Отворите мне темницу

– Ефим, ты что – белены объелся? Ты чего орёшь? Какие рудники?

Ефим с бешенством взглянул на него… и вдруг, страшно выругавшись, сел на кучу глины и уронил голову на колени. Лазарев уселся рядом.

– Ефим! Да в чём же, чёрт тебя побери, дело?

– Говорю – велите на Зерентуй, коли так…

– Да с какой же стати?!. Тьфу, вот ведь напасть… – Лазарев в недоумении уставился на Силина-старшего. – Антип, растолкуй ради бога, – чего он натворил?

Тут уже растерялся и Антип:

– Да как же, Василь Петрович? Сами же на нас осерчали давеча… что супругу-то вашу в реку сронили… Не хотели, а глупость вот вышла, так ведь не со зла же!

Лазарев изумлённо посмотрел на него. Недоверчиво улыбнулся.

– Что за чепуха? Ефим, не валяй дурака!

– Простите меня, Василь Петрович. – хрипло попросил тот. – Я вчера и в мыслях не держал… Бабу-то вашу… Супругу, то есть… Не хотел, вот вам крест, – простите…

– Я знаю, что ты не хотел. – Лазарев пожал плечами. Помолчав, спросил, – Так ты что же… в самом деле думал, что я из-за такого пустяка могу отправить человека в рудники?! А я-то полагал, что мы уже неплохо знаем друг друга.

– Какие ж пустяки-то? – прошептал Ефим. – Когда баба ваша чудом не утопла?

– Ну… эта шутка с волчьим воем и впрямь была неудачной. Но ведь никто не мог подумать, что кончится вот так. – задумчиво сказал Лазарев. – К тому же, виноват был не столько ты, сколько сама Лидия Орестовна. Вольно же ей было отбирать у Никифора вожжи! Конечно, лошадь уже порядком нервничала и… Впрочем, всё же кончилось благополучно. Так что и ты не дури мне тут! Ишь, выдумал, – отправляй его на Зерентуй! А мне здесь прикажешь разорваться? Нам ещё возов шесть, как хочешь, нужно вывезти, а людей Брагин мне нипочём на эту затею не даст! Так что даже не надейся от меня избавиться! – он хлопнул Ефима по спине и легко вскочил на ноги.

Ефим тоже поднялся. Исподлобья посмотрел на Лазарева. Хмуро спросил:

– Коль не серчаете на меня-то… и супруга в здравии… пошто целый день опрокинутый ходите? Смотреть на вас страсть! Аль ещё что стряслось? Мы с Антипкой пособить не можем ли?

Лазарев прямо взглянул в сумрачное лицо парня. Невесело усмехнулся, покачал головой:

– Нет, Ефим. Тут, боюсь, дела такого толка, что вы не поможете. Впрочем, всё равно спасибо. И, коль обид промеж нас больше нету, давай вернёмся к делу. Камень этот, между прочим, лучше выворотить, пока в самом деле не обломали лопаты.

Ефим сощурился, собрался было спросить что-то ещё – но Антип из-за спины Лазарева молча, сурово покачал головой. И первым взялся окапывать серый, тускло блестящий бок валуна.

– Надеюсь, вам лучше? – спросил Лазарев, входя в свою комнату. Солнце уже клонилось к закату, и маленькая, очень чистая горница со скоблеными полами и добела отмытыми бревенчатыми стенами была вся залита вечерним светом. Красные пятна лежали на сосновых струганых полках, забитых книгами и образцами горных пород, тянулись через заваленный бумагами, расчётами и инженерным инструментом стол, прыгали в ведре с чистой водой, стоящем у двери. Широкая кровать была разобрана, и лежащая в подушках женщина приподнялась на локте.

– Я прекрасно себя чувствую! Прошу входить и не стесняться!

Лазарев усмехнулся.

– Эдак вы меня приглашаете в мой собственный дом, Лидия Орестовна?

– Что это вы так по-мужицки – босиком, Базиль? – раздражённо спросила она.

