Близнецы и Луханера
А мелкая безумная Носферату с Белорусского вокзала, в которую до потери пульса влюбился побочный сын замминистра внутренних дел?.. Юноша – по уши запал, а той по приколу! – с помощью папашиных связей регулярно вытаскивал Носферату из детприёмников, куда Носферату гремела за дебоши по обкурке в общественных местах и за кражи вещей из квартир случайных знакомых…
Ночные беседы по телефону, ожидания в условленных местах – на станциях метро, возле памятников Гоголю или Пушкину… Молодцеватый Гоголь, что на Гоголевском, похож ни на какого не писателя, а на офицера, что ли… По сторонам от Гоголя чугунные фонари с забавными львами на основаниях, по три льва на каждом.
Львы возле молодцеватого Гоголя смахивают на помесь собаки с обезьяной, няня Ириша на полном с виду серьёзе утверждала: никакие это не львы возле Гоголя, а собакообезьяны – звери такие, в Африке водятся, только очень редкие или даже совсем вымершие, как птица дронт и динозавры.
А зелёный эфиоп Пушкин хмурится сверху, пребывая в нехарактерном себе дурном расположении: ужо я вас, блудодеи!..
Если холодно, стрелки забиваются в подземных переходах, возле витрин. Пока ждёшь, можно порассматривать через стекло всякие штуки: складные зонтики, флаконы, журнальные обложки, складные ножи, карманные фонарики, янтарные украшения; можно потиху курить в кулак и разглядывать прохожих, переброситься парой слов со знакомыми. Редко какая девчонка не опоздает, хотя бы ненамного, и вот ждёшь, притворяешься, что просто так стоишь, и вовсе тебе по барабану – придёт или не придёт… А сам изводишься: вдруг вправду не придёт? Но нет, пришла, пришла, прилетела, запыхавшись, и сразу отлегло, сразу ушла тревога, и вот уже пошли, пошли смешки, приколы, касания кончиками пальцев и языков, шёпот, глупости…
Любовь, наверно.
Разболтав в стакане получившееся содержимое, но пока не отхлебнув, опять миновал прихожую и толкнул дверь, ведущую на улицу. Короткая аллейка, сформированная растениями в кадках, фикусами и пальмами, упиралась в незаасфальтированную улицу. Кадки с фикусами и пальмами стояли прямо на земле, по четыре штуки в ряд с каждой стороны, вперемежку.
На улице не виднелось ни души.
На противоположной стороне белела хата под соломенной крышей, вида этнографического, с палисадником перед ней. По сторонам улицы тянулись одноэтажные хибары вроде той, из которой он только что вышел, либо же фальшивые передние стены. В смысле, что в некоторых случаях вместо настоящего строения имел место фанерный фасад-декорация с нарисованными окнами, колоннами, портиком и другими изысками, подпёртый сзади, чтобы не падал, палками-упорами. Позади фальшивых фасадов скучали пустыри. В отдалении стояло одноэтажное – вроде настоящее – здание покрепче с застеклённой вывеской над входом. Под вывеской несколько парней в солдатском белье маялись, изображая общественность. Ага, местный культурный центр. Направился было в сторону строения с вывеской, однако от этнографической хаты окликнули:
– Э-у!..
Девушка оказалась светлокожей, субтильной, обвешенной фенечками и вся в веснушках. Внешностью смахивала на студентку. Вопреки ожиданию, одета Кончита была не в вышитый крестиком сарафан, как того можно было ожидать, а напротив даже – в микроскопическую синюю майку-топик и в очень короткие шорты с бахромой по нижнему краю. На майке помещалась эмблема – перекрещивающиеся серп и молот. Ниже серпа и молота надпись: «R.A.F». Анемичное послевоенное поколение, дети поражения, пороху не нюхали, а так хотелось поучаствовать, нереализованный запас героики, перепутавшие всё со всем в воспалённых никотином и князем Кропоткиным мозгах; так хотелось борьбы, самоотверженности, так хотелось страстей, конспираций, славы, так пресно показалось просто жить в чисто прибранном, бедноватом ещё по послеоккупационным временам фатерлянде, где скучный арбайтн унд арбайтн в конторе каждый день по часам, кроме выходных, и попробуй проспать с утра на работу – мигом вышибут и пособия лишат, так потянуло на беззаветность, на риск, на большое дело, на взлёт, «это сладкое слово…», такая яркая фиеста с автоматом в руках пригрезилась затурканным орднунгом немецким девочкам и мальчикам из тоскливых бухгалтерских контор…
Ноги Кончита имела изрядно длинные, но не сказать, чтобы особо тонкие, гладкие и совсем не загорелые, и ноги эти теперь переплетались одна с другой совершенно анатомически невозможным образом.
