Розовый дом на холме

Золотые шары

В первый класс я пошла в школу поблизости от дома. Распределение по школам проходило по месту жительства, так что в нашей школе учились дети военных, работников кирпичного завода и бойни. Именно эти предприятия находились на окраине города, где располагался военный аэродром и три улицы домов, недавно построенных для офицеров и их семей.

За неделю до начала занятий мама решила научить меня читать. Букварь был уже куплен, и я с интересом рассматривала в нем картинки.

– М, а-ма, м,а-ма: вместе «мама». Р, а-ра, м,а-ма: вместе «рама». Поняла? Читай! Все просто! – бойко начала она.

Я молча смотрела в букварь и мама, пока спокойно, повторила еще раз про маму и про раму.

– Читай!

Я, боясь ошибиться, повторила:

– М, а: ма, р, а: ра, «рама».

– Какая «рама»?! Где ты видишь слово «рама»?! Здесь же написано «Мара».

Мы попробовали почитать и другие слова, но, если это не было слово «мама», я читала шиворот-навыворот, сидела, как парализованная, уже побаиваясь своей нетерпеливой учительницы.

– Бестолочь какая!

Мама хлопнула меня букварем по голове. Было не больно, но обидно. Слава богу, на этом мое домашнее обучение и закончилось.

Вечером я слышала, как мама жаловалась папе на мою бестолковость, а папа просил ее оставить меня в покое с подготовкой к школе.

– Она умная девочка и всему научится.

Форма была куплена, белый воротничок и манжеты пришиты, фартук – белый, с крылышками и карманами, лежал на кровати, колготки синтетические (большая невидаль!), серого цвета, привезенные папой из Москвы, лежали рядом с формой, портфель сверкал золотистым замочком. Оставался букет. Я видела, с какими богатыми букетами шли в школу дети, и мечтала иметь такой же, с темными георгинами, нежными гладиолусами и яркими астрами. И мама обещала, что у меня он будет.

Но ранним утром первого сентября она нарвала в нашем палисаднике золотых шаров, добавила туда каких-то веток и сунула мне в руки. Я разрыдалась. У соседей на клумбах росли георгины и астры, а на нашем огороде цветов не было. Нужно было купить их на базаре, но мама не любила попусту тратить деньги. Золотые шары на тонких стебельках склонили головки сразу же, праздник был испорчен.

– Ты обещала! – требовала я и отказывалась идти в школу с этим веником.

Заплаканная, с истрепанным вконец букетом из золотых шаров (мне дали им по заднице), я пришла на Первый звонок.

В школу мы ходили своей компанией: несколько мальчиков и я. Придирчиво осматривая своих провожатых, я выбирала одного, которому разрешалось нести мой портфель – это были Игорешка, Мишка, Вова и Саша (два брата-близнеца) и Сережка. Дорога до школы и обратно, примерно километра два, в разное время года занимала у нас разное время. Осенью мы рвали яблоки и груши с деревьев, которые в изобилии росли вдоль улиц, летом это были вишни и сливы.

Говорили, что сам Петр Первый делал планировку нашего города, когда начал рубить сосны в окрестных лесах для строительства флота в Воронеже. Основное ядро города было разлиновано, как тетрадь в клеточку: улицы широкие, застроенные каменными купеческими домами в центре, а дальше от центра – деревянными, богато украшенными резными наличниками, и резными же кружевами под крышами. Это позже окраины пристраивались без всякого плана, и улочки побежали вкось и вкривь, получив соответствующие названия: Солдатская слобода, Цыганская слобода, Мукуревка, Воровское…

Мы знали дома, перед которыми не стоило задерживаться, потому что злые тетки кричали нам в окно: «Ты чего рвешь? Ты их сажал?» Но, в основном, никто не запрещал рвать придорожные фрукты, и мы грызли сладкий пепеншафран или ароматную антоновку.

Зимой катались с ледяной горки на портфелях и в любое время года подолгу крутились на железной штуковине, вертушке, которая стояла на входе в один из дворов вместо калитки. Также круглый год по пути из школы у меня было задание зайти к тете Маше, взять у нее тяжелую сумку и принести домой. Строго наказывалось не тащить всю компанию за собой, а исполнить все в одиночку, конспиративно. Как я должна была донести портфель и сумку с пятью килограммами мяса, маму не волновало. Мальчишки все равно ждали меня неподалеку, чтобы помочь, прекрасно зная, что в этой сумке.

