Ядро и Окрестность
Мама была дома, готовилась к ночной смене. Он вывалил перед ней на табуретку горсть рассыпанных денег. Ее лицо оживилось. Максим наблюдал за переменой выражения. Она смотрела на яркую чеканку и видела мелкое чешуйчатое золото. Лицо стало совсем простым и даже наивным. Максим почувствовал боль за нее, ведь даже он понимал, что это пустое. Голая лампочка на проводе в матерчатой оплетке, кровать, на которой она только что спала, плитка с перегоревшей спиралью на полу перед дверью, утюг из литого чугуна. Все говорило о том, что живут они не в золотом, чем казались эти деньги, и не в медном, чем были, а в веке железном. Она отняла руку от сверкавших под лампой монет. Максиму показалось, что время, которое свободно течет через все, как прозрачный газ, но может и сгущаться, как сжатый воздух, на самом деле ходит, как маятник, туда и сюда, становясь поочередно то невидимкой, то осязаемой вещью. Маятник имел длинный шток, большой круглый выпуклый диск внизу из светлой бронзы и завершался копьевидным наконечником. Он был заключен в футляр напольных часов. Часы украшали помещение центральной аптеки, куда Максим заглядывал, чтобы перенестись на минуту в девятнадцатый век, каким он его себе представлял: если не медный, то, по крайней мере, бронзовый, как этот диск и безделушки у Дерисов, вывезенные ими из буржуазного Львова.
Мать Максима работала в закрытой столовой. К ней присмотрелись, сделав ответственной за столовое белье и посуду. Крупные вещи боялись выносить за дверь, а ножи, вилки и ложки исчезали. Пришли с проверкой, обнаружили недостачу и отстранили ее от работы. Зарплата матери кормила двух детей и бабку. Сама она днями пропадала на производстве, там же и обедала. Не деньги были в предмете, как теперь говорят. Домой она регулярно приносила в чистых белых салфетках булочный хлеб, рассыпчатый смазанный маслом рис и даже иногда мясные котлеты. Дерисы, жившие через фанерную переборку, лучше одевались, но никто из них не пробовал свиной отбивной. Марье Петровне всегда удавался суп. Его запах проникал сквозь щели перегородки, но это был аромат свеклы и капусты, лука и зелени, не мяса. И вот все изменилось. Бабушка размачивала ему сухарь из старых запасов, сделанных ею же на черный день. Пузатая наволочка висела на гвозде. Все лишние куски она, просушив, складывала туда, наученная вечной нехваткой.
Максиму пришло в голову искать деньги на улице. Встать на углу и просить милостыню он не решился, вдруг кто-нибудь из знакомых случайно пройдет мимо – стыда не оберешься. С изумлением для себя обнаружил, что нищие исчезли из города. Их фигуры чья-то рука незаметно убрала с глаз. Это могло произойти только ночью, подумал он, иначе все бы заметили. Просто искать совсем не глупо, убеждал он себя. Никто ведь не догадается, чем ты занят.
После школы он, уже не заходя домой, отправлялся на поиски. Улицы его не привлекали. Они открыты взгляду. Любой идущий сзади прохожий тут же подберет выпавшую из кармана бумажку. Шел в парк, там деньги, сметаемые ветром, должны были прятаться под скамейками или в укромных местах, так ему представлялось. Он бегло осматривал газоны, шевелил концом ботинка холмики мусора, надеясь найти в их глубине заветную бумажку. Его неизвестно почему постоянно тянуло в тень к подножию кустарника. Казалось, деньги лежат именно там, где он еще не побывал, одинокие, забытые. Молча зовут его к себе, надо только услышать их голос.
Сестра поступила по-своему. Она уже расставалась со своей девчачьей природой. В ней проглядывало особое существо. У Максима стрелка компаса раскачивалась, не зная, где остановиться. Он жил не совсем твердо, а сестра как будто чувствовала магнитное поле Земли. Временами это ощущение приходило и к нему. Он забирался на крышу сарая и, уткнувшись в книгу, путешествовал по белу свету. На улице оно пропадало.
Пенс с Котиком жили через три дома.
– Пойдешь с нами на склад бутылок? – сказал Котик.
– Зачем?
– Мы полезем через глухое место, там колючка. Ты не сможешь. Будешь стоять на «атасе».