– Э-у, Папа! – повторила Кончита и улыбнулась вполне благожелательно. – С приездом! Как дела?
Выдержал паузу и глотнул из стакана… И сразу поперхнулся. Какая, к дьяволу, «Белая лошадь»! Нацедили в импортную бутылку паршивейшего картофельного самогона и так это пойло в импортной бутылке на этажерку и поставили. Кое-как проглотив смесь нитратного самогона с пастеризованным апельсиновым соком и проморгав выступившие слёзы, он попытался сохранить на лице выражение спокойного достоинства. Так о чём это мы?.. Ах, ну да – амур, жуир, тужур…
– От… – вместо зазывно-эротических хрипловатых вибраций из горла вырвался придушенный фальцет. Прокашлялся и начал снова: – Дела отлично! Просто лучше не придумаешь!
Ничего умнее в голову не лезло. Ну и ладно: ни к чему не обязывающая болтовня.
Взмахнув ресницами, Кончита видом изобразила удовлетворение от услышанного. И даже, не расплетая ног, приподнялась на ступеньке и честно попыталась изобразить нечто, похожее на книксен.
– Смотрю: кто это идёт мимо незнакомый? А это не незнакомый, это Папа приехал!..
Девушка лучилась радостью, словно повстречала друга или, во всяком случае, доброго знакомого. Но он-то однозначно видел барышню впервые.
– В этой стране все девушки столь же воинственны и прекрасны?
– Да полно тебе, Папа, насмехаться-то! Это же я, Кончита!..
– Вовсе даже я не насмехаюсь, прекрасная Кончита. Совсем наоборот…
– Ой, не могу, Папа! Всё такой же приколист… Надолго к нам? Или как обычно, – Кончита вздохнула с деланной грустью, – оттянуться по-быстренькому и обратно в Штаты?
– Надолго-надолго! Вот те крест! – шутовски перекрестился.
Кончита рассмеялась. Смех у неё был славный – не натянутый.
Стремительная тень на миг закрыла солнце, и сверху обрушился грохот авиационного мотора. Они вместе проводили взглядами «кукурузник» в пятнах камуфляжной раскраски.
– Контролируют?
– Охраняют… – со значением поправила Кончита. Потом снова блеснула зубами, оттолкнулась ладонями от досок и легко поднялась на ноги. – Та што ж мы на пороге-то?.. Пройдёмте в хату, пане-добродию! Милости просим!..
Значит, считается, что они уже знакомы. Ладно, это упрощает… Наклонив голову, шагнул за порог. В сумраке сеней Кончита закинула локти ему на шею. Зрачки её тут же уплыли под верхние веки, и в полумраке мерцали теперь только узкие полумесяцы белков. Показавшиеся очень горячими губы – не то что влажные, мокрые, слюнявые! – коснулись его губ и сразу двинулись ниже, к впадине у основания шеи. Потом ниже. По пути следования губ Кончита задерживалась и оставляла синяки-засосы. Мысль, что засосы останутся надолго и их потом смогут увидеть посторонние, омрачила, и он отогнал мысль как несвоевременную. Народная героиня опустилась на корточки…
Звякнул металл, и в полумраке блеснула отточенная сталь.
Погибель разящая!