В нашем городишке было два больших мясокомбината, но при этом ни одного мясного магазина, и многие жители промышляли тем, что продавали ворованное с мясокомбината, а в просторечии «бойни», мясо. Рассказывали, что работники бойни перебрасывали через высокий забор с колючей проволокой куски туш, а помощники с другой стороны их ловили, так что мяса хватало всему городу. Часто вечерами по нашему району несся зловонный запах – это ветер дул со стороны бойни.

Все мое детство прошло под шум взлетающих и садящихся самолетов: небольшие приземистые дома офицеров стояли рядом с аэродромом, но мы этот шум даже не слышали. Частенько военный «газик» подъезжал к нам, играющим в куклы, или собирающим грибы на взлетно-посадочной полосе, и офицер, сидящий в машине, прогонял нас, а также пасущихся тут же коз, домой. Начинались полеты.

А на скрипке – недобор

Музыкальная школа располагалась в большом красивом здании, бывшем купеческом доме: высокий фундамент, резные наличники на окнах, чугунная витая калитка и высокое крыльцо, массивные двери поблескивали дорогими бронзовыми ручками, паркетный пол слегка поскрипывал. В зале с огромными, округлой формы окнами, на сцене стоял длинный рояль, а со стен из золоченых рам строго смотрели русские композиторы – Петр Ильич в центре над сценой, остальные по бокам. В кабинете директора симметрично по углам возвышались от пола до самого потолка печи, выложенные золочеными изразцами (я позже поняла, что это были печи), а в коридоре стоял большой кожаный диван с высокой спинкой, украшенной маленькими зеркалами, на котором ученики смирно ожидали своих уроков. В классах стояли небольшие (кабинетные) рояли. Уборщица и гардеробщица тетя Нюся знала всех учеников, всегда вязала пуховый платок (в городе все вязали платки) и следила, чтобы не носили грязь. По сравнению с нашим семейным жилищем площадью в шестнадцать квадратных метров, с печкой и умывальником в холодном коридоре, счастливым обладателем которого (отдельного, без соседей) была наша семья из трех, а позднее четырех человек, музыкальная школа была просто дворцом. Тогда как-то и не думалось о том, что этот дом, как, впрочем, и все другие красивые дома в нашем городе, принадлежал когда-то людям, которые строили его для своей семьи, а теперь вот стал общественным зданием… Я родилась уже в новой действительности.

Подруга Наташка тоже поступила в музыкальную школу и однажды спросила меня, почему я не хожу на урок сольфеджио.

– Ты не поступила в школу!

– Нет, я поступила!

– Если бы ты поступила, ты должна была бы сдавать экзамены и ходить на сольфеджио!

– А меня приняли без экзаменов!

– Такого не бывает!

Я решила, что мама, очевидно, забыла сказать мне про сольфеджио, и на следующий же урок пошла вместе с Наташкой. Учительница очень всполошилась и побежала к директору: уже конец октября, а тут, откуда ни возьмись, новая ученица и она утверждает, что с первого сентября ходит в школу. Меня повели в кабинет с золотыми печами. Директор школы, крупный мужчина с кудрявой шевелюрой и низким строгим голосом, его называли почему-то «народником» и боялись, на допросе выяснял, кто я и откуда взялась. После этого в музыкальную школу я больше не ходила, а обучение продолжала «на дому» у своей учительницы. Она была дочерью священника и проживала в большом частном доме. В то время, когда я играла, она успевала помыть полы или навести порядок на кухне (дела у нее всегда находились), громко выкрикивая мне замечания, если я делала ошибку. Позже мне стало ясно, что учительница «втихую» занималась со мной в здании школы (я ее «заложила»), хотя с самого начала я была определена к ней частным порядком для подготовки к вступительным экзаменам. Я была очень расстроена этим обманом. Наташка оказалась все-таки права, а мама раздраженно сказала:

– Ишь, самостоятельная нашлась, на сольфеджио она пошла.

