Дипломатическая кухня
Кафе «Крымское»
Первые два года наш факультет учился в здании у Крымского моста. О нем упоминается в студенческом гимне, который написал будущий министр Лавров. Напротив, через мост, располагался довольно большой сквер, а в конце его стояло кафе «Крымское». Так себе было кафе, если честно. Однако все лучше студенческой столовой. Поэтому, когда мы бывали при деньгах, отправлялись туда поесть. Однажды такой поход чуть не закончился плохо.
Но сначала легенда. Рассказывали, что однажды в кафе собралась погулять компания наших студентов. Не зеленых вчерашних абитуриентов, но и не умудренных опытом старшекурсников, а потому рано возомнивших о себе студиозов. Компания подвыпила и вела себя несколько шумно. И надо же такому случиться, чтобы с ними в кафе оказался ректор МГИМО, зашедший туда перекусить. Ректор тогда находился где-то на уровне небожителя, и в лицо его из студентов мало кто знал. Далее у легенды есть два варианта: по первому ректор попросил студентов вести себя потише, по второму просто поинтересовался, откуда эти молодые люди. На что получил ответ: «Тихо, папаша, мы дипломаты, люди особого склада ума». Ректор скандалить не стал, но лица запомнил. Студиозов быстро вычислили, и были к ним применены репрессии – какие конкретно, точно не известно. Вроде до отчисления дело не дошло, но выговор вполне могли навесить.
Мы отправились в кафе то ли втроем, то ли вчетвером и не погулять, а просто перекусить. На нашу беду, в меню оказалось вино «Ахмета» – прекрасное полусухое белое вино. Под закуску мы быстро оприходовали одну бутылку и сразу взяли еще одну. На этом деньги кончились. А желание продолжить банкет, напротив, выросло.
Мы расплатились, но на лекцию не пошли, а встали у входа в институт и начали просить денег в долг. Очень скоро настреляли сумму, которой должно было хватить еще на пару бутылок. Вернувшись в кафе, мы и их оприходовали.
Лекцию-то прогулять было просто, но следующей парой был французский. Нас в группе было всего шесть человек, прогул не заметить невозможно. И мы дружно явились на французский. Бедная наша француженка Галина Михайловна! Она нас не выдала и даже словом не попрекнула, а ведь ей пришлось два академических часа дышать нашим выхлопом.
Таким образом, загул нам сошел с рук. Только потом пришлось некоторое время расплачиваться с долгами.
Шашлычная «Риони»
После второго курса нас выселили в Калошин переулок, рядом с театром Вахтангова. Туда же отправился факультет журналистики.
В здании, где мы доучивались до выпуска, раньше была школа. Типовое школьное здание было плохо приспособлено для размещения института, но выбора не было. Новый комплекс МГИМО на проспекте Вернадского еще только строился.
Не могу теперь вспомнить, была ли в нашем здании столовая. Кажется, не было. Но как-то мы перебивались, а когда были при деньгах, отправлялись в шашлычную. Шашлычные вообще были важной частью нашей студенческой жизни. На рестораны у многих из нас денег просто не было, да и попасть в хороший ресторан без блата или мзды швейцару было почти невозможно. Всего раз за все эти годы мне удалось попасть с приятелями в знаменитый ресторан «Арагви». Помню до сих пор даже не шашлык – он был в меру хорош, а декор и ауру, ощущение некой избранности. Но за это надо было дорого платить. А в демократичную шашлычную можно было идти и с нашими деньгами. Лучшей из них считалась шашлычная у Никитских ворот. Там паслись студенты консерватории, это была их территория. Потом шашлычная переехала на Красную Пресню, а в постсоветское время из нее сделали ночной клуб «16 тонн».
«Риони» занимала у нас второе место после шашлычной у Никитских ворот. Их коронным блюдом был шашлык по-карски, на ребрышках. А к нему в меню всегда было красное грузинское, типа «Мукузани» или «Саперави», а если очень повезет, то и «Киндзмараули». «Риони» была на полпути к станции метро «Смоленская». Ее больше нет, на ее месте, когда я в последний раз проходил по Арбату, располагался ювелирный магазин.
