Близнецы и Луханера
Увидав автомобиль на гусеницах, учитель, которого он абсолютно не помнил по прошлым встречам, как не помнил и похожего на индейца рыжеватого гуахиро Мигеля, с которым ходил в войну на охоту за нацистскими субмаринами ‒ амнезия? не амнезия? – увидев автомобиль на гусеницах, учитель заполошно заорал:
– Шухер, братва! Мусора на «луноходе» прикандыбались!
Потом повернулся и кинулся наутёк.
Решение принималось целую секунду. А может быть, и полторы секунды. Ведь сам-то он ничем не рисковал и мог смело оставаться там, где стоял. Стоял бы себе дальше и всё. Ну, подошли бы, козырнули, спросили бы документы. Предъявил бы американский паспорт. Козырнули бы ещё раз и отошли.
Секунду или полторы рефлекс боролся со здравым смыслом. Из гусеничного «хорьха» выскакивали поверх бортов тренированные бойцы, перетянутые шнурами и портупеями, крестьянские парни привычно строились лицом к стене, и звучали среди фанерных лачуг строгие мегафонные команды: «Не оглядываться! Ноги на ширину! Вывернуть карманы!» Хотя откуда в кальсонах карманы?
Учитель почти скрылся со своей авоськой в глубине проулка, столбик пепла на кончике сигары почти отломился и готов был вот-вот упасть на землю, незначительное облачко коснулось краем солнечного диска и мир потускнел, словно прикрутили слишком яркий фонарь, когда рефлекс наконец пересилил.
Классная доска висела криво. Над доской к стене приколочен в обрамлении еловых веток портрет карибского креола в бакенбардах. Креол сверлил с портрета пространство рентгеновским взором: «Я вас, блядей, насквозь вижу!» Портрет над доской имел пояснительную надпись:
«Batista-Liberaitor».
Поперёк доски мелом выведено: «В последний день учиться лень…», а дальше затёрто. Внизу и ближе к краю торопливой скорописью значилось: «Ковалёва – шлюха».
– А где дети? – спросил он.
– Дети? – вопрос озадачил учителя. – Дети?.. Какие де… Ах да, дети!.. Так ведь лето, каникулы. До сентября – полнейшая свобода… Патриа и либертад… Балдеют покаместь дети…
– Один здесь управляешься? – кивнул на обшарпанные стены.
– Зачем один? Я здесь вообще так, рядовой из нестроевых, ограниченно годных… А вообще коллектив имеется… Чего хмыкаешь! Не веришь? Реально! Заслуженные учительницы, по двадцать лет трудового стажа. Прикинь: двадцать лет нести это… Высокое, вечное… Прикинь: двадцать лет нести в едренях знания в массы, учить этих чурок! – учитель кивнул в сторону невозмутимого Хуана. – Толстой, Достоевский, закон Ома для участка цепи, первый бал Наташи Ростовой, квадрат гипотенузы равен квадрату хрен его знает чего… И назад к маме ни разу не запроситься!.. В город, в столицу. Туда, – учитель вздохнул, – где дома двухэтажные, где в чулках шёлковых дамочки по Малекону фигуряют, где театры, концерты, вернисажи там всякие… Где кавалеры галантные ручки целуют и горячая вода из крана льётся без никаких технических перерывов. Вот где люди-то, вот где старая закваска, кондовый идеализм девятнадцатого века! Герцен, Сухомлинский, четвёртый сон Веры Пал-л-лны… А-а, то-то!.. Светом знаний разогнать вековую тьму невежества, воспитать нового человека – циклопическую задачу себе определили!.. Из таких вон, – учитель ткнул неверной рукой в сторону чернокожего мачо, – из таких вон черножопых оболтусов совершенную личность выковать… Эт-т-то ты попробуй, мил человек, который звучит гордо!.. Какова миссия, а?! Какова?! А ты вон хмыкаешь…
Стало понятно, что впредь учителя понадобится как-нибудь именовать. Во всяком случае, про себя, для внутреннего пользования как-нибудь надо учителя обозначить. Как зовут учителя, он не помнил, а спросить самого учителя об этом не нашёл необходимым. Спросишь – потеряешь лицо, попадёшь в дурацкое положение: считается ведь, будто с учителем они закадычные приятели. То есть как того зовут, он должен помнить твёрдо. А раз не помнит, то что выходит? Выходит, альцгеймер.