На следующий год на вступительных экзаменах тот же строгий директор вынес вердикт:

– Слух хороший, пойдет на скрипку. Фортепианные классы переполнены, а на скрипке – недобор.

Вообще, маме было свойственно сказать мне неправду или дать обещание и не выполнить его. Например, я показывала ей мой молочный зуб, который сильно качался, и она говорила:

– Дай посмотреть, – и неожиданно с силой дергала его.

В следующий раз она обещала мне, что только посмотрит, сильно ли он качается:

– Не будешь дергать? Обещаешь?

Она обещала и дергала.

Учиться музыке в городе, где никогда не бывает концертов классической музыки, наверно, неправильно, понимание этого пришло позже. Девочка со скрипичным футляром в руке в нашем городе вызывала насмешки – куда с ружьем- то топаешь?

Любой начинающий далёк от совершенства, но скрипач особенно: смычок дрожит, ведомый неуверенной рукой, пальчики ищут свои места на грифе. Результат не умиляет ни самого скрипача, ни его родителей. Первая учительница была нервная и иногда била смычком по пальцам. Мне доставалось редко, как-то сама по себе я росла старательной и прилежной и усердно водила смычком по желтым жильным струнам дешевой скрипочки, занимаясь каждый вечер, пока мама не приходила с работы и не говорила: так, заканчивай, мне нужно отдохнуть. Я понимала, что мама в общем-то сильно разочарована моей музыкальной специальностью. Она мечтала видеть меня преподавательницей фортепиано (очень хорошая специальность для женщины), папа же, напротив, просил поиграть, всегда хвалил и говорил, что у скрипки волшебный звук, сродни человеческому голосу.

За время учебы у меня сменилось несколько преподавателей: скрипичная школа не приживалась в нашем городке. Довольно старый дедушка, следующий учитель, запомнился плохо, потом был ещё кто-то, пока не появилась молодая выпускница музыкального училища, которая, поначалу всерьёз взялась за нас, свой немногочисленный класс провинциальных скрипачей, но ее энтузиазм быстро прошёл, и скоро она уехала в областной город. Так что, окончив, одновременно с девятым классом и музыкальную школу, я, кажется, больше ни разу не канифолила смычок.

Наш Никита Сергеевич

Мама работала в гастрономе продавцом конфет. Работницей она была очень старательной, если не сказать больше. Ее магазин был открыт допоздна, кажется, до десяти, она работала в разные смены, то утром, то вечером, но никогда не жаловалась. Веселая, красивая, всегда приветливая с покупателями, в белоснежном, как доктор, халате, уже хорошо говорившая по-русски (только легкий акцент оставался), она украшала свою витрину резными салфеточками, часто подменяла заболевших работниц и вообще радела, как за свое. Работа была у нее на первом месте.

Однажды мама привезла домой на санках большой ящик, это оказался телевизор!

Тогда передачи начинались вечером, часов в семь. Местные новости, киножурнал, документальный фильм, художественный фильм. Почему-то запомнился фильм «Наш Никита Сергеевич»: колосились поля, высокая кукуруза колыхалась на ветру, комбайны шли стройными рядами, и Никита Сергеевич радостно улыбался, очищая початок.

– Догоним и перегоним Америку!

Счастье переполняло мое сердце, как хорошо, что я родилась здесь, а не в Америке. По праздникам или ко дням партийных съездов транслировались большие концерты. Всем особенно нравился романс «Соловей».

Соседи, обычно человек пять или шесть, приходили к нам каждый вечер и, развалившись на полу, просматривали всю программу от начала до конца: ни у кого на нашей улице телевизора не было. Я часто засыпала в этой же комнате, не дождавшись конца фильма

Наступило лето, и мама начала выставлять наш телевизор в окне, теперь соседи со своими табуреточками сидели на тротуаре. А к осени многие уже имели телевизоры, и наш кинозал закрылся.

Следующей мечтой моей мамы был мотоцикл, который она вскоре и приобрела – голубого цвета ИЖ. Папа учил маму ездить на мотоцикле по аэродрому, но безуспешно.

– Сбрось газ, сбрось газ! Тормози! – учеба закончилась скоро, мама не научилась.

