Дипломатическая кухня

Я готов отстаивать точку зрения о том,

что неправильно считать известную профессию древнейшей.

Древнейшей профессией была дипломатия,

поскольку сначала нужно договориться.

С.В. Лавров, министр иностранных дел России1

Мои языки

Мне было лет шесть, когда мать решила, что я должен учить иностранный язык. Выбрала она немецкий. Почему именно его, выяснить мне так никогда и не удалось. Еще свежа была память о войне, и немецкий был отнюдь не популярен – когда в школе наш класс разделили на группы английского и немецкого, в немецкую группу загоняли из-под палки. Как бы то ни было, с шести лет меня стали учить немецкому дома. О моих первых учительницах у меня воспоминаний не осталось. Да и результатов выдающихся они отнюдь не добились. Тем не менее, одна из них научила меня читать и писать. Вот только алфавит она для этой цели выбрала готический. На нем и читать-то тяжело, а письмо на готике вдвойне тяжелее, поскольку начертание букв с печатными часто не совпадает. Кроме того, для готики характерны резкие линии – рукописный текст больше всего напоминает забор. И хотя в школе я освоил и кириллицу, и латиницу, влияние готики осталось заметным, особенно когда почерк устоялся.

Немки менялись, а особых успехов в языке у меня не было. Пока матери не порекомендовали Альму Константиновну. Она была из немцев Поволжья, и, хотя говорила на хох-дойч, выговор у нее был несколько своеобразный, очень мелодичный. Она и по-русски не говорила, а пела. Альма Константиновна взялась за меня всерьез. К концу школы у меня уже был вполне приличный уровень владения языком. Иными словами, я читал, понимал, писал – вот только говорить свободно не умел. Как и советская школа, Альма не могла научить меня разговорному языку, при том, что сама она говорила свободно. Методиками она пользовалась советскими – других-то не было. Но именно Альма сыграла в моей судьбе огромную роль, когда я впервые оказался перед серьезным выбором.

В школе меня записали в группу английского языка. Мать хотела, чтобы к окончанию школы я знал два языка, что могло дать какие-то преимущества в будущем. Английский в школе давался мне легко. Слова я запоминал моментально, а если надо было делать пересказ текста, текст даже не читал, полагался на удачу. Авось, не вызовут. Если не везло, предлагал учительнице сделку – я сейчас прочту текст один только раз и тут же его перескажу. Почему-то чаще всего она на это покупалась. В общем, по английскому у меня была стабильная пятерка. Но, как большинство советских школьников, свободно говорить на нем я также не умел.

По договоренности с директором выпускной экзамен я сдал и по английскому, и по немецкому. В аттестате зрелости у меня значились два языка, и по обоим стояла пятерка.

Точки бифуркации. Выбор профессии

У О. Генри есть новелла «Дороги, которые мы выбираем». Перед ее героем открываются три дороги. Писатель дает ему три попытки, но конец всегда один – герой оказывается застреленным из пистолета маркиза де Бопертюи. В реальной жизни, однако, выбор, сделанный на развилке дорог – в точке бифуркации, определяет всю дальнейшую жизнь, оставляя за бортом другие возможные варианты. Вернуться назад и все переиграть уже не выходит. Бывает и так, что выбор за вас делает кто-то другой. Со мной это случалось не раз.

Точек бифуркации в своей жизни я насчитал пятнадцать. Столько раз я оказывался перед выбором или был поставлен перед фактом, резко менявшим течение моей жизни. Не знаю, много это или мало. В любом случае, прямым мой жизненный путь не был.

Так, ближе к окончанию школы, классе в восьмом, я начал задумываться над выбором профессии. Было ясно, что я гуманитарий, поскольку интереса к естественным наукам у меня не было, как не было и успехов в них. Алгебра и геометрия были и остались для меня кошмаром. Правда, анатомию и биологию я учил с удовольствием и всерьез интересовался медициной. Может быть, я стал бы хорошим врачом, только вот был я чудовищно брезглив и представить себя в анатомическом театре просто не мог. Я склонялся к тому, чтобы пойти по стопам матери и поступать на журналистику. Или на филологию. Я зачитывался «Словом о словах» Успенского, читал книги по германистике. Стихи, как большинство подростков, тоже пописывал (думаю, были они довольно слабыми). Но публикаций у меня не было, а без них шанс попасть на журналистику был нулевым. Набрать достаточно публикаций за остававшиеся два года было нереально.