Короче, с какого-то момента учитель стал Учителем. Хотя вскоре выяснилось, что у учителя Учителя есть и другое наименование, это первое, с заглавной буквы, для внутреннего пользования, тоже сохранилось.
Вот так – «Учитель».
– А сам что читаешь?
– Да всякое читаю… – задумчиво протянул учитель Учитель. – Ну, «Новый мир» полистываю, «Роман-газету», на чердаке полно подшивок, пыльные, правда, зар-р-раза, фэнтези опять же, Лукъяненко вон, Гарднера иногда под настроение… Здесь библиотека ничего себе, рекомендую…
– Да нет, в другом смысле…
– А, преподаю чего, спрашиваешь? И прошлый интересовался… Историю факультативно в старших классах и идеологию эту ихнюю грёбаную. Семь часов в неделю обучаю лоботрясов родину любить! Ну, плюс ботанику в пятом, биолога найти не выходит, кто по доброй воле в глухомань попрётся?..
– Чего, и в биологии шаришь?
– По методичкам излагаю, но ничего, идёт помаленьку… А кому легко опять же? – Учитель задумчиво понюхал хризантему у себя в петлице. – Какой дурак сюда попрётся, кроме расконвоированного ссыльнопоселенца? За чистую идею, да в дощатом сортире?.. Никто, голуба, – Учитель опять забулькал бутылкой, разливая портвейн, – не попрётся. Измельчал народишко. Оком… оконформистился. За длинным песо всякий гоняется, за комфортом. И за обычным, и за душевным… Подобных идиотов, – Учитель икнул, – поискать…
– Влетел за политику?
– Какая разница? – неопределённо ответил новый знакомец. – Теперь вот во глубине, навроде пленного декабриста в бессрочной ссылке. «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа»… – Учитель криво усмехнулся. – Бестужев-Марлинский этакий местного пошиба… Да ты пей, брат, пей, не жульничай…
– Угу… Бестужев-Рюмин… «И братья меч вам…» Помню…
– Именно!.. Меч это… Отдадут…
Сидели друг напротив друга в единственном классе пустой по летнему времени поселковой школы и цедили из пластмассовых стаканчиков тёплый розовый портвейн. Чернокожий Хуан отирался неподалёку. От розового портвейна Хуан небрежно отмахнулся и в беседе не участвовал, а подпирал дверной косяк, перебирая чётки и меланхолично разглядывая поверх очков пустынную улицу.
Стояла сиеста.
Каким образом Хуан умудрился добраться прежде них, осталось неясным. Во всяком случае, когда он и Учитель, запыхавшись, прибежали в поисках укрытия в местную школу, Хуан уже торчал в дверях. Оставалось предположить, что в момент появления гусеничного «хорьха» с полицейскими Хуан как полулежал возле стены лавки, с чисто негритянской иронией поглядывая на мир поверх очков, так из-под этой стены волшебным образом и испарился. Даже не вставая. На то она и есть негритянская магия вуду. Причём испарился вместе с узлом пожитков, очками, дорогими чётками и с аккорденом.
И сразу же материализовался на школьном пороге. Узел и аккордеон материализовались тоже.
Пожалуй, хорошо вышло, что он не успел заехать Учителю в табло.
Учитель:
– Вижу, вижу, что забыл. Да ладно, не напрягайся, Папа… Не напрягайся… Зови меня попросту, как прежде звал, «ми амиго профессоре». – Ударение в слове «профессоре» Учитель сделал на предпоследнем слоге. – А я стану звать тебя Папой, и никак иначе. Никак иначе… Секёшь, Папа? – и по плечу его потрепал до крайности фамильярно.
Так вот, поскольку Учитель рассказал про обстановку на Острове Свободы много занятного. Перейдя на политические темы, амиго профессоре по-заговорщицки понизил голос и, обхватив его за шею, пригнул его голову ухом ближе к своим губам, защекотал усами. Расклад оказался следующим. На Острове Свободы вовсю бушует гражданская война. Но бушует не так, как должны бушевать нормальные гражданские войны – с кавалерийскими рейдами, с тачанками и триумфальным захватом банков и телеграфов, с декретами и стрельбой, с пламенными речами с броневиков и с разведёнными мостами, а бушует подспудно. Революционеры в кукурузе, по-местному – герильеро, они же барбудос, бородатые – одна сторона, а старая власть – другая. Власть проводит, как и положено, репрессивную политику.
Насчёт репрессивной политики, так они как раз едва ноги унесли.
Это понятно.