Пить вино в перерыве между занятиями мы воздерживались. Времена были еще суровые, можно было и накануне выпуска из института вылететь. Однако как-то раз, уже на пятом курсе, не удержались. Редкий случай – в шашлычную пошли всей группой, хотя особенно дружны между собой мы не были. И распили под шашлык пару бутылок красного вина. При этом время не рассчитали и на лекцию пришли с опозданием. Оказавшийся врединой преподаватель погнал нас в деканат за разрешением явиться на лекцию. Пришлось идти. Мы понимали, что выхлоп наличествует и при разговоре с начальником курса старались держаться от него подальше. Однако нашему студенту из Монголии показалось, что начальник курса сказал нам что-то обидное, он начал бурно протестовать, вплотную приблизившись к обидчику. Мы его от начальника курса оттащили, но тот явно запашок унюхал. Тем не менее, решил не подавать виду. Мы же все были уже накануне выпуска, а выгонять целую группу, да еще студентов с высокими оценками, было явно не с руки.
Много имен и фамилий я за давностью лет забыл, а как звали монгольского студента, помню – Энхсайхан Жаргалсайханы. Коротко – Энхэ. Он сделал блестящую карьеру в Монголии, был постпредом при ООН, послом в Австрии. Много лет спустя, уже в постсоветское время, мы с ним как-то встретились, кажется, в Нью-Йорке.
Фокусы памяти
С преподавателями нам повезло. Историю государства и права нам читали профессора Грацианский и Шавров, римское право – несравненный Кабатов. Юридических дисциплин было много: государственное, гражданское, уголовное право, гражданский процесс, причем все это отдельно для социалистических и капиталистических стран, международное публичное и частное право. На каждой сессии приходилось сдавать пять или шесть экзаменов, а были еще предметы, по которым сдавались только зачеты. Само собой, в программе были и диалектический и исторический материализм, научный коммунизм, история КПСС. Сколько сил и времени потратило мое поколение на всю эту чушь…
Иногда приходилось сдавать предмет, по которому учебника не было. У нас были такие спецкурсы. Например, гражданский процесс капиталистических стран. И вот, бывало, есть вопрос в билетах, а ответа никто не знает, так как конспектировать лекции все поленились. Посему царит всеобщая паника – а что, если я этот билет вытащу? И однажды я-таки его вытащил!
Все, в глазах темно, ни одного ответа на три вопроса не знаю. Сижу, грибочки и узоры на листочке рисую. А преподаватель был вредный, ходил, смотрел, чтобы не списывали. Засек, что я просто так сижу, и говорит: «Я вижу, вы готовы?» А что мне терять? Вышел к экзаменационному столу, и тут у меня как будто магнитофон в голове включился. Говорю: «Первый вопрос – аффидевит». И слышу себя как бы со стороны – я даю определение этому, будь он неладен, аффидевиту. А преподаватель кивает: «Хорошо, давайте второй вопрос». И понеслось. На все ответил, на третий вопрос немного заврался, но простили. Выхожу, народ спрашивает: «Что было?» – «Аффидевит», – говорю. С сочувствием: «Что, два?» – «Нет, – говорю, – пять». – «Ну, ты гад! А говорил, не знаешь про аффидевит!» Но я правда не знал!
Память у меня была хорошая и своеобразная. Видимо, я ее еще с детства натренировал, занимаясь немецким. Языки вообще давались мне легко, слова я запоминал с лету. С другими предметами было иначе – все шло через зрительные образы. Прочитав учебник, я внутренней памятью видел страницы; даже не закрывая глаз, мог себе представить текст. И с него я считывал. Это срабатывало не на сто процентов, но достаточно часто. Такая память называется эйдетической, обычно это бывает у детей и с возрастом утрачивается. Хотя не у всех, взрослых эйдетиков довольно много.
Кстати, эйдетическая память помогает быстрому чтению. Когда я уже вырос до должности директора Правового департамента МИДа, мне приходилось ежедневно прочитывать по нескольку сот страниц разных документов разной степени сложности. Если бы я не научился читать быстро, то ночевал бы на работе.