Соседи заметно отставали в приобретении товаров народного потребления и благ цивилизации, но наша семья, живя в условиях строжайшей экономии, копила уже на машину. Вернее сказать, копила мама.

– Зачем нам машина? – папа сопротивлялся как мог, – так хорошо на мотоцикле.

Он курил папиросы Беломорканал, отдавая маме всю до копейки хорошую зарплату, и просил у нее двадцать две копейки на папиросы. Она всячески увиливала, «не слышала» просьбу, говорила, что можно «все пустить в дым», но потом все-таки доставала кошелек и давала ему эти копейки. Своего кошелька у папы я никогда не видела. Однажды она дала ему только двадцать копеек.

– Но, Раечка, они ведь стоят двадцать две!

– Ну уж как-нибудь…

В музыкальную школу я ездила на велосипеде, на руле висела папка с нотами и чехол со скрипкой. Зимой приходилось ездить на автобусе. Школа была в центре, а это километров пять от нашего дома.

– Я хожу пешком, а ты почему не можешь?

Билет на автобус стоил три копейки.

Папа стал задерживаться по вечерам, мама тоже приходила поздно, я должна была каждый день мыть полы и поддерживать порядок в доме. Где-то с третьего класса на мне лежала обязанность растопить днем печку, а это значило принести охапку дров для растопки и ведро угля (или сбегать два раза и принести по полведра), а также принести в дом ведро воды из колонки.

Вечерние задержки папы объяснялись просто, он зарабатывал на папиросы. Говорили, что Дом офицеров нашего училища до революции был полковой церковью, в архитектуре здания угадывались очертания предыдущего строения. Внутри паркетные полы, лестницы, устланные красными ковровыми дорожками, огромные окна в толстых деревянных рамах, двери, очевидно дубовые, высокие, с большими бронзовыми ручками, в вестибюле пол с орнаментом – явно творение не советских времен, большой кинозал со сценой, библиотека, много помещений для занятий, например, танцами, прекрасная бильярдная, а также замечательный буфет.

Я прибегала сюда на занятия танцевального кружка, в библиотеку, а потом заглядывала в бильярдную к папе, чтобы после игры пойти с ним в буфет к тете Наде. Там я заказывала все, что хотела: вкуснейший грушевый лимонад и пирожное, или шоколадку, или конфеты, но всегда с лимонадом. Лимонад «Дюшес» был действительно необыкновенно вкусным, так же как газировка – говорили, что у нас очень хорошая вода. Очень скоро папа стал чемпионом биллиардной и обыгрывал всех, а игроки были «состоятельные». Из Москвы с проверками прилетали полковники и генералы, вечером они обычно приходили в Дом офицеров (не в театр же идти), играли на деньги. Папа держался скромно, только местные знали, какой он игрок. Он был невысокого роста, лысоватый (зачесывал негустые волосы на лысину), в форме капитана. Какой-нибудь заезжий высокий чин, разговаривая свысока, предлагал ему разбить шары. Маркер загадочно улыбался, натирая кии мелом, папа скромно соглашался, противник делал довольно большую ставку. Обычно партия кончалась быстро, папа всегда был хорошим спортсменом, будь то футбол, волейбол, шахматы или бильярд. Шары летели в лузы один за другим так, что противник не мог сделать ни одного удара. Кстати, он мечтал научить меня шахматам. Мы пробовали несколько раз, но мне это было скучно.

У мамы появился «проект» – продвижение папы по службе. Все друзья давно майорами ходят, а наш «засиделся». Для этого нужно было высшее образование, решила она.

Папина московская родня, два двоюродных брата, оба с высшим, а наш чем хуже? Итак, Москва, военная академия.

Для поступления в такой ВУЗ нужны были не только знания, но и крепкое здоровье (зачем учить больных?). Заключения врачей и анализы были сделаны в нашей медчасти, экзамены успешно сданы (какой молодец папочка!), но уже после экзаменов слушатели должны были пройти медицинское обследование еще и в самой Академии. С диагнозом «шумы в сердце» папу в Академию все-таки не приняли. По результатам экзаменов он стал студентом-заочником Московского Энергетического института, видимо, там здоровье не требовалось.