– Оттого, что сапоги оставил в сенях, они глиной перемазаны. Здесь, сами видите, довольно чисто, так я стараюсь не нарушать…

– О да, я успела заметить. Право, и не знаю, чему приписать такой порядок. Прежде вы страстью к чистоте не отличались! – Лидия Орестовна села в постели, непринуждённо обхватив руками колени. Батистовая рубашка слегка приподнялась, обнажив до колена стройную ногу. Не замечая этого, женщина склонила к плечу голову с распущенными, вьющимися волосами, улыбнулась. Из-за улыбки в её чуть скуластом лице с узким подбородком и карими, чуть раскосыми глазами появилось что-то хитрое, лисье.

Лазарев, впрочем, на эту улыбку не ответил.

– Ну что ж, сударыня, коли вам лучше, – потрудитесь объяснить ваше появление здесь.

Он одной рукой поднял кряжистый самодельный стул, стоящий у стола, поставил его посреди комнаты и уселся на него верхом. Лидия Орестовна принуждённо засмеялась:

– Господи… всё такой же медведь! Впрочем, что же ещё из вас тайга должна была сделать? С какой же стати жена должна объяснять чем-то свой приезд к мужу?

– Прекратите кривляться! – перебил её Лазарев. – Покидая Петербург, я искренне надеялся никогда более с вами не видеться. Вы, как я знаю, лелеяли те же надежды. Деньги на ваше содержание я высылал исправно. Более того – вам осталось вполне приличное наследство от отца. Четыре года о вас, к счастью, не было ни слуху ни духу. И теперь я вас спрашиваю – что произошло?

– Деньги на содержание! – женщина наморщила нос. Улыбка с её лица пропала. – Неужто вам самому не смешно, Базиль? Да вы курицу не способны содержать, не то что жену!

– Помнится, вы весьма решительно доказывали мне, что развитая женщина способна содержать себя сама и не обязана для этого идти в рабыни к мужу. – серьёзно напомнил Лазарев. – Вы даже предпринимали очень смелые попытки…

– И была совершенно права! Теперь женщины не таковы, что были, и цепей они не терпят! Пора бы вам, мой друг, наконец с этим смириться и не пытаться меня уязвить таким недостойным способом!

– И в мыслях не держал… как мой Ефим говорит. – без тени улыбки заверил Лазарев.

– Кто это – Ефим? – поморщилась Лидия.

– Это мужик, который вчера вытащил вас из реки. Он у меня тут в подчинении. Кстати, неужто в Петербурге вы зарабатывали себе на жизнь извозом?

– Что вы имеете в виду? – озадаченно спросила женщина.

– Ну как же! По словам Никифора, вы вчера отобрали у него вожжи и вознамерились лично править лошадью! А поскольку для этого требуется какое-никакое уменье…

– Лошадь напугал волчий вой, поэтому она и понесла! – запальчиво возразила Лидия. – А я превосходно справлялась с упряжью и…

– Безусловно, безусловно. – Лазарев по-прежнему был каменно серьёзен. – Это было превосходно – как всё, за что вы берётесь! Особенно безупречен был полёт в реку вверх тормашками. К счастью, Ефим подоспел вовремя и даже в ледяной воде не оплошал. Лидия Орестовна, неужто и этот случай вас ничему не научит?

Женщина лишь дёрнула плечом и надменно посоветовала:

– Не пытайтесь меня задеть вашим шутовством! Кстати, полагаю, что и из реки я прекрасно выбралась бы сама! Вашему Ефиму не стоило и трудиться!

– Вы набитая дура. – со вздохом подытожил Лазарев. – И это, к прискорбию, уже необратимо.

– Да как вы смеете!.. – Лидия с размаху ударила кулаком по стене, сморщилась от боли. – Как вы смеете меня оскорблять! Я столько лет прекрасно обходилась без вас и ваших пошлых нравоучений! Я жила сама, своими силами и своим трудом! Я училась, работала, развивалась! Я никого ни о чём не просила и ни перед кем не унижалась! И ничуть не нуждалась в тех грошах, которые вы мне для чего-то слали! Я…

– Имение куда девали? – будничным тоном перебил Лазарев. – Пехтеревку, ваше приданое?

