Розовый дом на холме
– Посмотри побыстрее в конце атласа, что это за знак, – попросил он маму, она стала листать страницы.
– Это знак «стоянка запрещена».
– Нет, тот на синем фоне, а этот – на фиолетовом.
– Но такого фиолетового здесь нет!
Папа стал смотреть в атлас, и мы угодили в большую яму посреди дороги, головами стукнулись о потолок, я прикусила язык. Машина заглохла, папа листал атлас.
– Да нет такого… Наверно, у них синей краски не было…
Воронеж – большой город: троллейбусы, светофоры, постовые в будках на перекрестках.
– Куда ехать?
– А я откуда знаю?
– Смотри на указатели!
– Нет никаких указателей!
– Езжай за автобусом пока.
Папа старательно следует за автобусом на большом перекрестке, вдруг – свисток, милиционер в белом кителе машет нам полосатой палкой остановиться.
Волнение страшное, как будто сейчас нас всех арестуют. Милиционер берет у папы права, внимательно смотрит, достает маленькую металлическую штуку из кармана.
– Проезд на красный сигнал светофора! – важно сообщает он и дырявит папины права.
– Но я ехал прямо за автобусом, – пытается добиться справедливости папа.
– Автобусу – можно, – был ответ.
Все ужасно расстроились.
Асфальтированных дорог было очень мало, в основном грунтовые. Подъемы на горки наш тяжело нагруженный Москвич едва сдюживал, после дождей мы часто буксовали в грязи, кончался бензин – бензоколонок было немного, постоянно прокалывались покрышки, и папе нужно было вулканизировать их, то есть ставить заплатку из резины. Но путешествие всем нам нравилось! Мы останавливались в красивых местах для пикника, купались в речках и озерах, добирались двое суток!
В родном селе мама чувствовала себя счастливой – городская, модно одетая, с мужем-летчиком (мама представляла, по возможности, папу как летчика, не как техника), прикатила на своей машине! Подруги приходили в гости, рассматривали и расспрашивали.
Папа ездил с дядей Володей на рыбалку, они, побродив с бреднем на озере, привозили кучу рыбы. Бабушка пекла пироги. Закалывали свинью, для этого приглашали специального человека, для меня было испытанием слышать жуткий визг животного, я убегала в сад, но этот визг был слышен далеко. Мои сестренки же, наоборот, очень радовались этому событию, крутились возбужденные рядом со взрослыми, их ожидало лакомство – подкопченный свиной хвостик, свиной пятачок и уши.
– Нет-нет, я пробовать не буду!
А они грызли это, бегая по двору.
Дядя Володя выпивал огромную, литра на два, кружку горячей свиной крови:
– Пей, Валентин, здоровым будешь! – не отступал он от зятя.
Но папа отказывался от живительного эликсира. В общем, все радовались, огромный лохматый черный «волкодав» получал свою порцию свиных деликатесов, хотя и немного. Все шло в дело: внутренности промывались, кишки тщательно развешивались на веревке для просушки.
Волкодав внушал мне ужас. Днем, привязанный на цепь в углу двора, он яростно лаял и рычал, показывая острые клыки, пытался сорваться с цепи всякий раз, когда мы проходили по двору. Ночью его спускали, и он двигался на цепи, которая скользила по проволоке, натянутой по диагонали, я все боялась, что он забежит к нам в дом. Приблизиться к нему, чтобы, например, покормить или спустить с цепи мог только дядя Володя, но, когда мы приехали первый раз и вошли во двор, папа пошел к кобелю, который просто бесновался на своей толстенной цепи, ласково говоря ему:
– Ну привет, друг, мы свои, давай знакомиться.
– Валентин, не подходи!
– Валя, не надо, разорвет, не подходи!
Но папа спокойно подошел, и пес успокоился.
Потом эта жуткая псина ласково виляла хвостом, как дворняга, завидев папу.
Дядя Володя был даже разочарован:
– А мне казалось, он разорвет любого…
Папа никогда не боялся собак, говорил мне: «Они чувствуют твой страх – нельзя им этого показать».
Когда свиная туша была разделана, к делу приступали женщины: мясо перекручивалось на фарш, сало засаливалось и уносилось в погреб, кровь варилась для кровяной колбасы. Колбасу эту папа очень любил – с чесночком, какими-то приправами и травками. Нафаршированные тугие кишки сворачивались в спирали и уносились в погреб.