В-ж-ж-ж-ик…
Как он отпрянул! Бритвенно заточенный крестьянский серп лишь самую малость не достал и не снёс из расстёгнутой «молнии».
– Ты чего, ты с ума сбрендила?! Да стой ты, в самом деле!.. Дура!.. Перестань!..
Выставленными ладонями, как сумел, отпихнул от себя рехнувшуюся валькирию с серпом, уронив при этом стакан с остатками самогонного коктейля. Стакан упал и разбился.
Промахнувшись, Кончита не обескуражилась неудачей и снова и снова махала своим ужасным орудием.
В-ж-ж-ж-ик… В-ж-ж-ж-ик… Раз, ещё раз, ещё раз… Справа налево… Потом слева направо… И снова справа налево…
Серп со свистом рассекал воздух, и ему с трудом удавалось отскакивать от острого, словно бритва, изогнутого лезвия, спотыкаясь о мебель, хрустя осколками стакана и тщетно пытаясь вырваться из полутёмной комнаты. С грохотом повалилась прялка, отлетел в угол и хрустнул там венский стул, посыпались с комода мраморные слоники, закачалась и свалилась с гвоздя убранная чистым рушником фотография в рамке: мужчина в косоворотке, с закрученными усами и блеклая женщина в декоративном кокошнике.
Кончита наступала, тесня в угол серпом и не давая возможности прорваться к спасительному выходу. Веснушчатое лицо теперь было искажено злобной гримасой, зрачки остановились и из круглых стали вертикальными – и следа не осталось от приветливой улыбки, от зазывно полурасткрытых губ. Верхняя губа хищно приподнялась, и на фоне кровавого цвета помады явственно белели нечеловечески длинные, волчьи клыки.
Ужас, ужас-то какой, Господи!..
Ага, когда прижало, Господь даже в уме с заглавной буквы сделался!
Что делать, что делать?
– Да прекрати ты в самом деле!.. – снова попытался урезонить, обречённо сознавая бесполезность попытки.
Естественно, Кончита не прекратила. Происходящее её захватывало. Кончита лишь сменила манеру: не размахивала серпом из стороны в сторону, а норовила поддеть резкими движениями снизу вверх.
– Понаехали тут!.. Воображают: всё им можно… Воображают: раз богатые, с баксами, так перед ними каждая тотчас стелиться начнёт… Разлетелась!.. У-у-у, москали поганые!.. У-у, кобели-и-и проклятые!.. Ты у меня за всех ответишь, сучий потрох… Ты у меня назад в свой фатерлянд полетишь белым голубем!..
– Это недоразумение!.. Я не москаль!.. Я американец!..
– Что, правда не москаль?
В-ж-ж-ж-ик…
– Правда-правда!.. Совсем не москаль, ни капельки не москаль!! Ты же меня знаешь, я ведь Папа, я известный американский…
Кончита оборвала его, не дослушав:
– А-а, единый хрен! Все вы одна банда – что американские, что не американские!.. Все одинаковые!.. Глобалисты проклятые, корпоранты!..
В-ж-ж-ж-ик…
– Но нельзя же так!.. Сразу-то…
– Нельзя, говоришь?! Нельзя?! – серп мелькал в воздухе: в-ж-ж-ж-ик! – Можно! Иш-шо как можно! Я т-те щас покажу, как можно! Не зря наш Че учит, – в этом месте голос Кончиты потеплел, а после вновь обдал льдом непримиримости, – только именно так и можно! Решительно и бескомпромиссно! Тер-р-рор и ещё раз тер-р-рор! – слово «террор» произнесла с особым нажимом, с удовольствием раскатывая букву «р». – Компаньеро Че бы тебя вообще на кусочки разрезал, а я только укорочу незначительно! Укорочу тебя, засранца бледнолицего, и все дела!.. Выставил тут, понимаешь, хозяйство… Сейчас за всё ответишь, проклятый гринго! Приведём к конечному знаменателю, известный ты там или неизвестный…
Чудом удалось извернуться, опять избежать, и стало понятно, что долго так продолжаться не сможет. В конце концов сумасшедшая валькирия загонит его в угол и произведёт операцию.