Как я был трактористом
После второго курса нас послали на «картошку». Поколению, выросшему при советской власти, не надо объяснять, что такое «картошка». У тех, кто родился в ХХI веке, это слово ассоциируется исключительно с корнеплодом. А для нас «картошка» означала принудительный выезд на сельхозработы осенью, на три, а то и четыре недели, обычно в мерзкую погоду, с возвращением как минимум в соплях и с кашлем. Каждую осень тысячи студентов, преподавателей, сотрудников различных институтов и организаций отправлялись «помогать труженикам села убирать урожай». Почему им надо было помогать, становилось ясно по приезде. В большинстве сел и деревень просто не было людей. Без нашего подневольного труда урожай – когда его удавалось вырастить – убирать было некому. Но «картошка» имела еще и идеологическую составляющую, рассматривалась как мероприятие для воспитания в коммунистическом духе.
В нашем институте дисциплина не была пустым звуком. Фактически она была вполне сродни армейской: от формы одежды – не моги прийти без галстука! – до контроля за посещаемостью и чуть ли не за личной жизнью. Задавала тон военная кафедра. Ее офицеры командовали отрядами на «картошке». Конечно, полковники и подполковники на «картошку» не ездили. А вот младшие чины эту лямку тянули. Молодые офицеры особо не зверствовали, к студенческим выходкам относились с пониманием, но обеспечивать дисциплину были обязаны. И в случае серьезного происшествия могли ответить погонами за недогляд.
Вот такое-то происшествие я чуть не устроил. В тот день нас с однокурсником Леней послали «на силос». Силос – измельченные стебли и листья кукурузы – закладывался в длинную яму и утрамбовывался трактором. К моменту нашего прихода на место яма уже превратилась в гору, по верху которой ездил довольно потрепанный трактор. За рычагами сидел местный дядя Вася. Мы время от времени подгребали рассыпавшийся силос к горе. А дядя Вася тем временем оставлял трактор на холостом ходу, спускался с бурта к напарнику, и они принимали на грудь.
Тут мне в голову пришла гениальная идея – поучиться водить трактор. Дядя Вася идею воспринял не сразу. Пришлось его некоторое время уламывать, но потом он позволил себя уговорить, и мы поехали.
Сначала я катался по бурту то вперед, то назад, но довольно скоро такая езда мне наскучила, и я захотел большего. Я выжал сцепление, потянул за рычаг, затем его отпустил и понял, что бросил рычаг слишком рано – трактор начал угрожающе крениться на бок. Дядя Вася вмиг протрезвел, рванул рычаг, и мы задним ходом взлетели обратно на бурт. Из кабины он меня вытолкнул, сопроводив обильными матюками. Я скатился к подножию бурта и попал в объятия командира отряда капитана Мареева. Выражение его лица я описать не берусь. Когда он смог говорить, он только выдавил из себя что-то про трибунал, в который я его чуть не отправил, а еще что-то вроде «вон к черту из отряда, чтоб вас всех растудыть вашу мамашу…». Посмотрел внимательно на меня и на Леню, развернулся и ушел.
А на следующий день к командиру отряда вызвали Леню! Я тут же предложил идти вместе – это же я нарушитель, я гонял трактор и чуть не свалился. Но Леня сказал, что пойдет один – может, не за это вызывают, чего сразу сознаваться. Когда он вернулся, выяснилось, что вызывали как раз за это и угрожали выгнать из отряда. Но Леня меня не сдал. А по поводу выгоняния сказал, что рассосется, им же невыгодно шум поднимать. Так оно и получилось.
С Леней Скотниковым мы потом не раз пересекались по жизни. Одно время он даже был моим начальником. Потом я его сменщиком. Но это уже совсем другая история.
Отбор на стажировку
На стажировку в Алжирском университете я попал случайно, но всякая случайность, как известно, – часть какой-то закономерности. Я и знать не знал, что в конце третьего курса проходит отбор на стажировку за границей. Ходили смутные слухи о том, что дети каких-то бонз ездили в Сорбонну и Оксфорд, но нам это явно не светило. И вдруг меня вызывают к заведующему практикой. Я удивился – практика была на пятом курсе, а я только переходил на четвертый. Меня огорошили с порога: «Вы рассматриваетесь на стажировку в Алжир». Помню, что растерялся и мямлил. Заведующий мне пояснил, что у меня пятерка по французскому и пятерки по всем профильным предметам и поэтому моя кандидатура проходная. Кстати сказать, я стал круглым отличником в первую очередь по материальным причинам – это был единственный шанс получать повышенную стипендию (56 руб.). Обычная стипендия мне не полагалась – ее давали тем, у кого душевой доход в семье был меньше 90 руб., а у нас как раз столько и набиралось.
