«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть III. Пермская духовная семинария начала XX века

Михаил [(ламповщик)]

Под таким лаконичным названием работал у нас ламповщиком молодой совсем парень, вернувшийся с японской войны. Был он из зимогоров. Самое замечательное было в нём то, что он вернулся с войны с душевной травмой. Нервная система его была потрясена, и он внушил себе, что его вот-вот должна настигнуть смерть. Жизнь его казалась ему пустой, тщетной и всё внимание его было направлено на спасение души. Чуть оказывалось свободное время, он устремлялся в церковь, у него была постоянная потребность в покаянии. Он чуждался людей, был бледным, с тусклым взглядом, и среди сторожей стяжал репутацию «святоши», подвижника. Жил он в одиночестве в комнате, которая была складом керосина. Скоро эта особенность Михаила была замечена, и он был переведён в церковные сторожа, однако во время империалистической войны (в 1915 г.) его в семинарии уже не было, а должность церковного сторожа в семинарии исполнял эвакуировавшийся из восточной Галиции псаломщик-униат, а Михаил, вероятно, был призван в армию, если только не прикрылся одеянием монаха.335

После русско-японской войны в Перми наблюдался большой приток эвакуированных откуда-то корейцев. Чем они занимались и на что существовали, нам было неизвестно. Не было известно нам также и то, кто вёл среди них пропаганду или, выражаясь на богословском языке, миссионерскую деятельность, но в семинарской церкви несколько раз совершилось крещение взрослых уже корейцев, иногда целыми семьями. В западной части церкви, между колонн, ставились большие баки с водой, защищённые ширмами. Здесь, после обедни и совершалось крещение, причём восприемниками были кто-либо из благочестивых посетителей церкви. Говорили, что, принимая крещение, крестившиеся преследовали материальные интересы: их шефы, крёстные, как их называли, брали на себя обязательство устраивать их на работу.336

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 17-17 об.

«Сторожа»

«Сторожами» в семинарии называли тех людей из обслуживающего персонала, которые выполняли самые разнообразные работы, относящиеся к хозяйству её во всём разнообразии их. Это были люди, не имевшие специального назначения, люди, не имевшие определённой производственной физиономии. Из состава их по мере раскрытия их талантов выделялись уже люди специального назначения, как-то: ламповщик, банщик, помощник повара, буфетчик и т. д. Но это мало что давало им в смысле повышения заработка: в лучше случае он повышался на один рубль. Всё-таки положение таких людей улучшалось уже в силу того обстоятельства, что работа у них была определённее, а не «мотали» их, как они сами выражались, по разным работам. Все они были вятские зимогоры и чаще всего они являлись в семинарию на зиму из года в год. Если же некоторые из них являлись вновь, то не иначе, как из живущих в одной деревне с кем-либо уже из осевших на работе в семинарии. Все они чаще всего были бородатые, очевидно, обременённые семьями, что и побуждало их ехать в город на заработки. «Сторожей» общего назначения, т. е. разнорабочих, коих теперь называют, было человек десять. Для житья их отведена была большая комната над баней. Здесь стояли их кровати в длину комнаты, как в спальне семинаристов. Кровати были из разных выбывших из строя, но приспособленных для спанья с разными деревянными приспособлениями – ножками, подставками, перекладинами. На них лежали разные списанные в расход матрацы, но как-нибудь слатанные, перевитые шнурами и т. д. А всё прочее было уже, как кто мог украсить свое ложе. В комнате было всегда тепло, а в банные дни жарко. Чистота в комнате вверялась самой комнате, т. е. так как это делалось в ночлежках. Жили только мужчины; женского пригляда не было. Атмосфера была как в «жилых» помещениях.