Колесо сделало «пуф-ф-ф!» и зашлёпало ошмётками покрышки по дороге. Правое переднее. Повело, но скорость была не особенно большая, поэтому когда я нажал на тормоз, мы просто остановились. Менять колесо предстояло в одиночку. В бинокль я разглядывал красные крыши деревни, до которой оставалось не меньше трёх миль. Хэдли курила тонкую папиросу, сидя на переднем сиденье и прикрывалась шляпой от полуденного солнца. Дорога долго оставалась пустой. Было понятно, что дорога может оставаться пустой ещё очень долгое время. Я вздохнул и полез в ящик с инструментами. На дороге показалась повозка, запряжённая парой волов. Вместе с возчиком ехал мальчик, у мальчика была с собой ручная мышь. Возчик слез с козел и подошёл узнать, что случилось. Вдвоём с возчиком мы быстро поменяли колесо, а Хэдли в это время ходила взад и вперёд по дороге и курила следующую папиросу. Возчик угостил нас с Хэдли вином из бурдюка и сыром, и мы пили вино и ели сыр с удовольствием. Потом я завёл мотор, и на прощанье мы помахали возчику и мальчику с ручной мышью, а они помахали нам в ответ. «Роллс-ройс» быстро разогнался, и деревню мы проскочили, не останавливаясь. Оставалось полдня пути до Барселоны. Хэдли смотрела только вперёд. Мы ехали разводиться.
Представил сцену со стороны: расхристанная Кончита с крестьянским серпом в руке и он – мечущийся по комнате мужчина с расстёгнутыми штанами. Очень не к месту стало смешно. И как только стало смешно, сразу же нашёлся выход. Окошко так себе, не ахти какое широкое, но пролезть возможно. Рама хлипкая, серьёзного удара не выдержит. Как там объяснял сержант Билли Крюгер, старший инструктор из Шестой парашютно-штурмовой бригады: разогнаться, прикрыть голову локтями и всем корпусом… Сержанта Билли Крюгера закопали в песок на армейском кладбище возле Эль-Аламейна, а наука его теперь пригодилась. Если бы сержант был жив и находился поблизости, то по достоинству оценил бы результаты своей выучки.
Выбрав момент, рванулся к окошку, разогнался и прикрылся локтями – рама хряснула и выломалась наружу под напором – и через миг в облаке искрящихся осколков, давясь хохотом, вывалился в посаженные в палисаднике подсолнухи.
«ДИКАЯ ОРХИДЕЯ»
Ниже, на самой двери, проставлены часы работы с дополнением: «dia de descanso – lunes». Здание одноэтажное, оштукатуренное и выкрашенное в жёлтый цвет. Над крыльцом – пластиковый козырёк с парой псевдостаринных фонарей на чугуных столбах. Парни в солдатском белье, окрестные батраки, при его приближении поснимали соломенные шляпы: – Буэнос диас, сеньор Папа… Буэнос диас…
– Буэнос диас, лос компаньерос…
Лишь один не проявил интереса – чернокожий красавец порочного облика. Чернокожий красавец полулежал на песке, спиной опираясь на стену заведения, и меланхолично перебирал в пальцах янтарные чётки. Стена, на которую чернокожий красавец опирался cпиной, была покрыта надписями углём, цветными баллончиками и другими веществами. «Fuck this and fuck that, fuck it all and fuck the fucking brat…» На высоте человеческого роста лозунг гласил:
«VIVA EL COMANDANTE CHE!»
На самом верху, писавшему, видимо, пришлось встать на табуретку либо воспользоваться приставной лестницей, на самом верху стены красовался след прошедшего праздника, со старанием выведенный разноцветными мелками, каждая буква отдельным цветом – красным, зелёным, синим, жёлтым, фиолетовым, чёрным, коричневым и бледно-голубым: «MERRY FUCKING CHRISTMAS!»
Не следует забывать: мы всё-таки в католической стране.