Максим не думая согласился. Ему хотелось окунуться в настоящее приключение. Его друзья не сидели на крыше, но с ними всегда что-то происходило. Он стоял ночью под кирпичной стеной склада. Пустые молочные бутылки, которые везде принимались, падали вниз на рыхлый снег. Он подбирал и укладывал их в рогожный мешок, стараясь не звенеть стеклом. Свет, идущий от снега, превращал бутылки в фигурные тени, а его самого в гнома.
Загавкала собака, они скатились с крыши и, подхватив готовый мешок, бросились наутек. Котика через год посадили за ночную проделку, но дали немного – он шел по малолетке. Дерне читал Максиму его письмо из зоны. Максим не сомневался, что начало письму было положено той ночью.
Сестра придумала свое. Во дворе их дома стоял погреб, сверху лежал насыпной слой земли. Петр Иванович, сторож, каждую весну готовил этот клочок под рассаду, а сторожиха, его жена, поливала и приглядывала. В конце июля с кустов свешивались крупные зеленые, как малахит, помидоры. Каждый плод красив. Но им предстояло еще обратиться в пылающие оранжевые ядра. Толстые волосатые стебли пытались их удержать, одновременно наливая тяжестью. В книгах говорилось о звездах, будто каждая тоже солнце. Он задавался вопросом о могучем стебле, на котором они созревают и, созрев, падают, набитые семенами жизни. Тут он останавливался, стараясь себе их представить сквозь ослепительную сетку лучей. У спелого яблока зерна просвечивали в глубине, у помидора никогда. Может быть, ветви Млечного Пути отходят от стебля или сразу от корня, как у некоторых тропических растений.
Сестра выбирала самые крупные ядра, по одному с куста, чтобы сторожиха не заподозрила, и ела их с солью. Потом он узнал, что в помидорах много всяких полезных веществ и есть даже белок, но люди едят для сытости хлеб, а помидоры ради вкуса. Если нет сытости, зачем же вкус. Она догадалась о белке. Скорее всего, потому, что в этом ей помогло магнитное поле, которое Максим еще слабо чувствовал. Деньги он все-таки нашел. Красную десятку. И не в глухом закутке, а несколько сбоку от лавки. Ее не подобрали, так как в парке днем было совсем пусто.
На другой день мать восстановили на работе, удержав из зарплаты недостачу. На проходной из военного городка, где находилась столовая, иногда останавливали, проверяя, кто что несет. На всякий случай она пошла кружным путем. В сумке кроме риса и котлет были пластинки сыра, порционное сливочное масло, копченая колбаса, нарезанная тонкими кружками, и даже печенье. К колбасе, нашпигованной салом, он относился благоговейно. Сам ее вид говорил о чем-то необычном и редком. В магазине выбрасывали дешевый ливер, народ брал его в приступ.
Бабушка подрабатывала шитьем. Через ее руки текли самые разные ткани. Он невольно сравнивал с ними пищу. Например, ситец, сатин и бязь – это одно, шерстяные вещи – совсем другое. Она говорила бостон, но это из другого времени, в котором жила давным-давно. С еще большим чувством упоминала креп-жоржет, некая особая ткань, которую принято надевать к дорогому застолью или на танцевальные вечера. Копченая колбаса стояла вровень с бостоном и даже с желтой китайской кожей, однажды мелькнувшей на улице, а креп-жоржет – с маслом, печеньем и сыром.
Все это добро предназначалось для летчиков. Они осваивали реактивные машины, пронзающие небо иглой. Тонкая струя вырывалась из хвоста и тянулась, как нить. Он задирал голову, пытаясь сообразить скорость, но самолет, появившись, очень быстро зарывался в синеву. Как жаль, что застал войну ребенком, думал Максим про себя. Человек, сидящий за штурвалом, находился внутри снаряда, как будто выброшенного в небо из жерла огромной пушки. Он, конечно, и сам превращался в снаряд. Нельзя оставаться прежним, сливаясь с реактивной иглой. Она сжимает мысли и чувства, требует такого же энергичного тела, как колбасное сало, и не менее твердого, чем сама колбаса, которую надо долго жевать, перетирая зубами, перед тем как отправить в желудок.
Люди сравнивались по одежде и пище. Они и были точно тем, что носили и ели. Рабочие ходили в телогрейках, ели хлеб с огурцом и пили водку. Летчики скрипели хромовыми сапогами, им подавали борщ, такой густой и наваристый, что ложка стояла в нем, как мачта на палубе корабля. А в праздники, такие как Первое мая, Седьмое ноября или День авиации, – на каждом столе красовалось шампанское. Офицеры в парадной форме, позванивая орденами, угощали женщин вином и пирожным, шоколад смешивался с запахом духов и губной помады.