Про погреб следует сказать отдельно. Самостоятельное строение рядом с домом, он выглядел как высокая насыпь с дверью. За дверью – длинная земляная лестница, ведущая вглубь (чем ниже, тем холоднее), и там, в прохладных недрах, заботливо, по-хозяйски разложенные и расставленные, хранились внушительные запасы продовольствия. На полках, бережно завернутые в марлю, лежали засоленные пласты сала, желтоватые прошлогодние и бело-розовые свежие. Большие бочки с самыми разными соленьями, от моченых яблок и арбузов до грибов, огурцов, помидоров, капусты, стояли вдоль стен. А еще колбасы, подвешенные на крючках, пучки засушенного укропа и трав, сухофрукты, мешки муки, соли и сахара, бочки с квасом, самогонка в прозрачных пузатых бутылях. Семья бабушки была зажиточной и трудолюбивой: происхождение сказывалось.
Кормилец
Мой братишка появился на свет, когда я училась в четвертом классе. Назвали его Евгением – маме очень нравился киноактер Евгений Урбанский. Пеленая сыночка или держа на руках, мама всегда приговаривала:
– Кормилец мой! Что с девчонок толку? Вырастут, выскочат замуж и «прощай, мама», а сын – кормилец, всегда позаботится.
Через две недели после родов она вышла на работу, хотя послеродовой отпуск тогда был, кажется, два, а то и три месяца. Работа и деньги стояли у мамы всегда на первом месте. Она уходила к семи утра и возвращалась в три часа дня, а с младенцем оставляла меня. Уроки в школе начинались в два, так что на первый урок я не успевала.
– Ничего, – сказала мама, – будешь приходить ко второму уроку, – и договорилась в школе.
Мне показали, как пеленать, давать молоко, а позднее, как варить манку, и оставили двухнедельного младенца. По утрам, три раза в неделю, у меня была музыкальная школа – следовало покормить братика, перепеленать, уложить в коляску и отвезти тете Зое, соседке, которая сидела дома с двумя детьми. Передавая ей братика, я назидательно говорила:
– Тетя Зоя, будете пеленать – головку держите.
Она вспоминала об этом всю оставшуюся жизнь.
На школьной фотографии по окончании четвертого класса меня нет.
Началось лето, «няня» освободилась от школы и теперь ей надлежало заниматься воспитанием братика с раннего утра и до позднего вечера, мама отдалась работе полностью. Приходя домой после трудового дня, она распевала, играя с сыночком.
– Кормилец ты мой, счастье ты мое ненаглядное, радость ты моя…
Пребывание в пионерском лагере, в котором раньше я проводила по две-три смены, стало для меня невозможным, причем на несколько дальнейших лет. Оставалась детская площадка, где достигались высокие результаты в упражнениях на турнике или в «выбивалах», со страшной скоростью крутилась скакалка, на всех частях тела вращался обруч, бита точно посылалась в классиках, выполнялись шпагаты и мостики.
Первое свое лето, пока не начал ходить, братишка в основном мирно спал в коляске под вишней, иногда изрядно покусанный комарами, за что мне попадало от мамы. Но позднее, естественно, я, а вместе со мной и все мои подружки, были привязаны к нему, начинающему ползать или ходить. Пару раз, заигравшись, мы теряли его из виду, и тогда начинался аврал, все разбегались в разные стороны, чтобы найти самостоятельного малыша.
На свои дни рождения я в основном приглашала мальчиков. Не специально, просто в классе как-то не было закадычных подруг, а мои подруги с улицы были помладше. В четвертом классе ожидались шесть мальчиков и косоглазая Света, я задолго начала обсуждать с мамой этот день, она обещала приготовить вкусное угощение, испечь торт.
– А подарок? Ты купишь мне подарок?
– Конечно!
– А что?
– Ну, это секрет.
Сейчас я хотела бы вспомнить, а чего бы я хотела в подарок? Были ли у меня желания? Нет, вспомнить не могу, не учили меня желать и мечтать, как кажется.
Волнение мое было велико, я очень ждала этого своего дня, просто очень! Мне даже снился сон, как от мамы я получаю какой- то волшебный подарок.