Население Острова Свободы – и то, которое с оружием, и мирные обыватели – втянуто в процесс. Повстанцы неоднородны. В лесу и в кукурузе прячутся и ведут боевые действия разнообразные группировки, от идейных борцов до простых мародёров, в населённых пунктах базируются подпольщики, правительственные солдаты и полиция. Самой значительной антигосударственной силой считаются феделисты-герильерос. Сочувствующие им есть и в посёлке, и даже подпольная ячейка имеется. Только батраки, те, как обычно, ни тпру, ни ну, ни кукареку. Хотя Че и указывает в своих манифестах, что крестьянский элемент – самая что ни на есть революционная часть народа.
Сам Учитель – амиго профессоре гордо выпятил грудь – конечно, за либералов. Иными словами, за медленный эволюционный путь реформ. Однако на медленный эволюционный путь реформ нет ни времени, ни терпения. Да и либералов никаких в округе нет и не предвидется. Сплошные радикальные элементы. Поэтому в качестве наименьшего зла Учитель держит сторону революционеров, то есть герильерос, а по-простому – партизан. Хотя те и сплошь с анархистским уклоном.
Из-за этой его политической ориентации – «Я сказал политической, а не половой, и нечего тут, Папа, ухмыляться!» – каждый здесь о его политической ориентации знает, посёлок Санта-Клара маленький – приходится от ментов вечно тикать и прятаться. А те особо и не догоняют – люди южные, ленивые…
За партизан – «Но только тс-с!.. Только это большая тайна! Вы меня понимаете?..» – и подпирающий дверной проём Хуан.
Несмотря на внешнее лощёное негодяйство, однажды что-то сдвинулось в Хуане и начал чернокожий мачо в свободное от пацанских подвигов время почитывать запрещённые книжки да о всеобщем счастье фантазировать. Свобода, равенство и так далее. Но главное, разумеется, свобода. Воля!
В кукурузу новообращённый борец за правое дело не подался, счёл нецелесообразным. Остался в Санта-Кларе секретным связным. И даже трахаться с кем попало вроде бы перестал, постоянную подругу завёл – Кончиту то есть. Якобы прикрытие отрабатывать. Типа он теперь человек семейный, обременённый, к политике индеферентный… Считается, что о том, что Хуан связан с партизанами, никто не знает. Даже Кончита не догадывается. Или притворяется, что не догадывается. Сам Хуан – чернокожий красавец утвердительно кивнул от дверного проёма в смысле, что так оно и есть – свою связь с герильей маскирует. Даже когда гёрл-френда из хаты выперла, и то не раскололся. А ведь мог: так, мол, и так, действую по заданию, специальный агент Смит… Но нет, не раскололся. Конспирация потому что. Но ему-то, Папе, здесь доверяют, Мадридский фронт и всё такое прочее, и потому информируют как есть, без утайки.
Сдвинулся на революционной борьбе также местный аптекарь.
Всю жизнь аптекарь возился с припарками и микстурами, как умел, пользовал окрестных обывателей от свинки и от живота – и в политику, а уж тем более в политику экстремистскую, со стрельбой и засадами, не лез ни в самой малой степени. Был аптекарь человеком одиноким и робким, немногословным и от политических конфликтов неимоверно далёким. Канареек любил, их в аптеке с десяток сидело по жёрдочкам в самодельных клетках. Но вот однажды ночью – очевидцы, кстати, вспоминают, что стояла полная луна – тишайший поселковый фармацевт открутил голову лучшей канарейке, подпалил аптеку с четырёх углов и подался в кукурузу, имея при себе дюжину чистых рубашек, докторский чемоданчик с медикаментами и хирургическими инструментами и мешок собственноручно изготовленного в аптечной лаборатории динамита.
– Это… Ещё компьютер напоследок изрубил, – напомнил от двери Хуан.
– Ага, ещё компьютер, – небрежно подтвердил Учитель. – В говно изрубил. Топором…
Учитель плеснул в пластмассовые стаканчики дополнительно портвейна, почавкал колбасой с газеты и собрался продолжать. Однако рассказ был прерван происшествием. С улицы послышался шум мотора. Не форсированный рокот гусеничного «хорьха», а натужное гудение раздолбанной трёхтонки. «Едут», – сообщил Хуан, однако что кто-то едет, было и так понятно. С лязгом переключались передачи и нестройно, вразнобой доносилось:
Через две, через две зимы-ы,
Через две, через две весны-ы
Отслужу, отслужу, как надо, и вернусь!..