Никогда больше он уже не пробовал драгоценной той пищи, потому что не управлял сверхбыстрым самолетом и не плавал на глубинных подводных лодках. А резать металл, водить машины и строить дома – для таких дел очень подходит хлеб с супом из трески, которую варит жена, и жареная картошка с луком. Мать была официанткой, говорили подавальщица, получала триста рублей, которых ни на что не хватало, и подкармливала его малым избытком с офицерского стола, как делали все вокруг.
Второй раз был случайный и короткий, но тоже запомнился. Его отправили в пионерский лагерь. Поездка занимала полтора дня, сначала поездом, дальше пароходом. Бабушка положила ему в мешок половину буханки. Думала, что положила. Уже сидя в вагоне, он не нашел своего хлеба. Красавец «ФД» мчал их не больше часа и проделал почти такой же путь, как вслед за ним пароход. Правда, пароход шлепал по реке. Это была небольшая железная коробка. Он не заметил начала движения, только берег стал медленно удаляться. К вечеру захотелось есть. Он пропустил обед, а теперь и ужин. Ребят было немного, они слонялись по углам, легко заговаривая друг с другом. Максим держался в стороне. Им овладела скованность человека, отрезанного от остальных. Стоит подойти, думал он, и каждый догадается, что у этого мальчика, то есть у него, в голове не дружба, а хлеб.
На палубе стоял одинокий мальчишка его возраста. Он глядел на воду. Что еще можно делать, опираясь на ограждение, но при этом жевал горбушку, пропитанную маслом и натертую чесноком. Максим подошел к нему боком, как краб, вдоль металлического поручня, сделав вид, будто любуется речной далью. Тот, продолжая есть, коротко взглянул на него и отошел к противоположному борту.
Среди знакомых Максима был Юрчик, умевший читать мысли. Конечно, самые простые, лежащие на языке. Например, если к нему обращался кто-то из посторонних, он точно называл имя. И не Миша, Петя, Коля – таких имен пруд пруди, но Рудольф или, допустим, Клавдий.
Они играли в пристенок рядом со своим подъездом. Подошел мужчина.
– Я ищу пятый дом по Пушкарке. Как будто здесь, но не вижу указателя.
– А кто вам нужен, – отозвался Юрчик, – вот она, Пушкарка. Пятый через три дома. Да вы, небось, к собирателю. Он в первом подъезде. Как зайдете, сразу налево. Дверь обита мешковиной, одна такая.
Мужчина повернулся уйти, но неожиданная мысль его удержала.
– Как ты догадался?
– Не догадался, а знаю. Вы Рудольф.
Максим никогда не слышал этого имени. Из имен редких он знал Альберта, Марка и Вороха. Марк, решил он, собирает марки, потому так и прозвали. Оказалось, это настоящее имя, не кличка. А Ворох был отец Захара, он носил двойное имя – Ворох Борохович, но просил называть его Борис Борисыч, потому что так проще.
Мужчина пораженно застыл.
– Да, Рудольф, Рудольф Викентьевич. Но откуда ты… – Он не договорил.
– Вы идите, он вас ждет.
У собирателя был шкаф с альбомами, а в них старинные монеты и медали. Если кто-то из ребят случайно находил монету, они всей гурьбой шли к Павлу Антоновичу. Тот поил их чаем и рассказывал всякие истории, прежде чем положить находку в альбом. Максим считал, что Земля прячет и перерабатывает брошенные вещи, как корова сено. Все, что остается от людей, надо же куда-то девать. Она и принимает, отрыгивая не вещи, а вещество. Монеты и медали сделаны из серебра и бронзы, которые почти бессмертны. Земля выталкивает их на поверхность, так как не может дать новую форму. Тогда уснувшее вместе с ними время просыпается, особенно если потереть его куском замши.
– Как у тебя получается? – подступил Максим к Юрчику.
– Хочешь научиться?
– Да нет, – смутился тот.
– Не ври, вижу, что хочешь.
– Так ты видишь или слышишь?
– Скорее слышу, но это не голос. Сами слова себя произносят немыми губами. У тебя бабушка портниха?
– Портниха, ты же знаешь.
– Вот, потому и не сможешь.
– Чего не смогу?