Именно здесь на первый план вышла Альма, которая за годы моей учебы сдружилась с матерью. Она заявила, что идти мне надо в МГИМО. Матери эта идея немедленно понравилась, но она сомневалась – в те годы и представить себе нельзя было попасть в МГИМО без блата. Альма встала в величественную позу – при ее корпуленции это удавалось легко – и заявила, что все можно решить.

Она действительно все решила. Блат в те годы процветал, но способы получения вознаграждения за оказание услуг отличались от распространенных ныне. Все было скромнее, участники комбинаций по «поступлению кого надо» старались все же соблюдать приличия. Схема была простой, отработанной до деталей, сбои случались очень редко. Должно было крупно не повезти, чтобы схема не сработала. Преподаватели института – через надежных знакомых – набирали группы школьников, выступая в качестве репетиторов. Официально эта деятельность была, разумеется, запрещена. Репетиторы брали за занятия деньги (обычно рублей десять за урок, то есть это было не дешево) и отрабатывали их, действительно занимаясь с абитуриентами соответствующими предметами: историей, географией, языками, натаскивали так, чтобы от зубов отлетало. Поскольку достать экзаменационные билеты заранее было невозможно, опирались на прошлогодние. Да и несложно было опытным преподавателям спрогнозировать вопросы. Однако на вступительном экзамене натасканному абитуриенту нужно было попасть к «своему» преподавателю. За репетиторство боролось несколько кланов. Попадешь к чужому – пролет, а дальше: «…а для тебя, родная, есть почта полевая».

В МГИМО тогда было три факультета. Факультет международных отношений (МО) – в чистом виде общеполитическое образование. Его закончили многие выдающиеся дипломаты, например, Лавров и Чуркин. Факультет международных экономических отношений (МЭО) – там был курс высшей математики, значит, это не для меня. Я до сих пор не понимаю, как я выпускной-то по алгебре в школе сдал. Факультет журналистики (МЖ) – нет публикаций. Но тут в год моего поступления неожиданно открылся новый факультет – международного права (МП). И я решил стать юристом.

Целый год меня натаскивали по русскому и литературе, истории и географии. Натаскали хорошо. Пошел я сдавать документы в приемную комиссию. И чуть не получил от ворот поворот. Для поступления в МГИМО надо было иметь два года комсомольского стажа. У меня был всего год и четыре месяца. Я и в пионеры вступил позже всех в классе. Так и подмывает написать, что уже тогда я был на инстинктивном уровне диссидентом, но врать не буду – просто принимали в пионеры по торжественным случаям, а я, как назло, в назначенные дни болел. Поэтому и в комсомол я вступил поздно. Мне сказали – стажа нет, документы не примем. Полевая почта вдруг стала пугающе близкой. Пришлось Альме пустить в ход свои связи: за меня заступились, сыграли свою роль и два языка в аттестате, да на счастье была у меня еще похвальная грамота от райкома комсомола за участие в игре «Зарница». Приняли у меня документы, экзамены я сдал на все пятерки. Проходной балл в тот год для школьников был 20 из 20. (Абитуриенты МГИМО делились на две категории: поступающие сразу после школы и так называемые производственники, имеющие не меньше двух лет стажа работы или отслужившие в армии, – для них проходной балл был ниже).

Есть и еще одна пикантная деталь. Моя мать категорически не хотела, чтобы я попал в армию, и, пока я учился в школе, добилась моего медицинского освидетельствования на предмет наличия у меня бронхиальной астмы. Меня обследовали в Боткинской больнице и нашли-таки то ли астму, то ли астматический бронхит – в общем, белый билет (т.е. кто не знает, освобождение от прохождения военной службы) был мне обеспечен.