Одет красавец был не в бельё, а с претензией на элегантность. Узкие брюки с прошитыми поддельным серебром лампасами, остроносые полуботинки на босу ногу и надетый на голое тело кожаный пиджак. Босяцкий шик, пропущенный через призму латиноамериканского мачизма. Причём недорого: секонд-хенд копейки стоит…
В облике красавца не в тему были только очки: металлическая оправа сидела на кончике негритянского носа криво и казалась напяленной по приколу. Веки красавца полуприкрыты, и на мир красавец глядел из-под этих полуприкрытых век поверх очков с ленивым безразличием. Возле красавца на песке валялся узел с одеждой. Из узла свисали два или три галстука ярких расцветок. Рядом с узлом и красавцем стоял, переливаясь перламутровой отделкой, дорогой немецкий аккордеон.
– Ну как вам, Папа, у нас на Острове Свободы? – поинтересовался один из парней.
Собравшиеся тактично притворялись, что в упор не замечают прорехи в его штанине: зацепила серпом сдвинувшаяся валькирия!
Он проворчал в ответ:
– Удивительно классное местечко! Особенно девушки хороши – ласковые такие, доброжелательные… Прямо сёстры милосердия какие-то, голуби мира…
Парни сдерженно заржали. Чтобы заполнить паузу, поймал из пустоты сигару, любимый сорт Черчилля и Че Гевары, содрал обёртку, обкусил кончик зубами и долго щёлкал зажигалкой – руки ещё дрожали.
Тот же парень, продолжая комкать шляпу, заговорщически подмигнул:
– Ну, это ничего… Это не с вами первым…
– Она что, всегда такая едранутая?
– Не то чтобы всегда, но часто, – хитро прищурился парень. – Кончита у нас феминистка. Сражается за половое равноправие. Характер! Хуан, – парень кивнул в сторону чернокожего мачо, – и тот не всегда справляется!
Настоящий чёрный негр, не мулат, не сувенир из Африки комсомолкам с ткацких фабрик. Чёрный, как безлунная ночь и меланхолия. «Обликом чёрен и прекрасен…» Вместо того чтобы вступить в разговор, Хуан пододвинул к себе аккордеон, растянул меха, пробежался по клавишам и зарокотал тягучим баритоном на мотив довоенной «Кукарачи»:
Зачем убегаешь? Зачем убегаешь?
Постой-постой-постой-постой!..
Моя красотка, меня ты знаешь,
Я демон ночи, я твой герой!
Вдалеке над кукурузным полем снова появился давешний самолётик- биплан. Сделал круг, и с той стороны донеслить пулемётные очереди: та-та-та… Потом снова: та-та-та… Снизу, с кукурузного поля, самолёту отвечали вразнобой. Хлопки выстрелов звучали приглушенно: далеко. Из кукурузы стреляли короткими очередями и – более гулко и редко – одиночными.
Другой крестьянский парень, рыжеватый, но, несмотря на рыжеватость, смахивающий на индейца, с отсутствующим передним зубом, прошепелявил, словно читал по бумажке:
– Корова-то единственная была, а увели, лиходеи!.. Попробовал не давать – как хряснули в грудь! – похожий на индейца потёр рукой по грудной клетке. – Во, до сих пор болит! И кровью харкаю… Ты, говорят, правый уклонист. Которые против интеграции в мировое сообщество… Скорее бы уж переловили!..
Стоявшие возбуждённо загалдели.
– Чуть вечер, тут как тут, – подхватил другой. – Являются: то то им дай, то это им дай!.. Нахапают самого ценного, заместо денег расписку сунут: дескать, при народной власти взад всё получишь в тройном размере, и назад в кукурузу ховаться. А что мне ихняя расписка! – говоривший кипел возмущением. – А не дашь – тотчас рукоприкладство! Или к стенке грозятся. Ты, мол, есть контра недобитая…
– Цены-то какие, а? Ведь что ни день – дорожает. Ни вздохнуть, ни пёрнуть, а ещё эти, бородатые, на нашу голову!.. Как их… Барбудос! – возмущённо загалдели собравшиеся.