Рабочий день «сторожей» не был нормирован, а работы были постоянного типа и авральные, к последним относились, например, уборка снега, чистка на кухне картофеля, когда его нужно готовить в большом количестве. Постоянными работами были: прислуживать во время обеда и ужина – разносить на подносах блюда, хлеб, т. е. выполнять функцию официанта; топить печи в главном корпусе – колоть дрова, поднимать их на второй и третий этаж; носить воду в умывальник на третий этаж, мести полы швабрами в главном корпусе, и ходить на промывку швабр на ручей, расположенный в полугоре, недалеко от семинарии. Из всех этих работ самой кропотливой была работа официантом, потому что она требовала ловкости и подвижности, что для деревянного бородача требовало некоторого навыка. Колоть дрова помогали иногда семинаристы, любители физического труда, но это было явление случайное. Физические работы «сторожей» распределялись по некоторому, правда, очень грубому, «на глазок» принципу «равновесия», т. е. примерно по равной нагрузке на рабочую силу.

За свой труд «сторожа» получали по шести рублей в месяц и питание. Что входило в рацион «сих малых»? Нужно отдать справедливость нашему шеф-повару Кириллу Михайловичу: он не обижал их. Хлеба они получали сколько угодно. От всего, что готовилось не порционально, они за обедом и ужином получали вдоволь супа, каши, киселей, разных приправ и гору костей от супа, причём кости это были не те, про которые сказано «Sero venientibus ossa»337, а такие, что около них можно было «поживиться» мяском. Кирилл Михайлович опять-таки не обижал своих земляков, и поступал он правильно.

Из всей этой, можно сказать, безликой массы выделялись уже отдельные личности, а среди них были даже такие, которых можно назвать persona grata. Такой persona grata, например, был буфетчик. Это было лицо, которое находилось в непосредственных отношениях с семинаристами, и которые именовали [его] по имени и отчеству. В наше время на этой должности из года в год был Иван Степанович, тоже из вятских, очень степенный обходительный человек. По своей деятельности он стоял близко к повару, но не имел такой квалификации, как тот, и поэтому труд его оплачивался значительно ниже. В его обязанности входило ежедневно утром и днём готовить кипяток к чаю, для чего согревать куб с водой, причём воду ему приносили «сторожа», и распределять булки к чаю, которые поставлялись из булочной Шипиловского. Кроме того, в начале каждого месяца он должен был под расписку распределять сахар по два фунта в кульках и чай в пачках по восьмушке. Такое его служебное положение давало ему возможность иметь некий личный «интерес», т. е. подторговывать, что не возбранялось. Поэтому у него на столе всегда имелись в запасе «плюшки», что теперь называют венскими, которые он продавал по три копейки, имея полкопейки прибыли. Он отпускал и в кредит. На этот счёт у него существовала солидная тетрадь, в которую вносились кредитные операции. Не было слышно, что бы кто-нибудь его обманул. По роду своей деятельности он хорошо знал всех семинаристов. Любопытная деталь: был один год, когда Иван Степанович почему-то не явился в семинарию, и на его месте подвизался некий Иван Антонович, тоже из вятских.338 Когда в следующем учебном году я поступил в Казанскую дух[овную] академию, к своему большому удивлению, я встретил там Ивана Антоновича в «сущем сане», т. е. буфетчиком, причём он тоже торговал «плюшками», как это было в семинарии, а дополнительно яблоками, фруктовой пастилой и т. д. Очевидно, торговля имела «смысл».

Иосиф был помощником повара. Он был принят на кухню специально для выполнения тяжёлых работ, например, для проверчивания через машинку мяса на котлеты. Он был моложе других «сторожей», бритый, очевидно, со времён «солдатчины». Имел пышные усы, причёску ёжиком. Казалось, надеть только на него солдатскую «бескозырку» и тужурку, и перед вами появится «служивый». Сила у него была большая, и он непрочь был иногда похвастаться своими бицепсами, а то и показать свою силу. Был ли он семейный человек или нет, никто не знал, но натура у него была страстная, и когда позднее в семинарии был учреждён штат поломоек, он доставил им немало «забот». Кирилл Михайлович по своей физической консистенции был полной противоположностью Иосифу, но как ближайший его начальник любил подшучивать над ним, особенно над его страстными порывами. Платили ему 7 или 8 руб[лей] в месяц.