– Научиться. Моя лечила людей, знала травы. Это передается.
Максим стоял у борта вполоборота к воде. Но смотрел не на воду. Над ящиком с бухтой каната висел спасательный круг с надписью «Роза Люксембург». Краска стыда покрывала его до ушей. Какая роза, роза – цветок. Мальчишка умел читать мысли, как Юрчик, поэтому сразу раскусил Максима. Почему Люксембург, надо будет спросить у кочегара, когда он выйдет наверх. Мысли, как слепые, натыкались друг на друга. Он подошел к бачку, чтобы не стоять на месте. Тяжелая кружка была прикована цепью к петле. Пить он не хотел, налил чуть-чуть и медленно цедил через край, будто бы занятый делом. Спустился вниз и долго ворочался на досках скамейки.
Утром пароход причалил к пристани в виду какой-то деревни. Женщины в стеганых безрукавках волокли по сходням пузатые мешки. Верхние края были стянуты суровой нитью, головки репчатого лука глядели в просвет. Они уселись низко рядом со своими мешками. Пароход отвалил. Разложили снедь на газете: хлеб, сало и кольца лука, которые макали в кристаллы каменной соли. Максим ушел на нос парохода, глотая голодную слюну.
Река то ли стояла, то ли плыла неслышно в отлогих берегах. Утренняя прохладная дымка укрывала деревню. Лишь купола церквей создавали равнину. Он смотрел и, не думая ни о чем, запоминал Среднюю Русь, доставшуюся ему от прошлого века, соломенную, уходящую вдаль, на плоской земле у медленной воды. Постепенно туман растворялся, открывая лицо деревень. Первый раз в жизни увидел живое и невредимое селение, очень бедное – огороды, посадки, темные избы. Его город стоял, искромсанный снарядами и бомбами. Немец пришел за землей, город ему был не нужен, он хотел зарыть его в землю, как ненужную и вредную вещь, а землю превратить в перину и нежить на ней своих детей и жен. Но разбился о город, который стоял высоко над землей.
Последняя пристань оказалась во второй половине дня. Их свели на берег. Молодая женщина в пионерском галстуке построила ребят в колонну. Шли по песку. Это был город, двухэтажный, старинный, кирпичный. Максим, одолевая подступавшую слабость, вглядывался в него, стараясь почувствовать целое. Как хорошо смотрелись его окна и стены, выложенные не вглухую, а с рельефными выступами и карнизами.
В лагере их развернули уже в линейку. Старшая вожатая обратилась с приветствием. Она была молода и красива и, главное, заранее всех любила. Когда взрослый разговаривает с ребенком, он взрослый, когда с детьми, с которыми еще только знакомится, он товарищ.
«Вы, наверно, устали и проголодались?» Линейка ответила: «Нет!» И Максима кольнуло в сердце. Он подумал, что слитный звук ребят, подхватив вожатую, отнесет ее в сторону. Но женская улыбка, слегка покачнувшись, устояла. «Не будем нарушать порядок, вдруг кто-то из вас хочет сесть за стол, но почему-то молчит». Она попала в точку. Сытый голодного не разумеет.
Он ел рисовую молочную кашу с красной икрой. Икры было много, не меньше самой каши – белое с оранжевым. Да, цвет был именно такой, яркий, но и нежный, как сама икра. Некоторые дети отказывались и отдавали ему. Он удивлялся, смутно догадываясь, что она выше той колбасы и даже пахучего шоколада. И бостон не стоял с ней вровень, а что могло стоять, он не знал. Может быть, креп-жоржет.
Фай
Студентом Максим водил дружбу с приезжим таджиком. Тот бросил учебу стал вольным человеком и жил шабашкой. По выходным он брал с собой Максима в напарники. Вместе чистили низкие подвалы пятиэтажек, которые время от времени наполнялись грязевыми ливнями, носили раствор для стяжек, откапывали кабели высокого напряжения. Иногда Файзу, так звали парня, хотя Максим говорил ему Фай и тот легко принимал, иногда ему удавалось получить работу у богатого дачника. Фай взваливал на Максима все самое трудное и тяжелое, но и отстегивал, а получив деньги с заказчика, варил плов.
Он делал это с большой любовью. В угловом помещении, которое ему отвела какая-то контора, где он числился сторожем, плавали удивительные запахи и дымы.
– Режу мясо, душа отдыхает, – говорил он.