Когда мы решили, что я пойду в МГИМО, тут-то и обнаружилась засада! В МГИМО брали только тех, у кого было железное здоровье, подтвержденное справкой формы 286 (что само по себе разумно, работать-то приходилось в разных, часто совсем не благоприятных климатических условиях). С белым билетом мне МГИМО не светило. Пришлось срочно отрабатывать назад – я пошел в военкомат и сказал, что хочу в армию, а злые врачи меня комиссовали. Военком страшно удивился. Тогда в армию вовсе не стремились попасть, наоборот – пытались откосить. Но раз сам пришел, меня опять отправили в Боткинскую и через две недели выдали заключение, что я для армии годен. Рисковал я при этом изрядно – не поступив, я попадал под ближайший призыв.

Поступив в МГИМО, я прошел первую точку бифуркации.

Сюрприз – новые языки

После поступления полагалось месяц отработать в стройотряде. А потом состоялось первое собрание студентов, на котором нам сообщили о распределении по языковым группам. В МГИМО было обязательным изучать два иностранных языка. Первый язык преподавался более интенсивно, занятия – каждый день, второй – обычно три или даже два раза в неделю. Второй язык начинали изучать со второго курса и на четвертом сдавали по нему выпускной экзамен, результат которого шел в диплом. Однако на моем курсе решили поэкспериментировать. Второй язык мы начали учить с первого курса и окончательный экзамен сдавали на пятом, перед самой защитой диплома. Тянуть два языка с самого начала для многих было слишком тяжело. Но для меня эксперимент оказался удачным – годы спустя я еще вполне свободно говорю на втором языке.

Сюрприз был в том, что не мы решали, какой язык изучать. Это решало руководство института. Я наивно ожидал, что уж один-то из двух числящихся за мной языков мне и дадут для изучения. Когда с подиума начали объявлять комбинации языков, я не особенно напрягся. Первая группа: английский-польский. (Пять или шесть фамилий). Вторая группа: арабский-французский. Список фамилий. Отчетливо слышен стон в зале. Арабский – явно кому-то не подарок. Третья группа: французский-испанский. Слышу свою фамилию. Не может быть! Я ослышался?! Но больше мою фамилию не называют. Иду проверять – все правильно, третья группа. Спасибо, конечно, что не арабский или японский, но два языка с нуля – не многовато? Иду в деканат, спрашиваю, нельзя ли поменять, чтобы хоть один из языков был либо английским, либо немецким. Мне доходчиво объясняют: или я пойду учить что велено, или я свободен, так как на мое место желающих – навалом (недобравших один балл могли зачислить кандидатом в студенты; если кого-то отчисляли, на его место принимали кандидата). В результате я выучил оба языка, доведя знание французского почти до уровня родного.

Школили нас в институте беспощадно. Послаблений в принципе не делали. Однако некоторым дали все же поменять язык – по всем остальным предметам они успевали, а с языком дело было швах. Но таких было крайне мало. Мне лично очень помогла годичная стажировка в Алжирском университете. Там мой французский стал по-настоящему разговорным. Однако при этом я приобрел характерный акцент выходцев из Алжира, которых во Франции называли «pied noir», то есть «черноногими». Акцент очень узнаваемый – на французское произношение накладывается арабская интонация. Хотя мои преподаватели французского из меня этот акцент старательно выбивали, еще годы спустя он вдруг вылезал, и меня спрашивали, не жил ли я в Северной Африке.

Испанский нам преподавала добрейшая и забавнейшая донья Хуанита. Она была вообще-то не испанкой, а баской из Бильбао и по-испански говорила, забавно пришепетывая. Ее вывезли из Испании вместе с другими детьми республиканцев году в 1936-м, и всю свою сознательную жизнь она прожила в СССР. При этом говорить по-русски без акцента так и не научилась. По-русски у нее получалось еще смешнее, чем по-испански. Она не выговаривала звуки «ш» и «ч», не могла произнести две согласных в начале слова, а сочетание «бж» было для нее просто непреодолимым. До сих пор помню, как мой одногруппник Леха был вызван к доске переводить с русского на испанский.

– Леса, писыте. Этот город…

Леша пишет «esta cuidad» и ждет продолжения.

– Ээ, хоросо…эээ…эсносается…

– Что? – Леша вытаращивает глаза.

– Эсносается… неуверенно говорит Хуанита, начиная подозревать неладное.