Кондратий. Его часто незаслуженно небрежно называли «Кондрашка». Он выполнял две хозяйственные функции: был банщиком и кормил свиней. Баня топилась через десять дней, и всякий раз функционировала в течение двух дней. За это время в ней мылись семинаристы и весь служебный персонал, связанный своим жильём с территорией семинарии. Кондратий приходил на квартиры жильцов и приглашал в баню и в этом случае ему, очевидно, перепадали кое-какие чаевые. Был он в отличие от других своих земляков жгучий брюнет. Невысокого роста, сухощавый, жилистый, он был очень подвижным. Лицо его было густо покрыто волосами, чёрными, как смола; глаза карие западали глубоко. Он производил впечатление человека с хитрецой. Любил пошутить. … Нам почему-то казалось унижением для Кондратия то, что заставили его кормить свиней. Нам также казалось, что он должен быть одиноким бобылём вроде тургеневских Касьяна или Сучка.339 С таким наружным видом, какой был у Кондратия, автору сего представляется наружный вид Емельяна Пугачева и думается, что он мог бы позировать для зарисовки портрета последнего.340

Петя больничный.341 Он сначала был обычным «сторожем», а потом перевели его в «больничные». Он был высокого роста, сильный. Лицо у него было в карявинах, почему его называли ещё карявым. Кто его рекомендовал на эту работу – было не известно. Непонятно было так же, как он согласился на эту работу, на жизнь в одиночестве да ещё вдобавок с больными. А жить ему приходилось больше, чем кому-либо другому, в одиночестве. Правда, дважды в день он ходил в столовую за обедами и ужинами, но это были мимолётные встречи, а всю остальную часть дня он был на кухне больницы, где за занавеской у него стояла кровать. К нему никто не должен был приходить, и он не мог никуда отлучаться на продолжительное время. В какой-то степени он должен был быть и за больничную кастеляншу и за медицинскую сестру. К счастью, серьёзных больных в семинарской больнице почти не бывало. За всё время нашего обучения в семинарии было два или три случая заболевания брюшняком и столько же случаев заболеваний пневмонией. Да и больных в раз было обычно немного, так что и уборка комнат сокращалась до minimum`а. Может быть, это и привлекало на эту работу. Во всяком случае, он ежегодно являлся на работу в больницу, так что мы привыкли его видеть в ансамбле наших «эскулапов». Петя потом значительно освоился со своей «специальностью» на столько, что, например, научился отличать среди больных симулянтов, но «тайны» не выдавал. В вечерние часы, когда заведомо было известно, что никто в больницу не заглянет, больные любили посидеть в кухне около топящегося камина, поболтать на злобу дня. И для Пети это тоже было развлечением. Иногда он при случае просил кого-либо из больных написать для него письмо семье в деревню.342

Платон. Он был сменным швейцаром. Должность эта была учреждена, когда стало ясно, что работа бессменно для одного не посильна. На Платона была возложена обязанность, кроме сменных дежурств, топить печи в квартире помощника инспектора. Он был молодым, холостым. Почему-то не был взят ещё в армию. Странность его состояла в том, что он имел пристрастие к знакам отличия – не по работе в случае награждения, а по принадлежности к разным организациям, скажем, физкультурным или каким-либо другим. И он обращался за советом о том, как бы ему приобрести тот или иной значок. Иногда он сам говорил, что вот такой-то значок можно получить, но нужно сделать большой взнос.

Боже мой! Сколько разнообразных людей, разнообразных характеров встречали мы в семинарии, людей милых, добрых, которые своим скромным трудом давали нам возможность расти, учиться, о которых память сохранила самые лучшие воспоминания! И теперь, когда уже много пережито разных невзгод, образы их возникают в памяти наряду с другими светлыми картинами юношеских лет.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 187-192 об.

Яша [(швейцар)]

Когда мы возвращались в семинарию после длительных летних каникул, мы знали, что у входа в учебный корпус нас встретит Яша. Мы также знали, что если в это время будут официальные часы занятий, то он нас встретит в ливрее, а если неофициальные, что бывает от двух до пяти часов дня, то мы увидим его в обычном домашнем облачении. Яша – наш семинарский швейцар.