– Да какое вам дело до моего имущества?!

– Деревенька была доходная. С неё можно было жить да поживать. И сколько угодно играть в передовую женщину. Зачем вы её продали?

– Я не обязана перед вами отчитываться! Да что ж это за тиранство?! Потрудитесь заметить, Базиль, что перед вами не крепостная девка, а современная женщина, которая…

– Вам самой не смешно, сударыня? – устало перебил её Лазарев. – Трещите без умолку, как канарейка в клетке, и всё одни и те же глупости… За четыре года – ни одной новой фразы! Я задал вам вопрос – так ответьте же на него по-русски!

– Я вас ненавижу! – было провозглашено с кровати.

– Ну да, ну да… – Лазарев протяжно вздохнул. И вдруг, резко поднявшись со стула, сделал несколько широких шагов по комнате.

– Что ж, если вы не намерены изъясняться человеческим языком, то мне самому придётся вам напомнить, отчего вы здесь. – жёстко, зло, без намёка на недавнюю насмешливую серьёзность, сказал он. – Беда ваша, Лидия Орестовна, в том, что вы действительно глупы. И все ваши несчастья – из-за вас самой. Послушайте, неужто вам в самом деле настолько некуда было деваться, что вы ко мне в Иркутск кинулись? У вас же, кажется, сестра под Вильно! И двое братьев в Варшаве! Не разумнее ли было податься к родне под бок, чем к брошенному мужу к чёрту на кулички?

– Что вы знаете о моих планах? – презрительно фыркнула Лидия. – Неужто вы следили за мной отсюда?

– Честно говоря, у меня и без этого хватает дел. Но общих знакомых никуда не денешь, и мне многие сюда радостно писали о ваших… м-м… даже не знаю как назвать. И про коммуну вашу, и про образование народа, и про швейные мастерские… Кстати, как вы умудрялись шить на заказ, если даже юбки себе сами подрубить никогда не могли? И про Стрежинского мне тоже хорошо известно. Бог ты мой, да какая из вас польская патриотка? К чему вы в эти-то дела полезли?!

– Вы ничего не пони…

– Бросьте!!! – загремел Лазарев. Массивная спинка стула затрещала от удара его кулака, и женщина, пискнув, вжалась спиной в стену. – Мне отлично известно, почему вы сбежали из Петербурга! Я-то поначалу полагал, что дело в деньгах… А вы сунулись в серьёзное дело! В политический заговор! Какая же вы подленькая штучка, однако! Это ведь даже для вас было слишком! Я не знаком с Вацлавом Стрежинским, но мне многое рассказывали о нём! Человек предпочёл вашей юбке Родину и дело жизни, – и вы легко и просто предали его!

– Вы ничего, ничего, ничего не знаете!!! – захлёбываясь, кричала Лидия. Слёзы бежали по её лицу. – Я страшно, смертельно боялась этого человека! Да-да, Стрежинский – страшный человек, фанатик, весь во власти своей страсти… и меня он любил так, что…

– У фанатиков обычно бывает лишь одна idеe-fixe. – сквозь зубы заметил Лазарев. – Если он такой отчаянный польский патриот, то вас любить более своей Польши он никак не мог. За что, очевидно, и поплатился. Вы ведь не терпите пренебрежения своей особой. И никогда в жизни не смотрели далее собственных забав и удовольствий.

– Базиль!!! Мне не до вашего ёрничанья! Поймите, наконец, болван, что после ареста Вацлава и прочих я до смерти перепугалась! Ведь многие остались на свободе! И меня почему-то обвиняли во всех этих арестах!

– «Почему-то»! – саркастически передразнил Лазарев.

– Вы мерзавец! Я осталась одна! Меня на допросы трижды вызывали!

– Ох… Представляю, какие спектакли были разыграны!