Из Москвы он приехал с подарками: мне – туфельки, а маме очень красивую голубую комбинацию, такой я у нее не видела. Мама, развернув бумагу, сказала:

– Я голубое не ношу, неужели трудно запомнить? – и отложила подарок в сторону.

Чайная роза

Родители собирались в отпуск, конечно, на Украину, а незадолго до этого, с воспалением легких я попала в детскую больницу. В большом помещении стояло два ряда белых металлических кроватей, щели в окнах были заклеены белыми бумажными лентами, пол цементный, холодный даже на вид. В палате лежали дети разных возрастов. Нам делали уколы, давали таблетки и водили на рентген, а мы ждали своих родителей, посещения их были нечастыми. Мои родители очень за меня переживали, приносили всякие фрукты с базара и пирожные, но аппетита у меня не было и все гостинцы лежали на тумбочке, пока их не уносили нянечки. Однажды мама принесла мне большую розу, я никогда таких не видела. Она была персикового, с розовато-желтым, цвета и пахла на всю палату, даже не просто пахла, а благоухала.

– Какая красивая!

– Это чайная роза, выздоравливай скорей, – сказала мама, у нее были очень грустные глаза.

Розу поставили на мою тумбочку в банку с водой, и я часто на нее смотрела и думала, почему она «чайная». Роза долго не вяла.

Каждый вечер к нам в палату заходила дежурная медсестра, раздавала таблетки, мерила температуру и выключала свет.

– Так, всем спать. По кроватям не бегать, пол ледяной. Спокойной ночи, – больше медсестра в палате не появлялась, но тут-то как раз и начиналось все самое интересное. Старшие девочки бегали по палате, залезали друг к другу в постели, шептались, потихоньку смеялись. В один из вечеров я, показывая им свою смелость, носилась без тапочек по действительно очень холодному полу, и на следующий день мне стало хуже.

– У вашей девочки началось двухстороннее воспаление легких, – констатировал врач, – так что выписка откладывается.

Лечили меня около двух месяцев, а потом отправили в санаторно-курортный детский сад (который находился почему-то не на курорте, а в нашем же городе), где мне запомнилось, как однажды вечером, когда мы лежали в кроватях, и нянечка рассказывала нам очередную страшную историю, мне передали какую-то солено-кислую корочку.

– Что это?

– Моченый арбуз, – ответила соседка.

Я облизывала и грызла эту корку, пока соседка с другой стороны не попросила ее у меня.

– Дай мне, я тоже хочу.

Выписали меня под расписку родителей, снабдив необходимыми порошками и таблетками, и мы, наконец, отправились в отпуск.

Помню Борисоглебской вокзал, ожидание поезда, гундосый голос дежурной по громкоговорителю: «Внимание, внимание, граждане пассажиры, поезд Волгоград-Москва прибывает на первый путь, нумерация вагонов с хвоста поезда.» После чего все пришло в движение: люди, нагруженные тяжелыми вещами, бежали по перрону, сталкиваясь и на ходу спрашивая друг у друга, в каком месте перрона может остановиться их вагон. Ответа никто не знал. Поезд на нашей станции стоит всего ничего – две минуты. Это и до сих пор так, и точно так же люди мечутся по перрону, задевая друг друга чемоданами, лезут по высоким ступеням в вагон, торопливо прощаясь с провожающими.

Наш первый вагон вообще остановился там, где перрона нет. Первая ступенька очень высоко, папа подсаживает маму, передает меня и забрасывает наши вещи, поезд трогается, сердце подпрыгивает от счастья. Так здорово ехать в поезде с родителями, мы – в купейном вагоне, папе даже положен бесплатный проезд к месту отдыха и обратно. Проводница принесла чай в красивых подстаканниках, я смотрю в окно, и тут мама обнаруживает, что два больших бумажных кулька с порошками для меня, которые нужно было давать строго по времени, одни до, а другие после еды, забыты дома. С ними носились, чтобы положить поближе, чтобы уже в поезде начинать давать их мне и… забыли на столе. Слезы, причитания, хоть возвращайся. Но все же доехали до бабушки, в бабушкином доме вся родня рассматривает, расспрашивают, я плохо понимаю – все говорят на украинском и мама тоже.