Обычно с представлением о швейцаре связывается представление о человеке солидного сложения и даже с бородой в виде лопаты. Ничего подобного не было в фигуре Яши. Он был среднего роста, не сильного сложения, с русыми волосами, подстриженными «под польку», безбородым с бледноватым оттенком лица. Всё обыденное, нет ничего особенного. В его лице и фигуре не было даже ничего «мужланского»: не поймёшь, то ли он из крестьян, то ли он из мещан, известно было только, что он «вятский». Все прочие наши сторожа жили и работали вместе – коллективно. Над баней были рядами расположены их ложа – подобие кроватей – в одной комнате. Вместе они выходили колоть дрова, топить печи, убирать снег. Вместе со швейцарами на плечах, толпой, подобно грузинкам в опере «Демон»343, спускались к ручью в полугоре, чтобы промыть эти орудия своего производства. У Яши были совершенно другие условия жизни. Он жил одиноко подобно раку-отшельнику: у вешалки для семинаристов, налево от входа была у него маленькая каморка. От вешалки она отделена была небольшой деревянной стенкой, не доходящей до потолка: для света и воздуха. Здесь между печкой и стеной зажата была его кровать, покосившаяся, покрытая чем-то вроде одеяла; стоял столик, с чайником и мисочкой, а у дверей висела его ливрея. Не в укор будет сказано Яше, несмотря на то, что как будто бы было достаточно предоставлено средств для обмена воздуха, в комнате припахивало «жилым».

Все остальные сторожа подчинены были только эконому, человеку по характеру своему мягкому, редко, когда приходилось чистить картошку, были в распоряжении нашего повара Кирилла Михайловича, человека тоже «вятского». Они имели возможность, при случае, и «улизнуть» с глаз грозного главы семинарии – ректора К. М. Добронравова. У Яши в этом отношении было совсем иное положение: он был на «бойком» месте, им мог всякий командовать, а по отношению к главе семинарии он, наоборот, был обречён на постоянные встречи и различные поручения. Все остальные сторожа могли в свободное время поболтать, пошутить добродушно даже над собой: «вятский народ хватский, семеро одного не боятся, а ежели один на один, то все котомки отдадим». Яша был лишён такой возможности. Его положение в некотором отношении напоминало положение Герасима из «Муму» Тургенева. Правда, он иногда и семинаристам рассказывал о своей военной службе на Кавказе: рассказывал, как там выпекают чуреки, как дружат между собой кунаки и т. д. Но разве эти рассказы могут заменить разговора собравшихся в кружок вятских зимогоров?

Три звонка, как неотвратимый рок, властвовали над Яшей: один у входной двери, другой в комнате ректора и третий, который был у него в руках с утра до вечера. Первый звонок не давал Яше заснуть с вечера: возвращались семинаристы из театра, мог возвращаться откуда-то кто-нибудь из проживающих в учебном корпусе начальственных лиц – инспектор, его помощник и т. д. Звонок в этом случае подавался в полную силу: настойчивый и энергичный. Но он мог быть и слабым, просительным. «Пропустите!» Яша знал значение этого звонка: это кто-то из незаконно отлучившихся из семинарии возвращался, «яко тать в нощи». Яша с риском для себя, предварительно осмотревшись, не наблюдает ли за ним «недрёманное око», пропускал.

Второй звонок, резкий и нетерпеливый, был крепко знаком Яше. Это значило, что нужно было немедленно сорваться с места, с любого положения и бежать к двери ректорского кабинета, а оттуда опять куда-либо стремительно мчаться с поручением. И вот мы видим Яшу, стремительно поднимающимся по лестнице, робко входящим в какой-либо класс со словами к кому-либо из семинаристов: «Вас отец «лектор» требует». Горе Яше, если почему-либо явка вызываемого задержится: звонки становятся всё нервнее, а Яша, заплетаясь в своей длинной ливрее, стремительнее подбегает и удаляется от двери ректорского кабинета.