– Издевайтесь далее. – глотая слёзы, высокомерно разрешила Лидия. – Именно этого я и ждала, когда ехала сюда. Ничего нового вы мне не показали! По-прежнему тешите своё крошечное самолюбьице за чужой счёт. По-прежнему рады мучить беззащитного…

– Это вы-то беззащитная? – негромко переспросил Лазарев, но в его глазах мелькнуло что-то такое, от чего Лидия умолкла на полуслове и загородилась дрожащей рукой. – Да бросьте, бросьте эти драматические жесты! Я вас пальцем не тронул никогда! Хотя, чёрт возьми, может быть, и следовало придушить сразу… Скажите, вам не приходило в голову, что вы мне здесь совершенно без надобности?

Женщина молча смотрела на него. Она старалась сохранить на лице надменное выражение, а при последних словах мужа даже рассмеялась, но губы её прыгали от страха.

– Я понимаю, что кажусь вам смешным. – Лазарев, опираясь обеими руками о край стола, смотрел на жену в упор светлыми волчьими глазами. – Особенно смешно вам, вероятно, было, когда я делал вам предложение. Помните – май, белые ночи… дача вашего папаши… У меня хватало ума понимать, что вы меня не любите… но сам я тогда утратил всякое разумение и рад был схватиться за соломинку.

– Как же, помню! – фыркнула Лидия. – В жизни не забуду, как вы рыдали у меня в ногах и молили хотя бы о малейшей возможности быть возле меня! Помнится, и Лермонтова читали: «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад!»

– Это Пушкин, Лидия Орестовна. – ровным голосом поправил Лазарев. Он по-прежнему казался спокойным, но скулы его пылали. – Мне было двадцать пять лет. Это моё единственное оправдание.

– А теперь, стало быть, поумнели? – издевательски взмахнула пальцем жена. – Только и хватило ума, чтобы оскорблять меня, напоминать о каких-то глупых заговорах, о деньгах… О-о, вижу, как вам хочется убедить меня, что вы более во мне не нуждаетесь!

– Я без вас тут живу четвёртый год. Это ли не лучшее подтверждение?

– Пфу! Вам понадобилось бежать из Петербурга в Сибирь! И не от меня, а от самого себя! – выпалила Лидия, выпрямляясь на постели. – Да вы отлично знали, что останьтесь вы в Петербурге – и я смогу делать с вами что хочу! Что стоит мне поманить пальцем – вот так! – и вы будете снова рыдать у моих ног! Вы бежали, как бездарный генерал с поля боя, зная, что в любой момент с вами могут сотворить всё, что угодно, и вы ещё будете благодарить! И даже сейчас…

В дверь вдруг постучали – сильно, торопливо. Лидия умолкла. Лазарев, всем телом развернувшись, зарычал:

– Кто там, чёрт возьми, в чём дело?!

– Простите, Василий Петрович. Откройте. Это Иверзнев.

Лазарев перевёл дыхание. Медленно, обеими руками пригладил волосы. Не глядя на жену, открыл дверь и вышел в сени.

– Простите, что не приглашаю вас, Михаил Николаевич. Супруга моя в постели и не одета. – отрывисто произнёс он. – Что случилось?

– Я подумал, что вам нужно знать. – сухо сказал Иверзнев, глядя мимо инженера в стену. – Меланья только что наглоталась сулемы. Устя пытается её откачать.

Мгновение Лазарев стоял не двигаясь. Затем ударил кулаком по бревенчатой стене так, что посыпались щепки, и, чуть не сбив с ног Иверзнева, вылетел из сеней.

Отраву Меланья взяла в лазарете. К счастью, это оказалась не сулема, как с перепугу показалось Устинье, а стоящая рядом с ней в такой же бутылке настойка бузины, – которой, впрочем, можно было отравиться не хуже. Устинья немедленно заставила Меланью проглотить чуть ли не целый совок толчёного берёзового угля и влила в неё четыре ковша колодезной воды. После этого Меланью несколько часов кряду жестоко выворачивало в подставленное ведро.

