделать то же самое. Я испуганно попятился и покачал головой. Тогда один из солдат, засмеявшись, сделал внезапный шаг вперёд. И, больно ухватив меня за нос, стал тянуть.
Я закричал от боли. Солдаты зашумели, переглянулись и вскинули ружья. Испугавшись, что они откроют пальбу, я стал незаметно пятиться к двери, а после повернулся и бросился бежать со всех ног.
Вовремя! Пуля просвистела мимо, выщербив выкрашенную во времена оно зелёной краской стену. Я нёсся по лестнице, кляня собственную неповоротливость, а с верхнего этажа доносились крики преследователей.
Быстро распахнув парадную дверь, я выскочил на улицу и укрылся в развалинах соседнего здания. Солдаты вместе с командиром высыпали наружу и стали водить дулами ружей по сторонам. Однако стремительность, с которой я действовал, сделала своё дело. Видя, что их оставили с носом, преследователи разбились на пары и принялись прочёсывать местность.