Грузовик оказался снаружи обшит на заклёпках листами кровельного железа, местами ржавого. Очевидно, в качестве брони. Броневая обшивка совершенно маскировала истинную природу мирной колхозной машины и делала грузовик похожим на бронепоезд или на старинный неуклюжий броневик, или, если точнее, не на настоящий бронепоезд или броневик, а на фанерную их имитацию, какие фанерные штуки выпускали тихим ходом впереди первомайских колонн. На демонстрациях сверху таких самоходных декораций стояли актёры в солдатской и матросской форме, символизируя собой торжество соответствующей идеи, а то и дядечка с накладной лысиной. Но это на демонстрациях. Здесь же сверху никто не стоял. Зато в амбразурах мелькали раскрасневшиеся солдатские физиономии, а над кабиной поверх прожектора торчало толстое рыльце пулемёта «максим».
– О-о!.. Сейчас будет интересно! Идёмте-идёмте, любопытное зрелище! – и Учитель увлёк его к дверному проёму. – Отсюда лучше видно. Охота на слона называется… Говорят, Че самолично придумал…
Бронированный грузовик миновал школу и, гремя и вихляясь, приближался к участку немощёной улицы, застланному слоем пальмовых листьев. Вот на слой листьев заехали передние колёса, а вот и задние. В дверной проём действительно было отлично видно. И тут раздался треск, хруст, пальмовый настил провалился, и бронированная махина ухнула в замаскированную яму. Взметнулись обломанные жерди, земля дрогнула. Из-за ближайшего плетня взвились победные вопли, там ликовали, а из провалившегося бронегрузовика доносились энергичные разноголосые матюки.
– Лихо, а?.. Орлы! Герои! – Учитель приплясывал от удовольствия и панибратски толкался локтем в бок. – Народная смекалка, а?.. Кулибины! Ползуновы! Под мудрым руководством товарища Че! Что значит творческая мысль на службе народа! Охота на слона называется… На слона, ха-ха!..
В бронированном грузовике повозились, и оттуда в сторону плетня коротко такнул пулемёт. Надетые вкривь и вкось на колья плетня горшки и пятилитровые банки полопались с громким звуком. Пулемёт замолчал.
– Ленту перекосоёбило, – прозлорадствовал Учитель. – Хромает у вояк боевая подготовка. Оттого и материальная часть не на высоте содержится. А всё почему?
– Почему?
– А всё от отсутствия этнуза… энтузиазма! Без огонька служат, без желания! Чисто в форме покрасоваться да маленькую власть поиметь. Обречённый режим…
– Не зацепят пулемётом?
– Да нет там никого уже, – бросил Хуан. – Дёрнули огородами.
Между ними штопором ввинтился Учитель. Плеснул по пластиковым стаканчикам остатки портвейна.
Хуан снова отказался от выпивки, продолжая подпирать дверной проём – опасный чернокожий красавец в непонятно зачем нацепленных очках. А Учитель с места в карьер затараторил:
– Эпизоды революционной борьбы! Героические, так сказать, будни…
Несмотря на отчаянное фиглярство, Учитель ему нравился. Не случайно в прошлый раз стакнулись, хоть ни черта он от этого прошлого раза не помнит. Дурака валяет, а видно, что неглупый парень. Глаза выдают. И ещё речь, артикуляция. Столичный, центровой и образованный. МГУ либо вообще питерский. Плюс в семье два-три поколения.
По возможности придал голосу безразличную интонацию:
– Кстати, а кто такой этот Че?
Учитель потёр макушку под шляпой, собираясь с мыслями. Потом принялся шарить по карманам. Залез в один внутренний карман пиджака, потом в другой, похлопал по боковым. Ратерянно огляделся вокруг, и вдруг обрадовался – нашёл то, что искал. Вытряхнул с газеты колбасные шкурки прямо на пол, разгладил газету короткопалой пятернёй и протянул ему:
– Вот, Папа, взгляните, как раз насчёт этого Че… Официальная версия, так сказать…
Взглянуть-то он взглянул, но оказалось, что разобрать на газете, в которую Учитель завернул в лавке колбасу на закусь, ни хрена невозможно. Жёваная, сальная газета, а на первой полосе отчего-то в траурной рамке нечто расплывчатое, напоминающее неудавшийся фотографический портрет. Как будто снимали не в фокусе или нерадивый лаборант напортачил с проявителем. Светлый овал на месте лица, провалы глазниц, тёмные прямые волосы не столько видны, сколько угадываются – вот, собственно, и всё. Кроме совершенно размытой фотографии, имелись в газете какие-то слова – «…criminal peligroso de estatal…» – и ещё что-то в том же роде, а также единица и множество нулей за еденицей следом.