– Пей, говорю! Пей ещё! Ты у меня, милая, ещё столько же выпьешь, покуда всё нутро не прополощется! Ишь, вздумала, – без спросу у меня на полках шуровать! А коль бы это в самом деле сулема была? Ни уголёк, ни водичка не пособили бы! Дура несчастная, что выдумала! Да стоят ли они того, кобели проклятые?! Без тебя у меня будто забот мало… Кострома вон жив до сих пор, чудо из чудес… Ох, Маланька, дурёха ты этакая, да надо ж тебе было!.. Дело-то наше подневольное, каторжанское… ты ж не замуж за него собиралась, верно? Нешто ты барину ровня, чтобы о таком-то мечтать? Куда ж нам к господам-то присыхать? Чего доброго от этого когда выходило?

Меланья молчала. Тёмные глаза её мутно, безразлично блестели из-под полуопущенных век. Она лежала на боку, неловко скорчившись, на лавке в «отнорочке» Устиньи. Платка на ней не было, и чёрная коса, растрепавшись, свешивалась лохматой верёвкой до самого пола. За окном давно стемнело, и голубое, перечёркнутое решёткой пятно лунного света лежало на полу. Вздохнув, Устинья встала, подняла стоящее возле лавки ведро и, собираясь вынести его, нерешительно посмотрела на неподвижную Меланью.

Дверь, скрипнув, приоткрылась.

– Устя… Ну, что? Уже можно к ней?

– Василь Петрович, ну просила ж я вас! – сердитым шёпотом отозвалась она. – Ну, к чему вы тут? Идите, идите с Богом спать! Вы мне её ещё, чего доброго, до припадка доведёте! Ступайте, говорят вам, и так уже…

– Устя, я никуда не пойду. – упрямо сказал Лазарев. – Я не сделаю отсюда ни шагу, пока не поговорю с Малашей. Сделай милость, впусти меня. Ей уже лучше, она может говорить?

– Может. – помолчав, ответила Устинья. – Только вот, ей-богу, не надобно вам сейчас к ней.

– Она… сама это сказала?

– Ничего она не говорила! – рявкнула Устинья. – Могли б и сами додуматься! Умный ведь человек-то, а…

– Устя, я круглый дурак. Пусти меня к ней.

– Да идите, неслух, нешто с вами сладить можно! – в сердцах поднялась фельдшерица. – Только смотрите не напортьте мне… Я покуда сбегаю ведро вынесу да в палату к Костроме загляну, а вы глядите тут! Ежели что – сразу меня кличьте аль Михайлу Николаича! Он там за стенкой не спит ещё.

– Не беспокойся. – Лазарев неловко, торопливо протиснулся мимо Устиньи в комнатушку.

Луна ушла из окна, и голубое пятно погасло. В полной темноте Лазарев сел на пол рядом с лавкой. За стеной снова брякнуло ведро, скрипнула дверь: Устинья вышла во двор.

– Малаша, это я. Ты не спишь? Ты слышишь меня?

Тишина. Лазарев, подавшись вперёд, напряжённо всматривался в темноту. Но женщина лежала спиной к нему, не поворачивалась.

– Малаша, прости меня.

Нет ответа. Из-за стены, из лазарета, донёсся хриплый, сдавленный стон, невнятная брань. Её перебил ласковый, успокаивающий голос Устиньи. Босые ноги дробно простучали через сени, послышался слабый плеск воды. Снова босоногая дробь – уже назад. Нетерпеливый бас Иверзнева. Хлопок двери. Тишина.

– Малаша, я не хотел лгать тебе. Спасением души клянусь, у меня в мыслях не было, что она… что моя… что эта женщина отыщет меня здесь. Мы не виделись с ней несколько лет. Я уверен был, что она и думать забыла обо мне! Я потому и не рассказывал тебе… просто не видел в этом никакого смысла! Если бы я мог только подумать… Малаша, поверь, дороже тебя у меня никого на свете нет, и если ты…

– Глупость говорите, Василий Петрович. – послышался сорванный, чуть слышный шёпот. – Как же это жена о законном муже позабыть может? И как жене мужа не искать, коли уехал не сказавшись? Грех вам этак поступать было. И с ней, и со мной.