– Как? – Леша с блеском изображает крайнее изумление.

– Цитайте сами! – Хуанита запускает в Лешу учебником.

А фраза была: «этот город хорошо снабжается продуктами сельского хозяйства». Для учебника испанского прямо лучше не придумаешь.

Таким образом, в дипломе об окончании института у меня значились французский и испанский языки. Попав на работу в МИД СССР, первые пять лет я отработал в Африке, во франкоязычном Габоне. Испанский я поддерживал, общаясь с дипломатами из Латинской Америки. А английский и немецкий постепенно, но неотвратимо, уходили в глухой пассив.

Псков. Я землекоп

Сдав экзамены за первый курс, я оказался в ситуации, когда никаких планов на лето нет и делать нечего. В таком же положении оказался мой приятель Серега по кличке Киф, с той разницей, что он только что сдал вступительные экзамены в МГИМО. Мы болтались во дворе его дома, не зная, куда себя деть. Все остальные приятели поразъехались на каникулы, и во дворе было пусто.

– Поехали в Псков, – предложил вдруг Киф.

– Почему в Псков? – опешил я. – Что там делать?

– Там Витька, мой одноклассник. Он в МАРХИ учится, у них в Пскове практика в археологическом отряде.

Студентов-архитекторов из МАРХИ на лето посылали на археологические раскопки – это им засчитывалось в качестве практики. Мы не знали, дадут ли нам поучаствовать в раскопках, но поездка в Псков в любом случае была приключением и избавляла от скуки.

Идея овладела массами. Родители, к моему удивлению, даже не попытались нас удерживать, выделили нам сколько-то денег, и на следующий день мы уже ехали на поезде в Псков.

Для Витьки наш приезд был полной неожиданностью. Однако вопрос о том, куда нас девать, разрешился просто. Студенты-архитекторы жили в общежитии местного педагогического института. Нас подселили в комнату, где уже жили Витька и другой студент-архитектор Леня. Хотя многие уехали на каникулы, общежитие было заполнено иногородними абитуриентами. Поэтому комнаты хотя бы на двоих нам не досталось.

Жили мы вчетвером, в общем-то, бесконфликтно. Пока Киф не купил в местной бакалее какой-то исключительно вонючий сыр. И хотя он уверял, что сам чувствует только «легкий запах дыни», мы его поставили перед выбором – или он убирает сыр, или убирается вон вместе с сыром. Тогда Киф вывесил сыр в авоське за окном. Но это не решило проблему – на запах стали сбегаться местные бродячие собаки и выть под окном. Пришлось Кифу недоеденный сыр выбросить.

Чтобы легализовать наше пребывание в общежитии, нас оформили землекопами в археологическую экспедицию. Положили зарплату – 1 р. 10 коп. в день. Хорошо, мы с собой деньги взяли. Они, однако, имеют неприятное свойство неожиданно заканчиваться, что и произошло всего через неделю. Пришлось идти на почту, звонить родителям и просить прислать еще – на рубль десять в день нам было не прожить. При этом на почте мы совершили хулиганский поступок – на виду у всего честного народа отвинтили табличку «Здесь выдаются почтовые переводы» и унесли с собой. Действовали мы спокойно и уверенно, и никто на нас внимания не обратил. На следующий день принесли табличку обратно и привинтили на место. И опять никто нас не просил, что мы, собственно, с ней делаем. Замечу, что фильм «Старики-разбойники» тогда еще не сняли.

Настоящую кражу я совершил в местной столовой. Вдруг страшно захотелось сладкого. Денег же было впритык, на пирожное никак не хватало. Я взял пирожное и, пока очередь двигалась к кассе, сожрал его в один присест. Потом испытывал угрызения совести.

Работать землекопами на археологическом раскопе оказалось легко. Плохо было, когда шел дождь, – норму надо было давать при любой погоде. Зато норма была неутомительной: землекоп должен быть снять слой в десять сантиметров грунта на площади в один квадратный метр. Только не копать, втыкая лопату в землю – таким-то способом можно было норму в десять раз перевыполнить, но при этом все возможные находки было бы нельзя датировать. Поэтому снимать грунт надо было буквально по сантиметру, держа лопату горизонтально, и о любом найденном предмете немедленно сообщать руководителю экспедиции.