Вот здесь вступает в дело элемент случайности. Как бы, к слову, ненавязчиво, завпрактикой интересуется, не родственник ли я известному ученому-химику Ю.В.Ходакову. «Родственник», конечно, фигура речи. В советской (и позже российской) бюрократии не было принято вопросы такого рода выяснять в лоб. Получив подтверждение, что я его сын (хотя на самом деле пасынок), завпрактикой изобразил приятное изумление и сообщил мне, что его жена – учительница химии в школе. И надо же такому случиться, что ей для работы позарез нужна книга моего отца. Ее же ни в продаже нет, ни в библиотеке надолго не дают. Несмотря на мою тогдашнюю наивность, намек я понял и сказал, что спрошу у отца, может у него есть лишний экземпляр. Хотя отчим ненавидел такие подходы и некоторое время фыркал и хлопал руками по бокам, выражая свое «фе», под давлением матери книга тут же нашлась. Вручив ее завпрактикой, я узнал, что вопрос о моей стажировке практически решен.
С дальнейшим оформлением нас, однако, мурыжили еще долго. Тем временем я познакомился со вторым стажером, тоже из МГИМО. А с третьим участником этой авантюры, студентом МГУ, мы встретились позже, когда нас, наконец, пригласили на собеседование в Международный отдел ЦК КПСС. Беседовал с нами такой типичный партийный бюрократ – не то чтобы совсем замшелый, но вот держиморда и все. Перед беседой нас под расписку ознакомили с «Правилами поведения советских граждан за границей», за несоблюдение которых можно было поплатиться карьерой. (Как бы сейчас хотелось их перечитать – там был набор потрясающих перлов.) Разговор проходил в режиме монолога. Цековский чиновник нас всячески стращал и договорился до того, что за границей все студенты становятся прогульщиками, ударяются во всякий разврат, пьянствуют, и ничего хорошего из их стажировок не получается. Поэтому незачем нас туда посылать. Мы с Вовой Крохой, напарником из МГИМО, слушали всю эту ахинею спокойно, не пытаясь возражать. А зачем? Наши возражения ничего бы не изменили. Наш же коллега из МГУ прямо из штанов выпрыгивал, пытаясь доказать партийному начальнику, что мы не такие, мы честные, да ни в жизнь, мы учиться едем – в общем, жалко блеял. Чиновник в конце концов сменил гнев на милость, благословил нас на стажировку, и мы удалились. И тут наш третий выдал: «Ну вас в МГИМО и готовят! Он же нашу стажировку гробил, а вы сидите и молчите спокойно, ну у вас и выдержка!» Мы, конечно, загордились, но виду не подали.
Пока суть да дело, мать через знакомых разыскала студентов и аспирантов, побывавших в Алжире, вытрясла всю имевшуюся у них информацию, сделала выводы и запаковала в мой чемодан много чего с моей точки зрения ненужного. Мои возражения она решительно отмела. И слава Богу! Насколько она была права, я обнаружил, только оказавшись на месте.
Алжир. С прибытием
Из-за всей дубовой бюрократии вылетели мы в Алжир только в октябре 1972 года, когда учебный год уже начался. За билеты платили алжирцы, и поэтому мы полетели рейсом «Эр-Альжери», а не родным «Аэрофлотом», и не на каком-нибудь ТУ, а на самой настоящей «Каравелле».
Долетели только часам к двум ночи. Темно, ничего не видно. Спускаюсь по трапу, и в ноздри ударяет непривычный, сильный запах – похоже на цветочный, но с какой-то горьковатой примесью. Этот запах сопровождал нас в Алжире повсюду. Не сразу, но я вычислил его компоненты – цветущие олеандры и печенье на бараньем жире. Вкус печенья тоже оказался… специфический.