– Малаша, клянусь, всё было совсем не так! – Лазарев, забывшись, заговорил громко, взволнованно, но сразу же, осёкшись, умолк. Помолчав, продолжил – уже шёпотом:

– Малаша, поверь, я не оставлял её… верней, не оставлял так, как ты думаешь. Лидия Орестовна сама была рада избавиться от меня! Она любила совсем другого человека, а я… Мне не стоило и вовсе… Впрочем, всё это уже ничего не значит. Она здесь совсем не потому, что ей нужен я. Малаша, милая, голубчик мой, как же ты могла подумать… Как ты могла сделать с собой такое?! Я чуть не умер от страха, пока Устинья тут приводила тебя в чувство! Неужели ты никогда, ни одной минуты мне не верила? Малаша, я люблю тебя! Кроме тебя, у меня никого нет, и…

– Перестаньте, за ради Христа, Василь Петрович! – перебила его Меланья. – И про жену свою худого не говорите. Негоже это… Коли так уж она плоха, для чего ж вы на ней женились? На вожжах, поди, никто не тянул, сами захотели…

– Малаша! Это была страшная ошибка, и…

– Эко молвили – ошибка… Брак законный, Василь Петрович, а не ошибка. – сдавленно поправила его Меланья. Лунный свет, заглянув в другое окно, протянул длинный дымный луч через всю комнату, упал на лавку и предательски высветил бледное, залитое слезами лицо женщины. – Уж коль вам венчаная жена – ошибка, то я-то тогда что ж?.. Половичок в сенцах, ноги вытирать.

– Малаша, как же ты можешь?..

– Вот так и могу. Сама, дура, и виновата. Говорили ж мне… И понимать должна была всё. Про вас и про себя. Кто я? – баба каторжная. Вы меня не обижали, при себе держали на работке лёгкой – и на том вам спасибо. А более мне вам и сказать нечего. И ступайте с Богом, уж заполночь. Одна только просьба у меня к вам – кухарку себе новую возьмите. Мне легче воду с бабами в упряжке тягать, чем с вашей супругой в одном дому быть. А с вами – тем более.

– Малаша, ты… – начал было Лазарев – и умолк, беспомощно уткнувшись лбом в стиснутые кулаки. Молчала и Меланья. Наконец, Лазарев поднял голову.

– Малаша! Пожалуйста, послушай меня…

– Да уйдите ж вы! – отворачиваясь к стене, тяжело, с болью простонала она. – Не могу, не могу, не мучьте… Век бы мне вас не видеть!

Лазарев встал. Молча, несколькими широкими, злыми шагами пересёк комнату, со страшным грохотом свалил со стены таз и, хлопнув дверью на весь лазарет, вышел. Вместо него прибежала перепуганная Устинья.

– Маланька! Вы что тут?!. Не прибил он тебя, спаси Христос?!

Меланья не ответила. Плечи её содрогались. Вздохнув, Устинья села рядом и молча обняла подругу.

– Кто там? Да входите же! – доктор Иверзнев поднял голову от книги и недоумённо посмотрел на дверь. – Открыто, как всегда!

В комнату, слабо освещённую настольной лампой, вошёл Лазарев. С минуту хозяин и гость смотрели друг на друга. Затем Михаил заложил страницу в книге еловой веткой, встал, сделал несколько шагов по комнате. Негромко спросил:

– Вы были у Меланьи? Как она?

– Устинья говорит, что лучше… и опасности больше нет. – Лазарев по-прежнему стоял в дверях. – Надеюсь, до церковного покаяния не дойдёт?

– Навряд ли. Наш Афанасий Егорьич не любитель подобных спектаклей. Да ему теперь и не до того. Последняя ревизия…

– Он ведь сам говорил, что ничего не нашли! И что даже, напротив…

– Ну да. – усмехнулся Иверзнев. – Да вы проходите, Василий Петрович, что вы там застряли в дверях? Ужинать будете? Есть хлеб, холодная оленина, буряты привезли. Не бог весть что, но…

– Благодарю, я совсем не голоден. – Лазарев тяжело опустился на стул, сгорбился. – Я, собственно, пришёл просить… Михаил Николаевич, голубчик, нельзя ли мне переночевать нынче у вас?