В основном находились черепки от битой глиняной посуды. Они за находку не считались. Вот когда я нашел какой-то железный шкворень, меня долго хвалили. К сожалению, выдающихся открытий мы не совершили. Поздно приехали. Слои грунта, относящиеся к векам, когда Псков переживал свой расцвет, раскопали до нас. Нам достался XIV век, а за ним уже становился виден «материк», как археологи называют землю без культурного слоя.

После работы мы обычно компанией гуляли по Пскову, архитекторы делали этюды… Во время одной из прогулок мы попали в забавную ситуацию. На Кифе и мне были стройотрядовские куртки – среди студентов это был в те годы писк моды, и все старались их раздобыть, особенно те, кто в стройотрядах сроду не был. На таких куртках на спине был логотип института, у нас – МГИМО. Когда нас спрашивали, что это за заведение, мы обычно, желая избежать расспросов, шифровались. Отвечали, что это Московский государственный институт мелиорации и орошения. К нам тут же теряли интерес. Однако, когда мы переправлялись на катере на другой берег реки Великой, один из пассажиров, подвыпивший мужичок лет 40, получив обычный ответ на вопрос об институте, расцвел от удовольствия и попытался вступить с нами в профессиональный разговор о мелиорации. Понятное дело, беседу поддержать на сколько-нибудь достойном уровне мы не могли. Мычали что-то невнятное. К счастью, мужичок в основном говорил сам, а переправа длилась недолго.

Вечерами в общежитии устраивались танцы. Леня, как человек более степенный, на танцы не ходил, а мы отплясывали в холле общежития с энтузиазмом. На звуки магнитофона сбегались абитуриенты, тайком протаскивали вино, и веселье продолжалось за полночь. Все это не нравилось коменданту общежития, который регулярно пытался это безобразие если не пресечь, то хотя бы ввести в рамки. В один прекрасный день он решил, что корень зла – это Киф и я, и нам было предложено немедленно выметаться из общежития.

А мы и так уже собирались уезжать. Деньги в очередной раз кончились, оставалось только на обратный билет в плацкарте, да и на раскопе стало неинтересно. Нужно было только ночь продержаться. Гостеприимство оказали абитуриенты – нас тайком провели в их комнаты, а наутро мы отправились на вокзал и к вечеру были дома.

Как откосить от физкультуры

Хотя меня и признали годным к армии, здоровье у меня было не богатырское. В те годы я легко простужался, особенно зимой. Ходить на физкультуру мне совсем не хотелось, особенно бегать лыжные кроссы. Но физкультура была обязательной.

Идея, как «откосить» от физкультуры, родилась у моего товарища по группе Лехи. Он был еще менее спортивен, типа «руки-ноги подвинти». Кстати, Леха вовсе не хотел в МГИМО учиться, его принудил поступать отец, крупный чиновник МИД. Леха же хотел рисовать. На всех занятиях, кроме языка, где группа была маленькой и всех было видно, Леха рисовал. И умел это делать хорошо. Рисунки его были в основном сюрреалистическими, в духе Сальвадора Дали. По окончании института его распределили в МИД, но продержался он там недолго. Вскоре после возвращения из первой командировки Леху вышибли из МИДа за пьянство. Целенаправленно ли он добивался таким образом увольнения, я не знаю. Как бы то ни было, Леха стал вольным художником.

Так вот, каким-то образом Леха прознал, что физкультурной кафедре требуется художник-оформитель для изготовления наглядных пособий и реляций о спортивных успехах. Леха умел рисовать, но не любил делать надписи художественным шрифтом, а я как раз это делать умел. Мы и предложили свои услуги физкультурной кафедре, за что нас освободили от занятий по этому предмету. Плакаты и прочие пособия мы изготавливали быстро и качественно. Нами были довольны. А на старших курсах физкультуры в программе уже не было.