Третий звонок превращал Яшу в «ходячие часы». Этот звонок уже не к нему шёл, а от него, но всё равно он властвовал над ним: он держал его в постоянном напряжении. С шести часов утра и до девяти часов вечера, с перерывом от двух до пяти часов, этим звонком Яша должен направлять жизнь по определенному руслу, ежедневно, с точностью до минут. К этому звонку в часы занятий присоединяется ещё звонок из ректорского кабинета, и для Яши начинается нечто вроде игры на двух досках для шахматиста. Уже около девяти часов утра Яша, кроме того, что он должен следить за часами, время от времени припадает к окну и смотрит, не прогуливается ли по панели перед семинарией «грозный»: нужно не прозевать открыть ему наружную дверь, стремительно пробежать и открыть дверь для входа ректора в кабинет, принять одежду его и повесить её на вешалку. Но бывает и так, что «грозный» даст звонок для открытия для него входной двери, хотя она и не замкнута на замок. Яша знал и такие случаи.

Началась официальная часть учебного дня, и мы видим Яшу в ливрее. Нет, она не делала его величественнее. Казалось, что в ней он был как в футляре и, наоборот, вид его становился похожим на вид какого-либо служки, который надел на себя кафтан с чужого плеча, более широкого, отчего казалось, что кафтан висит на нём, как на манекене. Полы, длинные не по росту Яши, явно затрудняли его движение. Это особенно было заметно, когда он бежал открывать дверь «грозному» для входа на урок в шестом классе. Сгорбившийся, немного боком, вприскочку на лестнице, разбрасывая в стороны длинные фалды ливреи, бежал он впереди «грозного», открывал ему дверь, затем закрывал и только в этом случае, чувствуя, очевидно, что «грозный» в данную минуту не может его куда-то погнать, позволял себе «роскошь» спокойно с перевалкой спускаться вниз. Бывали ли случаи, что «часовой» механизм Яши «сдавал»? Передавали, что был случай, что Яша однажды дал звонок с урока на десять минут раньше срока. Что с ним случилось тогда – неизвестно, но говорили, что с Яшей тогда поступили гуманно: без штрафа и взыскания.

Когда после обеда мы возвращались из столовой, то нам навстречу попадал Яша с мисочкой и тарелочкой: он шёл к Кириллу Михайловичу за «рационом». Шёл он как-то бочком, около стенки, и также возвращался в свою каморку. Помимо служебных «перипетий», о чём сказано выше, на Яше ещё лежал надзор за сохранностью одежды семинаристов, а во время богослужений и за сохранностью одежды приходящих в церковь. Номеров на вешалках не было, и это как-бы снимало с Яши ответственность, но случись что-либо, едва ли его оставили в покое; благо, как говорят, бог хранил, и о случаях пропажи одежды с вешалок было не слышно, по крайней мере, в серьёзной форме.

Будучи свидетелями «жития» Яши, мы как-то никогда не задумывались над тем, были ли у него жена и дети: мы привыкли видеть его анахоретом. Но вот в семинарии произошла большая перемена в её санитарном состоянии: уборка швабрами была заменена мытьём полов, и появились поломойки. С Яшей приехала из деревни его жена. Казалось бы, следовало только радоваться за Яшу, но дело с приездом жены обернулось против Яши. Как передавали злые языки сторожей, а мы ведь не были отгорожены от них глухой стеной, Яшина жена была из тех, кого, говоря о муже, отмечают словами: «она ему не пара», или «взял дерево не по себе». Рядом с ней Яша явно проигрывал: она имела подвижной темперамент, привлекательный наружный вид и в ней, по рассказам сторожей, было что-то такое, что в нашем представлении роднило её с горьковской Мальвой. И вот пошли слухи, намёки, в которых никак не разберёшь, где кончается правда и где начинается ложь. Надо полагать, что повод к этому подавала и сама «благоверная Яши». Мойка полов производилась ночами по всему необъятному пространству семинарии. Сторожа семинарии, среди которых были и безбородые, оторванные от нормальной семейной жизни, приглядывались к новым своим товарищам далеко не по служебным только делам. А помощник повара Кирилла Михайловича, здоровенный детина, Иосиф явно переживал «томление» природы и, как говорили, не раз закручивал свой ус в присутствии Яшиной жены. Бедный Яков явно оказался в двусмысленном положении. Жена Якова приходила иногда в его каморку.… Но не было ли это только приездом Мальвы на остров к Василью…?

