Близнецы и Луханера

Левой в солнечное сплетение. И сразу правой в голову!

Спортивный клуб размещался в подвале маслобойни. По вечерам в подвал собирались молодые хулиганы и до одурения дубасили кулаками в перчатках друг дружку и, ради разнообразия, также и тренировочные груши, а во дворе размещалась лесопилка, в точности такая, как во дворе того дома, в котором они жили в Париже с первой женой. С первой женой, с Хэдли… По соседству стояла – это в Чикаго, в Чикаго, не в Париже! – по соседству дальше по улице находилась трикотажная фабрика, и работницы с фабрики каждый вечер группами шли после работы по тротуару мимо подвальных окошек; так что изнутри, из спортивного зала, можно было видеть только мелькающие ноги работниц – в белых носочках летом и в толстых серых чулках зимой. Посреди спортивного зала был установлен окружённый канатами ринг, с потолка свисали груши разных форм и размеров и тускло-жёлтые электрические лампочки под жестяными абажюрами, а стены украшали портреты знаменитых боксёров – Джо Льюиса и других – и афиши боёв. В зале всегда висел полумрак, даже когда зажигали лампы под потолком; по-настоящему светло там никогда не бывало, и стоял плотный запах мужского пота, кожи и резины.

В типе булькнуло или хрюкнуло, и не успев сменить на лице выражение лёгкого удивления или досады на другое, тип попятился было, мелко-мелко перебирая ногами, но почти сразу не удержался и сел на землю. Плётку тип при этом выронил. Девчонка на верёвке злорадно хихикнула. Словно что-то вспомнив, тип принялся шарить под собой. Нашёл то, что искал, и в руке у типа появился маленький блестящий пистолет. Как это их раньше называли, такие пистолеты? «Дамский браунинг». И ещё по-другому – «плоский браунинг». Плоский, как портсигар. Удобно помещается в задний карман. Тип поднял браунинг, и он увидел чёрную дырку дула. И ведь не промажет, гад! С такого расстояния любой не промажет, а этот, небось, ещё и упражняется регулярно, досуг проводит. Пришпилит игральную карту к стенке, валяется на диване и садит пулю за пулей, квалификацию повышает. Омбре поганый! Причём, скорее всего, дело происходит в борделе. А где ещё такой хрен может околачиваться, кроме публичного дома? Ясно ведь, что с такой сутенёрской рожей, кроме как в борделе, больше нигде. Зато там-то тип наверняка держится своим человеком. Этим, как его… Завсегдатаем… Может, правда сутенёр? Или управляющий борделем, директор? Наёмный специалист. Ладно, пусть директор. И из браунинга карманного этот директор палит прямо на рабочем месте, в перерывах между мерзостями, персонал пугает. Самоутверждается. Потому, что дома обоев новых жалко – в цветочек по розовому полю. Если тип в самом деле сутенёр, то девчонка значит?.. Вот то самое и значит! Но это дела не меняет. С любым человеком нельзя обращаться по-скотски. К тому же, может, заставили. Здесь это, скорее всего, запросто, здесь ведь не свободный мир. Кому жаловаться на Острове Свободы? Не этим же, в портупеях, которые на гусеничном «хорьхе» разъезжают! Или с голодухи пошла – ишь какая тощая, чисто из Освенцима…

Битый тип свободной от пистолета рукой размазывал по лицу слюну и кровь и что-то орал, срываясь на дискант, что-то насчёт того, что сейчас уроет и закроет, и ничего ему, типу то есть, за это урытие и закрытие не будет, и что он, тип то есть, таких пачками кончал, и ещё много всякого. Было совсем не страшно, скорее любопытно.

Голая девчонка опять завизжала. В воздухе мелькнул некий предмет, и выбитый ударом этого педмета из руки сутенёроподобного браунинг отлетел в сторону. Нож-наваха? Мачете? Томагавк? Ни хрена подобного – это был ботинок! Поношенный, остроносый, со скошенным каблуком мужской полуботинок. Вроде ковбойского сапога, только укороченный. Нечищенный, но элегантный. Пижонский. Остроносый псевдоковбойский полуботинок, брошенный твёрдой рукой из-за пределов обозримого пространства, угодил точно в запястье типа с пистолетом. Вот уж кто-то настоящий Чингачгук, мастерский метатель ножей, томагавков и полуботинков!