Один из приглашенных, Славик, мне особенно нравился. Он учился в нашем классе. Крупные кудри, большие выразительные карие глаза и несколько смешных веснушек на лице – он был довольно молчаливым и сдержанным, хорошо рисовал. Наверное, я даже была в него уже влюблена. Братья-близнецы Вова и Саша много читали и мастерили всякие поделки из конструктора. Долговязый двоечник Мишка – сын нашей соседки. Его мама часто жаловалась, что Мишка все время хочет есть, а она – мать-одиночка, и денег у нее нет. Тут приходит она с работы, а из кухни в комнату пролегла дорожка из сахарного песка, это Мишка учил уроки и ходил в кухню за сахаром, рассыпая его по дороге. Ему влетело тогда: килограмм сахара съел, а двойку все равно принес. Серега – невысокий соседский мальчик. Однажды он нашел на улице заграничный складной ножичек. Мальчишки, а они играли «в войну», окружили Серегу и стали этот с красной эмалью ножичек рассматривать, побросав свои «автоматы», но тут подошел Косой, он всегда был главным командиром в играх, и протянул руку.
– Дай сюда!
Серега (младше на два года):
– Отдам, но теперь я буду командиром! За мно-о-о-ой!
И мальчишки бросились за ним.
Также гостями были Игорешка и Светка из дома по соседству.
Приглашенные пришли и вручили подарки, которые были сложены на пианино и ждали, когда после ухода гостей их можно будет рассмотреть. А Славика все не было. Я выскакивала на крыльцо, на холодный декабрьский мороз, и всматривалась в конец улицы. Начать без него было нельзя. Помню, как стояла на холоде и думала: неужели не придет? Наконец он пришел. Мы все были слегка смущены. Одно дело встречаться в школе, другое – за праздничным столом у первой девочки класса: отличницы, активистки, спортсменки, говорили, что одной из самых красивых девочек в школе. Разговор не клеился.
Жалко, что папы не было дома, с ним было всегда так легко и хорошо. Он умел разговаривать с моим одноклассниками, искренне интересовался ими, шутил, вообще, мог разрядить любую обстановку. Возвращаясь с работы и подходя к женщинам, сидящим на скамейке около нашего дома, он мог сказать:
– Вот прошел по всей улице, а на нашей скамейке самые красивые женщины!
Он уходил, а женщины еще долго счастливо улыбались.
– Я вообще губы крашу только для Валентина Степановича, – признавалась Нина Васильевна, наша соседка, а также моя учительница по истории и домоводству. Или, услышав от мамы, что Нина Васильевна не умеет готовить (что где-то было правдой), а надо идти к ней на день рождения, папа, сидя за столом, нахваливал ее стряпню и просил добавки:
– Какой вкусный салат! Это Вы сами готовили? – именинница светилась!
Итак, мама выставила на стол свое нехитрое угощение. Мне было неловко – оно было довольно скудным и обыденным. И тут она преподнесла мне свой подарок. В ее пластмассовой плетеной сумке было килограмма два дешевых карамелек и какой-то газовый шарфик… Мои глаза наполнились слезами.
– Не нравится подарок?
– Нет! – еле сдерживалась я, чтобы не разрыдаться.
– Ну и не надо! – мама унесла свою сумку.
Ссоры и конфликты с мамой у меня возникали частенько. Она давала обещания и не выполняла их, хитрила, что-то выгадывала и торговалась, а часто и просто обманывала. Неожиданно строго отчитывала за, как мне казалось, невольные ошибки и мелочи. Зато была необыкновенно приветлива, дружелюбна и услужлива с некоторыми людьми. Людьми, имевшими какое-то положение, – это я стала замечать позже.
Одежда для меня часто перешивалась из старого, пока я не начала ходить на танцы в Дом Офицеров. Понятно, надо дочку замуж отдать побыстрей. А до тех пор папины (бостоновые!) брюки превращались в мою юбку, ее старое пальто перелицовывалось в мое.
Много лет спустя, когда мама начала частенько вспоминать свое детство в оккупированной Украине, она рассказывала, что при отступлении немцев сельчане находили трупы немецких солдат, снимали с них серые шинели и кипятили в воде с кусками ржавого железа. Ткань приобретала черный цвет, из нее шили пальто. Немецкое сукно было очень качественным. Может, это шло оттуда – переделать, перешить и «пустить в ход».
Гораздо позже я поняла, что мама никогда не спрашивала меня, чего я хочу, она решала все и за меня, и за папу. Я бунтовала, пыталась убегать из дома. Брала какую-то еду и укатывала на велосипеде в дальние дали, аж за аэродром. Но наступал вечер, я пробиралась к дому, пряталась на нашем огороде и слушала, как папа ходил по улице и звал меня. В конце концов я сдавалась и выходила из укрытия. Папа обнимал меня и пытался примирить с мамой, мама же посмеивалась: «Ну что, недалеко убежала?»