– Облить маслом – коты съедят, – бабушка посматривает на меня.

– Что ж, воно таке худе та бледнютко? – идет рассказ про мою болезнь, про забытые лекарства, тетя Люда, медсестра, обещает найти их. А пока бабушка берет мое лечение в свои руки: меня будят на заре и дают пить противное теплое козье молоко, у него очень неприятный запах и вкус. Папа, в качестве примера, пьет это молоко и нахваливает, но я ревела:

– Не буду, не хочу-у-у.

В общем, питание было усиленное. Необходимых лекарств найти не удалось, родители очень переживали. Однажды мама с бабушкой вместе что-то шили, меня выставили во двор дышать свежим воздухом.

– Посмотри, какие у курочки цыплятки!

Цыплята были действительно славненькие: желтые пушистые комочки, совсем-совсем крошечные, с красными клювиками, они суетились возле своей мамочки в специально отгороженном для них местечке, но… их брюшки были очень грязными. Первого цыпленка я брала с опаской, но потом дело пошло. Я носила их по одному к бочке с дождевой водой, мыла и укладывала сушиться на крыльцо. Когда дело было сделано, я пошла в дом.

– А они спют и спют… и не просыпаются, – развела я руками перед портнихами.

Бабушке пришлось покупать других цыплят. Приехав через месяц домой, первым делом мы побежали на проверку. Врач меня не могла узнать, и, я думаю, это было искренне. Перед ней стояла розовощекая, пухленькая, изрядно подросшая за месяц девочка. Какие хорошие лекарства она мне прописала!

Москвич 401

В разговорах все чаще стало звучать слово «машина».

– На что мы купим машину? И зачем она нам?

Но мама уже знала ответы на эти вопросы. Однажды вечером к дому подъехал Москвич 401, он был облезлого серого цвета, внутри как-то плохо пахло. Соседи, побросав шланги (по вечерам все поливали свои огороды), и ребятня окружили Москвич.

Продавец ходил вокруг машины и бил ногой по колесам.

– Подкрасите, подмажете, новые покрышки поставите, и будет как игрушка. Побегает еще, ого-го! А сейчас что, стояла долго в сарае… Куры там… и все такое.

– Чехольчики новые сошьем, – вторила мама.

Машина была куплена: времени на бильярд теперь не оставалось. Новые самолетные покрышки, вернее сказать, использованные, списанные, но для нашей машины – новые, встали на место старых. До сих пор удивляюсь, как они смогли подойти? Или я что-то не так поняла?

Встал вопрос о покраске. Автосервисов тогда не существовало, так что папа договорился с умельцами, чтобы покрасили в гараже. Мама пыталась выбрать цвет, но у мастеров нашелся только один – «морской волны».

– Пусть будет морской волны, – мечтательно сказала мама.

– Машину покрасили, сохнет, – вскоре доложил папа.

Мама суетилась насчет чехлов.

Через несколько дней он подъехал на ней к дому, вид у него был виноватый. Матовый бирюзовый кузов выглядел странно, казалось, что если провести по нему рукой, то оцарапаешься. У мамы брызнули слезы. Соседи сочувственно осматривали машину, а папа объяснил:

– Ветер был, а мастера оставили ее на улице сушиться…

В первое же лето после покупки Москвича мы отправились на нашей новой, опять перекрашенной машине, в отпуск, конечно на Украину. Дорога предстояла дальняя, аж шестьсот километров: Воронеж, Курск, Сумская область. Мама приготовила подарки всей родне. Галоши глубокие и вязаный платок из козьей шерсти для бабушки, отрез на платье для тети Оли, теплый свитер брату Владимиру, одежду и конфеты – племянницам.

Ранним утром отправились в путь. До Воронежа доехали без приключений, миновали стоящую у дороги белоснежную, с золотыми звездами на темно-синих куполах, церковь в селе Анна. Заночевать попросились в крайней избе в деревушке Крысиные дворики, избы в ней и правда чем-то их напоминали – маленькие, скособоченные, бедные. Но хозяева гостеприимно пустили нас в хату, а сами пошли на сеновал. Указателей почти не было, дорожных знаков тоже было немного, тем не менее при въезде в Воронеж, папа вдруг засомневался.