Повертел газету, пожал плечами и разочарованно вернул Учителю.
– Ну и что? Ничего ведь не разобрать…
– И правильно! И правильно, что не разобрать! Так и задумано. Это туфта, на самом деле нет ни единого портрета, ни примет, ни описаний. Ни Че, ни Вентуры!
Придав лицу максимально таинственный вид и для пущего понта опять перейдя на шёпот, Учитель разъяснил следующее.
Партизанами-барбудос и вообще противниками режима руководит в округе некий лидер по имени Че. А если точнее, то есть почти полностью – команданте Че. Команданте – это Учитель подчеркнул особо – это самое высокое партизанское звание, от слова «командовать», поэтому легко понять, что главнее Че среди повстанцев никого нет и быть не может. Но интрига в том, что кто такой Че и каков самый главный партизанский командир из себя – этого не знает ни единая душа. Ни единая! Вообще никто. За то, что личность Че никому не известна, Учитель готов поручиться собственной головой. В доказательство серьёзности заявления амиго профессоре крепко стукнул себя ребром ладони сбоку по шее. Мол, ежели соврал – пускай рубят.
– Че может оказаться абсолютно кем угодно. Им, – Учитель ткнул пластмассовым стаканчиком в сторону замершего с очками на кончике носа Хуана, – или мной, или нашим сумасшедшим аптекарем, к примеру. Прохожим на улице, мальчиком по вызову, уборщиком в общественном сортире, нищим на улице… Даже вами, Папа, даже вами… А почему нет? Совершенно никаких гарантий…
– А что, тут имеются общественные сортиры и мальчики по вызову?
– Да нет, какие сортиры, какие мальчики… Это так, к слову, ради доступности понимания… Да не придирайтесь к мелочам в конце-то концов! Не придирайтесь! Следите за мыслью!
– Да не придираюсь я, не придираюсь. Просто подумал…
– Нет-нет, никаких мальчиков. И никаких сортиров тоже. Исключительно на природе. В естественной среде. По преимуществу в кустах.
И Учитель неопределённо кивнул в сторону глухой стенки.
– Точно?
– Не уводите от темы. От темы не уводите, говорю! – на Учителя местный портвейн подействовал вполне сообразно со своим назначением. – Только представьте себе, Папа, каково величие замысла! – принялся дальше юродствовать поддатый амиго профессоре. – Это же измыслить такое, и то оторопь берёт… А воплотить? Реализовать во всей полноте, так сказать… Ага, то-то же!.. А вы говорите – мальчики… Какие, к лешему, мальчики, тут такая политика!..
– А женщиной? – Он задал вопрос совершенно автоматически, просто чтобы поддержать разговор. – А женщиной Че может оказаться?
– Женщ-щ-щиной? – переспросил Учитель, намеренно растягивая букву «щ». – Женщ-щ-щиной?… Да нет тут, блядь, никаких женщин! Во всяком случае, в общепринятом современном понимании этого слова. Лишь девы юные имеются. Так что сомнительно, сомнительно…
Ладно, сомнительно так сомнительно. Гербер предупреждал вроде бы о группе, а не об одиноком лидере. А тут оказалось вот какое дело… Выходило, что этот неизвестный Че теперь является его заданием.
– Невидимый руководитель повстанческого движения, без лица, без привычек, без слабостей!.. Чистая абстракция…
– Именно, Папа! Именно абстракция! Невидимый и вездесущий Че…
Великий и ужасный Че. Гудвин, Волшебник Изумрудного Города, хитрожопый сукин сын. Иллюзия, кругом иллюзия…
– Хорошо, амиго, хорошо, это понятно. Но каким образом этот ваш Че управляет? В конце концов, любой руководитель должен передавать приказания, контролировать там…
– А Че и контролирует. Че ведь где-то рядом, неподалёку. В среде, так сказать, внутри процесса… А что до приказаний, так на то связные имеются, революционная агентура. Вон, – Учитель снова ткнул стаканчиком, уже, впрочем, пустым, в Хуана, – один прямо тут торчит. Есть и другие… А как же, у нас всё по конспирации, как положено…
В дверной проём было видно, как бойцы в вылинявшей униформе бродят вокруг провалившегося в яму бронегрузовика, как озадаченно скребут затылки. Пострадавших вроде не замечалось. Среди солдат суетился толстый чин с кобурой на боку, орал – пытался командовать – но особого толку от командования не было. Бронированный грузовик сидел в яме прочно.