Однажды я раскапризничалась, требовала чего-то от папы, случайно смахнула чайник для заварки со стола, он разбился, а папа шлепнул меня по попе. На минуту мы оба замерли.
– Прости меня, пожалуйста! Как я мог! Моя дорогая, моя любимая, прости меня!
«Мелодия»
Папа учился в институте, ему было нелегко. После ужина, когда мы ложились спать, он располагался за кухонном столом, включал настольную лампу и занимался. Из института ему приходили задания, их надо было выполнять и отправлять в Москву. Дважды в год папа ездил на сессию, откуда привозил нам подарки и много рассказов об экзаменах, преподавателях и студентах. Останавливался он у своей тети Ани на Шаболовке. Поначалу все шло вроде бы хорошо: первый курс он закончил, но дальше стало сложнее, я видела на столе «простыни» чертежей, стопки учебников и тетрадей. Стали появляться «хвосты», несданные экзамены, отложенные на потом. Хотя вечерами, если не было ночных полетов, и особенно перед сессиями, папа садился за стол и включал настольную лампу. Иногда мы просыпались от характерного треска – это он, заснув и вытянув ноги, давил грампластинки фирмы «Мелодия», лежавшие в картонной коробке под столом (другого места в доме для них не находилось). Мама его «пилила».
– Или спи, или занимайся! – ей было жалко пластинок и мечты о папином высшем образовании.
– А ты убери их оттуда!
– Куда убрать? Покажи, куда убрать? У всех уже новые квартиры, а мы так и будем сидеть тут на головах друг у друга! Вечный студент, лучше бы я пошла учиться – закончила бы уже давно.
Эти перепалки я слышала все чаще и чаще. Но он засыпал все равно, просыпался часа в три ночи и тогда мог продуктивно учиться.
Однажды, когда мы лежали уже в постелях: я на раскладушке между столом и пианино, а братик в своей деревянной кроватке, стоявшей в изголовье родительской неширокой кровати, мама позвала меня на кухню. Тихонько потрескивала печка, и папа, разомлев после рабочего дня, уже похрапывал, сидя на неудобном стуле.
Мама взяла большой гвоздь (откуда он появился – был уже ею заготовлен?), нагрела его на металлической поверхности печки и, чем-то обмотав, чтобы не обжечь себе пальцы, стала накручивать на него папины волосы, прядочку за прядочкой. Над лысиной появилось облачко из мелких-мелких кудряшек, запахло паленым. Папа даже не проснулся. Мне затея не нравилась, но мама едва сдерживала смех, озорно поглядывала, и я ей подыгрывала. Надо сказать, что папа ревностно относился к своей прическе. Рано начав лысеть, он зачесывал негустую поросльс одной стороны на другую, прикрывая лысину. Летом обязательно носил шляпу или форменную фуражку.
Проснувшись, я даже и не вспомнила про нашу проделку, но скандал получился большой. Умываясь, папа, как всегда, взял свою маленькую расчёсочку, чтобы сделать себе укладку под названием «внутренний займ», и увидел кудряшки. За ночь они ни на чуточку не развились – горячая завивка! Он застонал, как идти на работу?! Мама виновато засуетилась вокруг: давай намочим, давай расчешем, я не думала, я не хотела… А потом опять про то, что институт он никогда не закончит и т. д.
Мама моя была не из тех, кто смиряется с трудностями, а из тех, кто их преодолевает.
Был найден некто, кто за деньги выполнил за папу все чертежные работы и еще какие-то сложные задания, кажется, это была тригонометрия, и они в срок были отправлены в институт.
– Ну хорошо, может, ты найдешь кого-нибудь, кто за меня и сессию будет сдавать?
Даешь дорогу!
Под Новый год мы обычно ездили в Москву к нашим родственникам: поездки в метро, вкуснейшее мороженое – эскимо, посещение Красной площади, ГУМа. Даже просто в квартире тети Ани было очень хорошо. Например, она часто говорила нам: «Чайку попьем?» Мама бежала на кухню ставить чайник, а мы выставляли на большой круглый стол несчетное количество банок с различным вареньем, малиновым, клубничным и даже из райских яблочек, вкусное печенье и шоколадные конфеты.