…Добровольцем пошёл на свою первую войну. В один голос отговаривали. Пугали, что вернётся без руки или без ноги, или вообще пришлют назад в цинковом гробу, накрепко запаянном. Могло повернуться и так. Но всё равно пошёл на войну. Едва уломал нужного крючкотвора – взятку давать было не из чего. Мандраж бил невероятно, но пошёл. Запахи новой кожи, солдатского сукна, сапожной ваксы – запахи первого армейского обмундирования. И оружия – запах пороха и оружейной смазки. И больничные запахи – эфира и дезинфекции. Сбежал на театр военных действий из страны равных возможностей. На фронт под пули от коттеджей с бассейнами и гарантированного кресла-качалки в далёкой старости. Сбежал от нудных штудий на виолончели – гаммы, гаммы, гаммы… Сбежал из патентованного рая и от мамаши, затюкавшей отца. Сбежал из безмятежного Оук-Парка…

Хуан приближался в дрожащем полуденном зное, двигаясь со всегдашней опасной грацией леопарда, и только в одном псевдоковбойском полуботинке, что грации хуановского движения нисколько не мешало. Хуан поигрывал янтарными чётками и, вопреки обыкновению, позволил себе улыбнуться – сверкнули белоснежные зубы. Потерпев окончательное поражение, побитый тип больше не выражался в полную силу, а только богохульствовал под нос: «Кар-р-рамба!.. Кар-р-рамба сакраменто Санта Мария дель Фьоре…», не пытаясь встать, а только понемногу отодвигаясь на заднице в сторону. И недоброжелательно косился на Хуана. Чувствовалось при этом, что тип Хуана не боится. Зол на чернокожего мачо, ничего поделать с Хуаном не может, но не боится. Не видит побитый тип в чернокожем Хуане своего ангела смерти. Хуан в свою очередь не проявил по отношению к побитому типу агрессивности. Свою радость Хуан сразу спрятал, замкнулся во всегдашнем показном безразличии. И вёл себя по отношению к типу, как бы поточнее выразиться, осторожно… Помог типу подняться – тот продолжал ворчать, но уже вовсе неразборчиво – и надеть валяющийся поодаль мундир. Даже отряхнул с мундира приставшие соринки. Несмотря на недовольство Хуаном, тип помощь принял. На плечах имелись эполеты, а впридачу к оловянным пуговицам в два ряда грудь украшалась крестиком с ленточкой. Появился мундир, и вот уже перед нами не предполагаемый бордельеро, а усталый воин, скромный герой, а может быть, даже избежавший разрушительного действия времени соратник борца с испанскими колонизаторами генерала Антонио Масео. Разве что синяк под глазом портит впечатление. Хуан поддержал типа под локоть и что-то сказал тому вполголоса. А после, так и не надев второго полуботинка, проводил в сторону уходящей в лес тропинки. Тип не стал упираться, а проследовал в указанном направлении. Плеть свою тип забыл там, где уронил. Напоследок тип озирнулся, но от высказываний воздержался.

Обернулся на исходящее от девчонки тепло и увидел девчонку совсем болизко, и рубашка прилипла к спине, а уши заложило, словно в самолёте во время набора высоты. И гул пошёл… Конкретно на соски старался не пялиться. Лицо бледное, узкое, сухое, губы узкие и бледные с фиолетовым отливом, а глаза – синие, пронзительные – горят бешенством, и никакой благодарности за спасение от жестокого дядьки эти глаза не выражают. Рёбра выпирают, чисто стиральная доска. И ещё россыпи красных пятнышек и бляшек – на бёдрах, ниже коленок, на запястьях… И шрамы на внутренних сторонах обоих запястий, там, где вены. Некоторые шрамы старые, белые, зажившие, а один или два – свежие. Скорее всего, нанесены лезвием безопасной бритвы. Глянул на Хуана. Тот прыгал на одной ноге, обуваясь.

– Хуан…

– М-м-м?..

– Спасибо… То есть грасио…

В ответ Хуан только пренебрежительно фыркнул: в смысле, проехали.

В траве стрекотало. Зной окутал каждую травинку, каждую сосновую иголку, каждый цветок, любого жучка или муравья в траве. Чирикнула птица – раз, потом другой. Прогудел шмель. Девчонка мотнула чёрной в синеву чёлкой сосульками, отгоняя насекомое. Глаза пульсировали льдистым бешенством. Упреждая его движение, девчонка пуще прогнулась телом и сама высвободила запястья из петли. А освободившись от верёвки, бросила сквозь зубы:

– Дурак! Весь кайф поломал!..

И сплюнула в знак презрения толстой пенистой каплей. Эти двое, то есть девчонка и Хуан, обменялись взглядами. До-о-олгими такими, говорящими. Чёртов Хуан, чёртова черномазая секс-машина!

Девчонка стояла обнажённой. Дерзко, в открытую!