– И всё нездешние, городские!.. Понаехали, понимаешь ли!.. Студиозы, мать их за ногу да головой об стенку!.. Телегенты очкастые! Давить засранцев следует компетентным органам!.. – прокричали из-за спин с надрывом.
– Хиппари бессовестные! Тунеядцы патлатые!..
– Поймали Кривого Гомеса, затащили в кукурузу, – вступил в беседу ещё один молодой крестьянин, до того помалкивавший, – к столбу привязали и висеть оставили. Гомес уж так просился, чтоб отпустили, так просился… Да куда там!.. – говоривший безнадёжно махнул рукой. – Кулаком объявили Гомеса, классово вредным элементом. Мироедом. Гомес потом уже и проситься не мог, хрипел только. Похрипел-похрипел, да вскорости и помер. А снимать не велели…
– Так всемерно поддержим государственные органы правопорядка в ихней нелёгкой борьбе с коварными врагами народа и нашего обожаемого президента Фульхенсио Батисты!.. – не унимался голос с надрывом.
– Че у барбудос главный заводила! Неформальный лидер! От него все беды, от Че ентого проклятого! Это Че народ мутит супротив законной власти! В смысле, супротив сеньора президента…
– Та хай бы ён сказиуся, той Че, смутьян бисов!
Чернокожий Хуан, меланхолично перебиравший клавиши аккордеона и никакого, казалось, внимания не обращавший на собравшихся аграриев, презрительно сплюнул в песок:
– Деревенщина неотёсанная! Одно слово, колхоз «Победа»! Да если бы не Че, давно бы в заднице сидели с коллективной собственностью на средства производства!.. В городе бизнес налогами обложили, а сюда не заглядывают. Так, для галочки по преимуществу…
– Ну?..
– Гну! Партизан опасаются – значит, и вас, дурней, заодно не трогают. – Хуан всплывал из глубин своей меланхолии, словно аллигатор со дна протоки. – Пришла разнарядка пять тонн кукурузы сдать дополнительно? Пришла. А где взять тую кукурузу-то? Тю-тю кукуруза!.. Налево ушла, за чёрный нал. Вот партизаны бомбой в лимузин сеньора губернатора провинции и шарахнули!
– Факт, шарахнули… И что?.. – поскребли затылки аграрии.
– Буёв сто! За те пять тонн никто потом и не спросил ни с кого. Типа забыли. Не до кукурузы стало – начальство губернатора хоронило. А долги списали по-тихому.
– Алькальд так ужрался на поминках, так ужрался… Переживал! Выходной мундир заблевал и в канаву завалился со свиньями, чуть растолкали наутро-то… Отбивался ещё, скандалил… – припомнил кто-то подробность.
Хуан подвёл черту энергичным заявлением:
– Если кто против компаньеро Че вякнет, немедленно зарежу! Все усвоили?
Косясь на опасного Хуана, парни продолжили беседу. Говорили о видах на урожай кукурузы, поминали взяточничество администрации, произвол военных и полиции… Втянули и его. Рыжеватый, похожий на индейца, назвавшийся Мигелем, вспоминал – оказывается, они и с Мигелем раньше были знакомы – как ходил с ним в войну на шхуне-ловушке охотиться за гитлеровскими субмаринами.
Ни одной подводной лодки им так за всё время и не попалось. Офицерская морская фуражка с белым верхом и разлапистой золотистой кокардой, специально приготовленная, чтобы быть надетой во время столкновения с неприятелем, провалялась в рундуке без дела, в конце концов сделавшись добычей моли. Похожего на индейца Мигеля он в упор не помнил, однако подтвердил: да, было такое, ходили в войну в море на сторожевике, было.
Остальные его тоже, похоже, знали, кивали одобрительно. Мол, накуролесил он тут, на Острове Свободы, в прошлый раз… Изрядно накуролесил. Он кивал, поддакивая по ходу.