– Разумеется. – пожал плечами Иверзнев. – Диван к вашим услугам. Он, правда, неудобен и скрипуч, но моя кровать, по чести говоря, ещё хуже.

– Да чепуха это всё! Спасибо… Я мог бы и на полу превосходно выспаться. Простите, что так моветонски к вам ввалился среди ночи. Но более, право, пойти было некуда. Завтра же поищу себе другую квартиру. – Лазарев, сидя верхом на стуле, ожесточённо тёр пальцами глаза. Иверзнев, остановившись посреди комнаты, внимательно смотрел на него. Затем сказал:

– Новая квартира – это же лишние хлопоты. Да и от завода может оказаться неблизко, а вы нужны там днём и ночью. Если угодно, можете остаться у меня. Места много, семьи нет, и сам я здесь очень редко оказываюсь. Обычно спим по очереди с Устиньей прямо в лазарете.

– Да… имел честь наблюдать. Спасибо. Видимо, воспользуюсь вашей любезностью. – глухо сказал, не поднимая головы, Лазарев. – Отчего ж вы сейчас не спите? Ночь-полночь, надо пользоваться случаем…

– Вот я и пользуюсь. – улыбнулся Михаил, возвращаясь за стол и любовно складывая стопкой наваленные на столешницу книги. – Верите ли – целый месяц не мог добраться! Сестра прислала из Москвы. Ждал этих книг, как манны небесной, и только сегодня смог, наконец, распаковать.

– В самом деле рассчитываете сдать университетский экзамен?

– Стоит, вероятно. – без особого воодушевления отозвался Иверзнев, водворяя на полку толстенную «Фармакологию». – Хотя, пожалуй, не стану. Я бы предпочёл набраться живого опыта операций. Курс акушерства пройти не мешало бы… а то ведь ни я, ни Устинья ничего не смыслим! В деревне её бабка и близко не подпускала к родам, а я только читал теорию! Куда же это годится? А в том, чтобы вызубрить лекции да сдать экзамены, пользы большой не вижу. Ну, диплом… Ну, на стенку повесить под стёклышко… А прок-то какой?

– Ну, как же? Вы же не навечно здесь? Когда-нибудь будут и пациенты, и большая практика…

– Это вряд ли. – серьёзно сказал Иверзнев. – Я, Василий Петрович, склоняюсь к тому, чтобы здесь остаться.

– Здесь? На заводе? – усмехнулся Лазарев. – Шутите, право?.. Вам ведь полтора года, кажется, осталось? Пустяк…

– Ничуть. – отозвался Иверзнев, с тихим чертыханьем ловя соскользнувший под стол том «Ботаники». – В столицах и так эскулапов достаточно, а здесь на сотню вёрст в округе – только я да Устинья. Вас не смущает сие несоответствие?

– Всерьёз намерены похоронить себя на каторге? Будете народу служить? – усмехнулся Лазарев, чуть заметно выделив голосом слово «народ». Михаил взглянул на него с лёгким изумлением.

– Хоронить не собираюсь, это раз. И в услужении моём местный народ вряд ли нуждается, это два. Вот во врачах хороших нужда есть, почему бы её не удовлетворить? Да и Устинья замечательно начала разбираться… Впрочем, что же я болтаю? Сейчас поужинаем, хоть и поздно… и не возражайте! Я знаю, что у вас росинки маковой нынче во рту не было. И у меня, между прочим, тоже. В самом деле, прибежал домой, думал – пару минут повожусь с книгами, а вышло… всё как всегда вышло! Садитесь ближе к столу, прошу вас.

Через несколько минут оба дружно, молча жевали холодное мясо с хлебом. Иверзнев сбегал в сени и принёс пыхтящий кипятком самовар. Быстро, умело заварил чаю с какими-то сушёными травами, и в комнате запахло летним лугом и пыльцой.

– Аромат-то какой! – усмехнулся Лазарев. – Однако, как это вы всё умеете? – и самовар, и чай…

– Устинья научила. – улыбнулся и Михаил. – Мы с ней уж какой год друг у друга учимся. Вы вот тут смеяться изволили над служением народу…