… Как-то мы увидали Якова в тёмных очках, а потом, говорят, он совсем ослеп. Дальнейшая судьба его нам не известна. Если он уже умер, то от всей души хочется сказать ему: «Мир праху твоему!».

3/IX [1960] 9 ч. 53 м. время свердловское.344

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 193-197 об.

Scriba

[(секретарь)]

Так мы называли секретаря семинарии Александра Ивановича.345 Мы застали его уже в возрасте за сорок лет. Утрами мы видели, как он шествовал по коридору на работу в учительскую комнату, где ему была отделена для работы небольшая комната против вешалки, а в 3-4 часа видели его возвращающимся домой. Запомнилась его плотная фигура. Иногда он приходил и в вечерние часы, порой с неуверенной, покачивающейся походкой. В этом случае он позволял себе вольность заговорить даже с кем-либо из встретившихся семинаристов несколько фамильярно, обычно же он придерживался сухого официального тона в границах служебных отношений. Никто из нас ничего не знал о его личной жизни, и казался он нам каким-то посторонним придатком к семинарии, постоянным, но не относящимся к её основной линии. С ним мы соприкасались только при получении почты и по случаю заверки денежных переводов на предмет получения денег. Мы видели в этом случае его сидящим у окна, выходящего на соборную площадь, спиной к входящим в комнату. Он молчаливо поворачивался, также молчаливо вручал почту, или брал перевод, заверял фамилию адресата, ставил печать и вручал его владельцу перевода. Мы знали, что А. И. давно уже работал в семинарии, с юношеских лет и был в известном смысле живой её летописью. Так, стоило заговорить только о ком-либо из бывших питомцев семинарии, как он оживлялся и извлекал из кладовой своей памяти яркие картины из былого. С особенным удовольствием он вспоминал об А. С. Попове. Какова была дальнейшая судьба А. И., осталось для нас неизвестным.346

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 725. Л. 17 об.-18 об.

С. Е. Кусакин*

347

С[емён] Е[пимахович] был в нашей семинарии церковным старостой. Он пришёл на смену Демидову, одному из последних отпрысков могущественных когда-то Демидовых, владельцев заводов.348 Старостой С. Е. избран был, очевидно, потому, что был влиятельным купцом и жил неподалёку от семинарии. Он торговал различными сортами кожи, и надо полагать очень успешно, потому что, будучи ещё совсем молодым, он был уже владельцем двухэтажного кирпичного дома неподалёку от семинарии.

При нём были сделаны литые серебряные царские врата; сделаны новые чехлы на подсвечники и аналой для великого поста из чёрного бархата и белые на Пасху и другие торжественные праздники; сменены старые ковры на новые; кое-что новое поступило в ризницу. Главное же, что было предметом особенной гордости Семёна Епимаховича, это – проведение в церковь электричества. Главным средоточием электричества было паникадило, и вот когда за всенощной хор пел «Слава в вышних Богу и на земли мир» и когда он с особенной силой пел слова «Во свете Твоем узрим свет», С. Е. включал электричество на паникадиле, и церковь озарялась ярким светом. Так было и на первых порах пользования электричеством в церкви, но потом, очевидно, было обращено внимание на то, что получалось это слишком театрально, натуралистической бутафорией, этот номер был снят.

Подошла революция 1905 г., и С. Е. насторожился. Нам не было известно, состоял ли С. Е. в какой-либо монархической организации349, но он сам не скрывал того, какие он предпринял меры предосторожности. Он всегда имел при себе браунинг и, не стесняясь, говорил, как он намерен защищаться. Он говорил даже семинаристам: «Пусть кто-нибудь ясным днём зайдёт ко мне в магазин и в шутку или всерьёз скажет – «руки вверх – не сходя с места, застрелю». И вот случилось так.… Пришёл как-то С. Е. домой на обед в самом благодушном настроении и решил для возбуждения аппетита «пропустить единую», наклонился за бутылочкой, из кармана жилета выпал браунинг, приготовленный к стрельбе (такова была бдительность для внезапной защиты!), раздался выстрел.… Вызванный вскоре врач, посмотрел рану и сообщил, что речь может идти самое большее о двух часах жизни. За это время можно было только оформить завещание, что и было сделано.350