Такие вот дела оказались с этим Че. Но это не всё, потому что персонально за Че охотится начальник здешней службы безопасности капитан Вентура. Говорят, и слухам этим можно – о, ещё как можно! – верить, что этот самый капитан Вентура поклялся однажды во время мессы в кафедральном соборе главного города провинции, поклялся мамой в соборе Святой Девы Кардидад при свидетелях – так передают – самолично извести знаменитого команданте Че до полного уничтожения. Вроде как связаны были когда-то Че и означенный Вентура некими узами, и не капитаном был ещё в те времена Вентура, не капитаном, а всего только юным корнетом, стройным и звонким, корнет Вентура, значит, и что-то там у корнета Вентуры с этим Че вышло нехорошее, а что именно вышло и что после случилось, из-за чего поклялся набравший матёрости капитан Вентура все силы свои и самую жизнь положить на изничтожение пламенного революционера Че, то всё неведомо, неведомо…
Но и на этом не заканчиваются навороты, окружающие подспудно кипящую в сонной провинции борьбу между полицией и подпольщиками, между армией и партизанами. Словно туз из рукава, вытянул лукавый амиго завершающий штрих, вытянул и пляснул о карточное сукно – дивись, надменный янки! И было, и было чему дивиться. Потому что и капитан Вентура, поклявшийся в кафедральном соборе извести пламенного революционера Че до полного уничтожения, тоже оказался чистым фантомом без лица, без привычек и примет. Как ни единый человек не знает, кто такой на самом деле команданте Че, точно так же никто не может утверждать, что знает, кто такой капитан Вентура. Подобно Че, здешний руководитель правительственной службы безопасности Вентура – фигура абсолютно законсперированная.
Совершенно голая девчонка висела, вздёрнутая на суку на связанных запястьях и была вся вытянутая, напряжённая, едва касаясь кончиками пальцев ног земли. Вернее, песка и сухих иголок. Выпирающие рёбра и поджатые ягодицы. Девчонка казалась из-за своего подвешенного положения ужасно худой и из-за пронзительного солнечного света неестественно белой. Белое тело в пронзительном летнем зное. Девчонка выглядела какой-то ободранной, неухоженной. На бёдрах и на руках россыпи красных пятнышек. Сыпь. В некоторых местах сыпь сливается в бляшки, расчёсанные. Узкую спину и ягодицы девчонки расчертили, пересекаясь, вздутые рубцы с выступающими капельками крови. Подвешенная за запястья на дереве голая девчонка была исхлёстана тяжёлой кожаной плетью.
И плеть находилась в непосредственной близости от вытянутого вдоль дерева худого девчонкиного тела. Буквально в одном шаге. Плеть сжимал усатый тип в штанах галифе и несвежей сорочке с кружевами. Ещё на типе были жёлтые сапоги для верховой езды и зелёный шейный платок, довольно замызганный. Один из пальцев типа украшал перстень с тёмным камнем. Волосы типа были смазаны жирным и блестящим и прилизаны в обе стороны от пробора, а усы подбриты в ниточку. Тип смахивал на злодея-сутенёра из мыльной оперы. Злодей из старого латиноамериканского сериала или из старого латиноамериканского кино.
Впрочем, похожий на сутенёра тип особо не интересовал. Вот девчонка, та – да. Подвешенную на верёвке девчонку он увидел всю: как порыв пустынного ветра, как глоток студёной воды. И такой она у него в воспоминаниях об их первой встрече и осталась навсегда – голой, исхлёстанной, на цыпочках. Девчонка перестала визжать, а похожий на сутенёра тип размахнулся плетью для нового удара и проорал, вздуваясь жилами:
– Будешь ещё, потаскушка неумытая, ноги ради негров раздвигать?!
– Не буду больше! – захлебнулась девчонка, извиваясь на верёвке. – Честное слово, не буду больше-е-е!..
Тип утробно ухнул, широко, будто в пляске, размахиваясь плетью:
– Поберегись!! Ожгу!!
Плеть свиснула. Поперёк втянутых ягодиц протянулся ещё один рубец. Свежий рубец тут же вздулся и побагровел. От боли девчонка задохнулась, а после отчаянно и звонко выкрикнула, так звонко, что уши заложило:
– Я девственница!!