Заметил, что ногти на руках длинные и заточенные в форме конусов, покрыты чёрным лаком, кое-где облупившимся. Заточенные специально, чтобы похоже на когти хищного животного. Живот втянутый, а бёдра узкие, как у мальчишки. Шёрстка аккуратно подбрита, так что осталась узкая полоска. Ободранные тощие коленки, красные бляшки и пятнышки россыпью…

Сифилис у девчонки, гонорея, СПИД, проказа или какая другая дрянь. Пусть так. Он готов заразиться чем угодно, СПИДом, сифилисом, проказой и заживо сгнить потом вместе с ней от этой её заразы на больничной койке без простыней, одной на двоих в лечебнице для бедных или просто в пыли под забором. И если вместе, если на одной больничной койке, на матраце в лечебнице для бедных или если под забором, но тоже вместе, – пусть тогда любая, самая жуткая болезнь, пускай сухотка, метастазы, паралич, бубонная чума, пусть какой угодно страшный недуг. Только пускай они умрут вместе. Тогда не страшно. Словно у них одинаковые гены, как у брата и сестры. Вот и незнакомая девчонка тоже существо одной с ним крови, одной породы, одного набора хромосом. Только он здоровенный и взрослый, а она точно такая же, как он, только девчонка. Ради того, чтобы с ней, ничего не страшно. Не жалеть, пускай сто раз безумство и бред, и стыдное – никогда не жалеть во все дни дальнейшей жизни.

Душа изнывает по любви, ёканый бабай!

Какие у неё длинные пальцы на ногах!..

– Тонто!.. – выкрикнула ему в лицо голая девчонка, будто плеснула кислотой. – Тонто! Дурак! Весь кайф обосрал, ублюдок факаный!..

И сплюнула под ноги тягучей пенистой каплей. Развернулась и зашагала прочь на невозможных ногах, точно аист по лугу, наискосок через прогалину или полянку, ступая босиком по колючей траве и сосновым иголкам настолько непринуждённо, словно это были не колючая трава и не иголки. На спине и на ягодицах крест-накрест багровые рубцы от плети. Так и ушла в лес голой, не выбирая дороги и не заботясь, куда ступает. Несколько раз мелькнула среди лесных теней, а после исчезла.

Хуан сидел на корточках в холодке и жевал травинку. Как истинный латиноамериканец, мачо-террорист никуда не торопился и не принимал внешних событий близко к сердцу. Хуана в провожатые выделил амиго профессоре. Допив портвейн в пустом классе поселковой школы, они с Учителем решили, что нечего откладывать дело в долгий ящик и что ему необходимо как можно скорее, лучше всего прямо сегодня встретиться с партизанами, с герильерос. Учитель взялся устроить в том смысле, что и проводят куда надо и встретят там, куда проводят, надлежащим образом. То есть без неуместных в данном случае недоверия и подозрительности. Как своего. Как человека нужного, даром что гринго.

В проводники амиго профессоре выделил ему торчащего под рукой Хуана, проинструктировал того шёпотом в сторонке, и уже битый час они с Хуаном продираются через ельник, скудно разбавленный молодыми осинками – джунгли, блин! – по пути в партизанский лагерь.

Щёлкнул в воздухе пальцами, привычно ловя сигару. Сигара не появилась. Щёлкнул снова, уже нетерпеливо, – сигара снова не появилась. Ещё и ещё раз – тот же результат… Неужто из-за девчонки?

С неба обрушился грохот мотора. Мелькнула тень. Самолёт! Оба они, Хуан и он, разом задрали подбородки. Над верхушками деревьев пронёсся биплан-«кукурузник», кренясь на крыло. За «кукурузником» тянулся шлейф сизого дыма. И тут же раздался вой падающей бомбы. Надсадный вой, памятный по Мадридскому фронту, да и по всяким другим фронтам тоже. Было ужасно обидно. Не только страшно, а ещё и именно обидно. Как же так, столько дел незавершённых, столько всякой веселухи накрывается…

Вой оборвался. Довольно далеко от места, где они оба с Хуаном стояли, в буреломе блеснуло, а после по барабанным перепонкам туго шарахнула взрывная волна. Посыпались сбитые осколками веточки, листики, всякий лесной мелкий мусор. Их с Хуаном не задело. Смерть откладывалась. Бомба упала не в той стороне, куда ушла голая девчонка, а в противоположной – это отметил в первую очередь. Хуан скалился в ухмылке, протирая очки подкладкой кожаного пиджака. Теперь предстояло как-нибудь выведать, кто такая была голая девчонка, ну, а уж заодно кем был сутенёроподобный тип. При этом и опыт, и интуиция подсказывали, что задавать прямых вопросов ни в коем случае не следует. Наверняка не принято в среде, в которой вращается его проводник, задавать прямые вопросы. А раз не принято, придётся проявить терпение.