События, до того придержавшие было свой бег, рванули галопом. Так молодая лошадка дёргается вскачь, шарахнувшись от тени пролетевшей птицы. С треском распахнулась густо выкрашенная синей краской дверь «Дикой орхидеи», и оттуда, из-за жирно синеющей дверной створки, энергичной походочкой, отмахивая короткопалой ладонью, наружу шагнул небольшой, плотно сбитый человек. На вид человеку было лет двадцать шесть.
Вопреки жаре, человек был одет в потрёпанную пиджачную пару. Узел галстука съехал вбок, а в петлице медленно умирала вялая хризантема. Из-под мягкой шляпы на лоб человека косо свисала смоляная прядь, задорно топорщились толстые усики. Нос новопоявившийся имел картошкой, а глаза – чёрные, живые, несколько навыкате.
Чел был умеренно датый.
Руку человека отягощала верёвочная сетка-авоська из тех, что были популярны среди населения в пятидесятые и шестидесятые годы минувшего столетия. Из авоськи высовывалось горлышко винной бутылки, и помещался ещё в ней газетный свёрток с жирными на свёртке пятнами. Увидав его среди толпящихся крестьян, энергичный обрадованно воскликнул:
– Ба-а!.. Не может быть! Глюк, глазам не верю! Папа приехамши!.. Какой сюрприз!.. Ну будут дела, ну будут…
И полез обниматься.
Одновременно с появлением энергичного из-за угла лавки пока ещё довольно издалека донёсся рёв не обременённого глушителем двигателя и лязганье, какое издаёт при движении гусеничная техника. Рёв и лязганье приближались.
Услышав рёв и лязганье, крестьяне сдёрнули надетые было соломенные сомбреро, а насчёт энергичного специально для него пояснили: «Учитель…»
Потом кто-то добавил для ясности:
– В прошлый приезд вы с учителем каждый день квасили. С утра как стакнитесь – и понеслась!.. Такого жару куролесили!.. И насчёт женского полу, и для общего настроения… Ради куражу по дому сеньора губернатора из ракетницы палили. Ещё немного – и остался бы сеньор губернатор без местожительства…
– Это тот, в которого бомбой? – вопрос он успел вставить, пока энергичный набирал воздуха для дальнейших излияний.
– Тот-тот… – закивали крестьяне, довольные тем, что смогли быть полезными почётному гостю Острова Свободы.
А учитель не унимался:
– Как там нынче, в Париже?.. Гризетки, шансонетки… А стойка не подводит? Как штык стойка-то, а? Праздник, который всегда с собой – ха-ха-ха!.. – и учитель процитировал нарочито тонким голосом, подмигивая и кривляясь: – «Мне казалось вполне естественным носить для тепла свитер вместо нижней рубашки». – Потом сдвинул шляпу набекрень. – Свитер-то не кололся? Чай, это вам не Калифорния! – И уж совсем не к месту ляпнул: – «Мороз и солнце, день чудесный…»
Заехать этому клоуну в рожу, что ли?..
Собрался было так и поступить, однако обстоятельства сложились таким образом, что заехать в рожу весёлому человеку с хризантемой в петлице он не успел. Отдалённый рёв двигателя без глушителя перерос в близкий грохот, и из-за угла лавки выкатилось примечательное транспортное средство. Когда-то это был двухдверный «хорьх» с откидным верхом предвоенного выпуска, 1939-го года. Но от престижной тачки уцелело не всё, изрядно оказалось переделанным. Безвестные умельцы сняли с «хорьха» колёса, вместо подножек устроили вдоль бортов во всю длину корпуса специальные ниши и поставили автомобиль на гусеницы от немецкого тягача. Дверцы пришлось упразднить, и залезать внутрь полагалось теперь через верх. Расположенные в шахматном порядке гусеничные катки в сочетании с закрашенными синей краской фарами – инфернальные окуляры слепого Пью – производили сильное впечатление. Над лобовым стеклом мотались в открытой кабине полицейские фуражки.