Восточный человек, думал про себя Максим. Промывать рис, чистить овощи, отмерять специи – можно ли во всем этом находить удовольствие. Стряпню и кухню он в мыслях соединял с женщиной. Если готовил сам, то не очень вникая и с большой неохотой. Чистка и варка, мытье посуды ощущались им потерей времени. Приготовил себе обед, тут же и съел. Труд твой стал невидимкой.
Время мужчины всегда отливается в крупные вещи – дома, мосты, дороги, станки и машины. Время женщины течет привычно и незаметно, как ручей в кустах, порхание птиц и даже однообразно ровный стрекот кузнечиков. Фай, однако, был крепкий упругий малый с шапкой черных волос на голове. Волосы его росли не в длину, а в гущу, поэтому шапка становилась все шире. Сама природа предназначила его к тому, чтобы приводить в движение крупное и тяжелое вещество, никак не морковь с отборным рисом, изюмом, сливами и кусочками мяса.
– Любишь вкусно поесть? – задевал его необидно Максим.
– Пойми! Вот плов, – Фай ловко поднимал желтый рис куском хлеба, отправляя в рот, – раз он входит в тебя – он ты. Остальное нет. Тело это знает и радуется, когда моет, чистит и разделывает на части.
От сытной еды у него туманились глаза. Белые неиспорченные зубы с хрустом пережевывали зелень.
– Почему не остальное, – возражал Максим, – что видишь и слышишь, к чему прикасаешься, все твое.
Фай благодушно смотрел на него сквозь наволоку сытости.
– Разве оно входит в тело?
– Не хлебом единым, – вспомнил Максим.
– Продолжай.
– Но всяким Словом, исходящим из уст Божиих.
– Так у вас же нет больше Слова. А без него не стало и хлеба. Что ты ешь в своей столовке? Молочный суп и мятую серую картошку, называемую пюре. Аллах послал человека на Землю, дав ему тело и душу. О молитве я помню. Но у молодых, как ни старайся, тело идет впереди, а мы с тобой молоды. Или ты не в счет, вместе с твоим народом, лишенным радостей тела. Никогда не видел рядом с тобой женщину, значит, род людской принадлежит тебе не весь целиком. Скажу больше. Если не весь, то и ты не в нем. А без него тебе холодно. Потому что только от него из глубины идет тепло.
– Женщины теплые от того, что не мужчины?
– От того, что в глубине рода. Мужчины на поверхности, а те в глубине, как пчелиная матка в своем улье.
Максим знал: одни люди мерзнут, другие нет. До него холод добирался через руки и ноги. Спину он тоже норовил прятать от зимнего ветра. Руки время от времени совал в карманы пальто, а пальцы ног шевелил, разгоняя кровь.
С годами каждый привыкает к себе, невольно перенося свои ощущения на остальных, во всем подобных ему сочеловеков. Понятно было, что зима не щадит стариков. Все свое тепло они уже отдали, даже летом носят валенки с телогрейкой, кому за семьдесят. Однако разницу в температуре между мужчиной и женщиной он не улавливал. Женщины были теплее, но не градусом тела. Он очень удивился, узнав, что птицы разогреты до сорока с лишним градусов. Оказывается, и женщинам тоже дано лишнее тепло. Наверное, потому, что они не могут согреться физикой быстрого и долгого движения.
На шабашках встречались отделочницы – по малярке, плитке, обоям – молодые девчонки-лимитчицы. У них были розовые лица и жаркие руки. Фай, проходя мимо, любил завести разговор:
– Кабанчик? – спрашивал он.
Так называлась прямоугольная толстая плитка для облицовки фасада.
– И что?
– Тебе нужен скакун, чтобы унес за облака.
– Где ж его взять?
– Далеко ходить не надо, посмотри на меня. – Он тряс своей черной густой шапкой. – Не нравлюсь? Ладно, доставайся другу. – И он тянул Максима за плечо.
Тот переминался под взглядом синих глаз.
– Как ты терпишь плитку голой рукой? – спрашивал он, чтобы не стоять дураком.
– У меня руки огнянные.
Его поразило это слово – не огненные, как говорят и пишут, а огнянные, и на него дохнуло жаром раскаленных углей. Видимо, из Владимира или Ярославля, успел подумать он.
– На, возьми. – Она протянула узкую, но крепкую ладонь.
– Ой, да ты чуть теплый, – не удержалась плиточница.
– Кровь не греет, соплями не согреешься, – бросила ее товарка.