– Мы – московские водохлебы, – говорила тетя Аня и пила несколько стаканов.
Дома у нас было совсем по-другому. Принеся, например, коробку конфет, мама прятала их куда-нибудь подальше. Однажды случайно обнаружив конфеты, я не удержалась, открыла коробку и съела несколько, они лежали россыпью и «недостача» (слово часто употреблялось на маминой работе) обнаружена не была. Позже мы с братом частенько пускались на поиски конфет, мы делили комнату на квадраты и рылись, кто в книжном шкафу, а кто в шкафу для одежды. Однажды мама вышла с полупустой коробкой из спальни.
– Ну что вы делаете, мне нужно было на «магарыч» отдать…
Но, странное дело, не стала нас ругать, а даже засмеялась, кажется, это ей даже понравилось. Так что мы продолжали в том же духе: она прятала, а мы находили и ели. Но открыто, где-нибудь в серванте или в вазочке, конфеты у нас никогда не лежали, и меня удивляло, если я видела что-то подобное у других.
По телевизору (у тети Ани он был малюсенький, один из первых, с линзой) шли новости и читал их известный всей стране диктор.
– Игорек (имелся в виду Игорь Кириллов) что-то сегодня плохо выглядит, – говорила тетя Аня про диктора, это был ее школьный товарищ.
Повидаться с нами приходили ее сыновья, студенты московских институтов. Однажды они оба привели своих девушек, знакомиться. Девушки были необыкновенно модными и красивыми, столичные штучки. В нашем городе таких встретить было нельзя. Они смело болтали и смеялись. Мы робели. Потом тетя Аня спрашивала маму, кто ей больше понравился.
Папина тетя жила на шестом этаже в доме с лифтом в общей квартире на троих соседей. Меня поражал длинный туалет с высоким окном, в которое была видна Шуховская телебашня. Вечером она светилась огнями так же, как по телевизору на Голубом огоньке. Я часто задерживалась в туалете, чтобы посмотреть на нее. Мама носилась по магазинам: покупались красивые платья и костюмы, пальто и обувь, очень яркие китайского производства платьица для меня, что-нибудь для Нины Васильевны, подружки и соседки, она была большая модница.
Однажды мне была куплена белая цигейковая шуба, черных не было. Эта шуба была мне велика, куплена «на вырост», и сопровождала меня лет с шести и до шестого класса! Пока не превратилась в куртку.
Шуба эта, надо сказать, была очень теплая и прочная. Она выдерживала катание с горок «на попе» и много чего еще. Однажды ранней весной, когда по дорогам растеклись огромные лужи, проходящая мимо машина окатила меня с ног до головы грязной жижей. Придя домой, боясь маминого крика, я пригласила Таню, соседку на год старше, за советом. Решили шубу подстричь. Грязные пятна остались, но теперь появились еще и проплешины. Диверсию мама долго не замечала.
Вообще Танька была настоящим другом. В первом классе (она, соответственно, во втором) я сидела за нашим кухонным столом и старательно, перьевой ручкой, выписывала двойки. Единицы получились хорошо, а вот двойки плыли по строке, как гадкие утята с кривыми шеями. Причем каждая следующая увеличивалась в размере так, что к концу строки последняя двойка была раза в два больше первой. К тому же ручка иногда делала кляксы. Танька с улицы позвала гулять: погода отличная, солнышко светит, гулять очень хочется.
– Уроки учу, не могу, – высунулась я в форточку.
Танька залетела, посмотрела на мои мучения:
– Давай покажу как надо.
Села за стол и бойко выписала две строчки двоек, а также троек и еще четверок.
Мне результат понравился, помню, что у меня даже не было угрызений совести. Задание сделано – гулять!
Вечером мама попросила показать тетрадку. Это была, кажется, вторая неделя в школе.
– Это ты сама писала? – строго спросила она.
– Да.
– А ну-ка, напиши вот здесь, – и подала мне листок бумаги.
Преступление было раскрыто, Таньку я выдавать не хотела.
Меня посадили за стол и заставили писать две полные страницы двоек, и троек, а потом и четверок. День закончился рыданиями в углу за дверью, пока не пришел папа.
Я подслушивала их спор, где папа говорил:
– Ну и что, подумаешь какое дело, завтра сама напишет.
А мама шипела, что я обманщица и лентяйка.