Комсомольский патруль

Хотя нужда в освобождении от физкультуры отпала, нашу художественно-оформительскую деятельность пришлось продолжить, но в новой ипостаси. На нас обратил внимание комитет комсомола. Тогда стремились каждому студенту дать какое-нибудь комсомольское или партийное (были среди нас и члены партии) поручение. Это называлось общественной работой, уклоняться от нее было невместным. За пассивное отношение к общественной работе песочили на комсомольских собраниях. Обычно, правда, этим и ограничивались – выговор означал конец карьеры: в Минсельхоз, может, и взяли бы, а уж в МИД никак.

Зам. секретаря комитета комсомола Толя Торкунов (ныне ректор МГИМО Анатолий Васильевич Торкунов) предложил Лехе и мне организовать комсомольский патруль. Тогда как раз решили развернуть кампанию по борьбе с опозданиями и прогулами. На нас возложили задачу наглядно оформлять результаты этой борьбы в виде плакатов комсомольского патруля. Хуже было то, что нам пришлось участвовать в отлове опоздавших и прогульщиков, тогда как мы сами принадлежали к этой категории.

В числе прочих комсомольских активистов нас как-то раз вывезли на загородную комсомольскую учебу. Эта учеба, вылившаяся в грандиозную пьянку и танцы-шманцы-обжиманцы, укрепила мое отвращение ко всей этой профанации и показухе, называвшейся комсомольской работой.

Тем не менее, сколько-то выпусков комсомольского патруля мы оформили. Венцом Лехиных творений стала картина «Апофеоз сессии». Идею Леха позаимствовал у Верещагина. На картине была груда черепов, из которых выползала змея в виде двойки. Только грамотей Леха сначала написал «Афипиос», и надпись пришлось переделывать.

Благодаря патрулю я познакомился со своей первой женой. Мы ее поймали за опоздание. Девушка оказалась упорная, молчала как партизан, ни курса, ни фамилии не назвала. Отпустили так. Но я заинтересовался, нашел ее, выяснил, что зовут ее Любой, и начал ухаживать.

Катя

Военная кафедра готовила из нас офицеров-переводчиков. Заниматься военным переводом было гораздо интересней, чем тактикой и гражданской обороной, которыми нас мучали на младших курсах. Да и изучению языка это только помогало. Случались, однако, на занятиях всякие курьезы.

– Товарищ старший лейтенант, а вошь – это самец блохи, да?

Товарищ старший лейтенант хохочет.

Наш преподаватель военного перевода был очень смешлив. На этот раз он хохотал так, что чуть не упал со стула. Хотя ошибиться было можно: вошь по-французски «pou», а блоха «puce», похоже на мужской и женский род.

Про блоху спросила учившаяся с нами Катя – венгерка из Закарпатья. Ее отец был там председателем колхоза-миллионера. По-русски она говорила свободно, поскольку ходила в русскую школу, но все же русский не был для нее родным. Один раз старший лейтенант со стула все-таки упал. Еще в начале курса у нас было занятие, посвященное экипировке. Надо пояснить, что во французской военной терминологии часто используется словосочетание «de combat», что буквально значит «боевой». Французы цепляют это определение чуть не к каждому объекту или предмету. У них танк – «char de combat», военная форма – «uniforme de combat». Старший лейтенант объяснил, что на русский эти слова переводить не надо. Когда Катя «veste de combat» перевела как «боевая куртка» старший лейтенант посмеялся и терпеливо повторил, что не надо это переводить. Но когда Катя «pantalon de combat» перевела как «боевые панталоны», наш старлей в самом деле рухнул от хохота со стула. Мы, конечно, тоже поучаствовали в этом веселье. А Катя обиделась.

Как-то раз один из сокурсников в разговоре назвал Катю бякой. Катя этого слова не знала и решила, что ее назвали другим, неприличным словом на ту же букву. Она страшно оскорбилась и помчалась жаловаться в деканат и секретарю комсомольского бюро. Этого сокурсника у нас недолюбливали, и комсомольская организация с большим удовольствием приступила к разбирательству. Дело чуть не дошло до его отчисления из института. В конце концов, с этой ситуацией разобрались, но страху он, я думаю, натерпелся изрядно.

Вообще же Катя была девушкой очень доброй, на курсе ее любили. По окончании института она какое-то время работала переводчицей в «Интуристе», потом познакомилась там с венгром и уехала с ним на историческую родину. След Кати потерялся.