– Грубая ты, Клавка, все у тебя на х… А ты не хули, да подхваливай.
– Пойдем, – сказал Максим Фаю.
Было ему неприятно, будто подловили на тайной слабости. Дома он взял купленную в храме Библию. Третья книга Царств начиналась так: «Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться. И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтобы она предстояла царю и ходила за ним и лежала с ним, – и будет тепло господину нашему царю».
Вот оно что! Одолевший некогда Голиафа мог унять непрерывный свой озноб лишь с помощью женского тела. Сколько же ему было? Он перечитал историю жизни Давида и нашел лишь, что времени царствования его над Израилем было 40 лет. Немало, но не древним же старцем сошел он в могилу. Или такова участь всех государей. Власть, как пресс, выжимает их досуха. И в русской деревне на печи лежали сплошь старики, довершая жизнь. Старухи же любили постель по свойству своего пола, согревая ее собой.
Фай брал с собой кетмень на шабашку. Он привез его сюда из далекой Азии. Слово не было совсем чужим. В памяти Максима вдруг всплыл рассказ о бедном дехканине, читанный в детстве. Тот обрабатывал свое поле кетменем. Не у кого было тогда спросить. Максим думал, это лопата – что еще мог держать в руках земледелец. Но это оказался совсем другой инструмент. Его рукоять стояла под прямым углом к рабочей поверхности. Металл ковали вручную. Следы от ударов молотка отливали серебром. Мощное усиление вблизи крепежного кольца сходило на нет к лезвию. Сама рукоять была не обычным прямым фабричным черенком, а упругой узловатой палкой, способной гасить удары. Работал он по принципу мотыги, не лопаты. Не переворачивал слой почвы, а разбивал и рыхлил. Фай бросал с его помощью раствор на носилки. Он тянул кетмень на себя. Движение шло сверху вниз, было удобным для тела и потому экономным и сильным. Лопата же, наоборот, поднимала свой груз, чтобы потом опустить.
По человечеству Фай и он шли рядом. В чем заключалась разница, Максим не мог определить, но она лежала на виду, такая же как между лопатой и кетменем.
Он вспоминал все, что знал об орудиях, выстраивая их в ряд. Все начиналось с палки. Ее заостренный конец делал лунку. Максим услышал об этом в школе, ее называли копалкой. Потом люди придумали деревянный кол. Он походил на лом, только лом сделан из железа и потому тяжелый, а кол не имел силы. На него надевали камень с отверстием, который заключал в себе необходимую массу. Известно, что масса впитывает энергию, как сосуд воду. Кол с утяжелителем вбирал силу рук, отдавая ее земле в момент удара. Мотыга появилась намного позже, в век бронзы, и развилась в плуг, но это уже с приходом железа.
Каждому орудию соответствовал свой способ обработки, тип участка и набор полезных культур. Кол использовался при сооружении клумбы. Засеянный участок напоминал в те времена не поле и даже не грядку, а клумбу. Мотыга трудилась над грядкой. Он вдруг понял, что огородничество средней полосы с окучником и тяпкой пришло оттуда, из зоны мотыжного земледелия. Но там оно начиналось в качестве основного способа почвообработки. Сюда же докатилось в виде придатка к полеводству. Занимались им не мужчины, а женщины, и без применения животных, вручную.
Фай сообщил ему, что кроме кетменя была еще и лопата, вернее, не одна, а две – штыковая и совковая. У себя дома он работал в рисоводческой бригаде.
– Рассаду сажаешь – окучиваешь. Чек должен держать воду. Нужна стенка вдоль его границы – гряда, насыпь. Через руки проходит всякий инструмент, но кетмень главный.
– Они меняют друг друга?
– Конечно.
– Часто?
Фай смотрел на Максима, вникая.
– Тебе зачем?
– Хочу увидеть твое рабочее время.
– Разве оно оставляет след, как варан в песках?
– Если оно сплошное, то нет. В нем только начало и конец. Меняешь инструмент, оно возникает. Вот смотри, в руках у тебя кетмень, он нагребает землю на рисовый стебель. Обваловываешь чек, нужна лопата. Ты меняешь одно на другое, тут-то и возникает время.
Лицо Фая дрогнуло в улыбке.
– Понимаю теперь. Тело времени состоит из перемен.
– Вот, вот. Так часто ли это происходит? – напомнил Максим.
Фай уставил глаза в пространство своей далекой родины.