В один из наших приездов, тетя Аня пожаловалась, что квартиру пора белить и красить, а домоуправление не дозовешься. Утром она ушла на работу, а мама, отправив папу за мелом и краской (он, как всегда, попробовал возразить), стала готовить комнату для ремонта. Вернувшись с работы, тетя Аня обомлела: комната сияла новой побелкой, а оконные рамы и подоконники – новой краской.
– Пришли все-таки! – радостно осматривалась она.
Поверить, что это сделала моя мама, она просто отказывалась. Для мамы же доставляло удовольствие что-то сделать своими руками, показать, как это просто – побелить, например, стены, и порадовать родственницу. Конечно же, сказывалось воспитание бабушки. С самого детства все деревенские дети трудились, помогали родителям, пасли скот, носили воду из колодца, готовили корм для скота, нянчили младших детей. По такой же «системе» воспитывалась мамой и я.
Много лет спустя моя мама закажет несколько машин шлака с нашего чугунолитейного завода, чтобы засыпать дорогу от дома, где мы получили новую квартиру, к гаражам. Дорога туда была вся в ухабах и рытвинах, к тому же непролазной после дождей. Первая машина приехала, выгрузила шлак. Мама взяла совковую лопату и вышла на дорогу. Наверное, она ожидала, что все мужчины-владельцы гаражей встанут в ряд с такими же совковыми лопатами, но не пришел никто. Она начала раскидывать шлак одна. Работала каждый день, раскидала – заказала вторую, но оказалось, что этого шлака тоже недостаточно, нужно еще. Она заказала еще. Каждый день выходила «на шлак», будучи в пенсионном возрасте. Двое решились помочь, но быстро «сломались». Папа был страшно зол, но его не слушали. Между тем жители обсуждали этот «трудовой героизм», совсем им не восхищаясь. К нам стали приходить «представители от народа»: шлак радиоактивный, он порежет все покрышки, весной вода пойдет в подвалы вместо того, чтобы оставаться на дороге. Доводов «против» было много, и они были весомыми. Мама принесла справку с завода, что шлак не радиоактивен. Покрышки пока оставались целыми. А машины все привозили шлак, и платила за него сама активистка. Уже женщины стали гнать и стыдить своих мужей: иди, помоги же, невозможно на это смотреть! Некоторые помогали. Наконец дорога была засыпана. Для этого потребовалось четырнадцать грузовиков шлака.
В театры, на концерты или в музеи мы не ходили, зато однажды мы пошли в Мавзолей Ленина и Сталина. «Увидеть Ленина и Сталина!» – все трепетало во мне. Очередь протянулась на многие сотни метров, проходя вдоль Кремлевской Стены, огибая ее куда-то за угол. Была зима, небольшой мороз, но мы стояли, а с нами и остальные «счастливчики» – увидеть Ленина и Сталина! Событие запечатлено на профессиональной фотографии: молодой лейтенант в парадной шинели серо-голубого цвета, в белом шарфе, черных кожаных перчатках и парадной же, с золотой веточкой, летной фуражке, счастливо улыбаясь, обнимает красавицу-жену в фиолетовом импортном пальто. Ее черные густые кудри выбиваются из-под ангорового китайского платка, черные же цыганские глаза радостно горят, между ними я, платочек съехал на бок, на фоне одной из башен Кремля. Мама, наверное, присела – она была выше папы ростом.
Вошли в здание Мавзолея.
– Руки из карманов! Проходите, проходите, не задерживайтесь!
Торжественная минута. Людской поток медленно движется по проходу, головы посетителей повернуты в сторону двух открытых гробов, стоящих за стеклом… в мягком свете выделяются лица вождей.
Мне страшно.
А через десять лет на выпускном экзамене по русскому и литературе я буду писать сочинение на тему «Ленин и теперь живее всех живых» и получу золотую медаль.
Не забудет никто, никогда
«Гинекология»
На Первой Коммунальной нам, детям, было раздолье, особенно летом. Сады выросли, огороды у всех были полны овощей. Малина, смородина, крыжовник росли прямо на улице. Родители на работе, а мы, без всякого надзора, занимаемся всем, чем хотим. Речка была, правда, далеко, и автобус ходил редко и без расписания, так что топали мы километров восемь в один конец, постоянно оглядываясь, вдруг увидим автобус, тогда, может быть, добежим до остановки. Собиралась команда, с собой брали что-нибудь поесть и проводили там целый день, чтобы к возвращению родителей с работы быть дома. Учились плавать, загорали, играли.