Нас встречал представитель консульского отдела посольства, звали его Миша Лебедев, и я его знал по институту. Все обещало пройти гладко, пока на таможне нас не попросили открыть багаж. Тут-то и выяснилось, что наш третий (получивший вскорости подпольную кличку Кутенкин – очень он напоминал бестолкового щенка) загрузил в свой чемодан блоков 20 болгарских сигарет БТ. Он узнал, что в Алжире сигареты дорогие, и решил сэкономить. Про таможню он не подумал. Алжирцы – это в два-то часа ночи – проявили принципиальность. Чуть ли не в контрабанде обвинили, начали с Кутенкина требовать пошлину. Причем сумма оказалась совершенно неподъемной, а у того, как и у нас, вообще никаких денег не было. Ну, консульские работники на то и поставлены, чтобы спасать недоумков вроде Кутенкина. Миша с таможенником удалились в какой-то кабинет, и вскоре все разрешилось. Не помню, оставили ли Кутенкину его сигареты, но с пошлиной отстали.
В результате около четырех утра мы оказались в квартире, как нам объяснили, одного из сотрудников, находившегося в отпуске. Вы-де тут пару дней перекантуетесь, а посольство пока прояснит отношения с университетом. Иными словами, к нашему приезду никто готов не был! Минобразования, по линии которого оформлялась стажировка, не скоординировало нашу отправку в Алжир. Спасибо, хоть о прилете сообщили. Но зарезервировать места в общежитии никто не догадался. И этот прокол очень осложнял нам жизнь на все время стажировки.
Миша сунул каждому по сотне динар, сказав, что отдадим, когда получим подъемные в посольстве, и пожелал нам спокойной ночи. Мы как стояли, так и упали. Сил не было ни на что.
Поход за едой. Бистро с
brochettes
.
Harissa
Проснулись мы поздно, так как в квартире было темно – все ставни были закрыты. Даже не помню, пришло ли нам в голову умыться – нас гораздо больше занимал вопрос о том, чтобы раздобыть какое-никакое пропитание. В самолете кормили скудно, да и прошло уже больше половины дня с тех пор, когда мы ели. Мы распахнули ставни на кухне… и обомлели. Прямо напротив окна стояло апельсиновое дерево, усыпанное плодами. Убедившись, что холодильник пуст, мы решили, что хозяин дома не обеднеет, если мы сорвем по паре апельсинов. Эх, посмотреть бы со стороны на наши рожи… Апельсины оказались горькими, как хина. Сладкие – культурные апельсины, а это дичок, съедобный только на вид. Оставшись, таким образом, по-прежнему голодными, мы решились выйти на улицу.
Там я в первый раз в жизни испытал культурный шок. Описать это ощущение невозможно – все вокруг было чуждым для всех органов чувств. Вид арабских лавок и лавочников в непривычных одеждах, чаны с какими-то разносолами, терпкие запахи, крики на арабском… Попытка задать одному из лавочников вопрос на французском показала, что с общением у нас будут проблемы. Он-то меня вроде понял, но я из его ответа не понял ничего. А ведь я язык знал лучше, чем мои компаньоны.
Но надо было любым способом решить главную задачу – раздобыть еды. Пройдя еще немного, мы учуяли запах жареного мяса и увидели бамбуковую занавеску, за которой явно был вход в харчевню. За занавеской обнаружился мангал, а на нем жарились маленькие шашлычки. Ткнув в них пальцем, мы узнали название – брошет (brochette). Нашего знания языка все же хватило, чтобы заказать каждому по дюжине. Накрывая на стол, хозяин поставил блюдце с красным соусом. «О, кетчуп!» – проявил интеллект Кутенкин. Тут хозяин и шашлычки принес. Кутенкин схватил шампур, обвалял мясо в соусе и с блаженным выражением засунул пол-шампура в рот. Блаженство, однако, было недолгим – мясо он выплюнул, рот раззявил, из глаз полились слезы; сказать ничего не может, только сипит и на рот пальцем показывает. Мы сообразили крикнуть хозяину: «Пива, срочно!» Выпив две бутылки из горлышка, Кутенкин немного оклемался и начал выражать свое отношение к соусу. Исключительно нецензурно.
Пожив какое-то время в Алжире, мы ко вкусу соуса harissa (харисса, или арисса) привыкли вполне. Готовится он из смеси красного перца и горчицы. Я его настолько оценил, что до сих пор кладу чуть ли не во все блюда, порой неумеренно.
Переезд в общежитие
Оформлением в университет посольство занималось крайне неспешно. Неделю мы проболтались в чужой квартире. Район, где она находилась, был довольно приличным, мы гуляли по окрестностям, понемногу обживаясь. Даже в кино сходили – западными фильмами мы тогда избалованы не были, поэтому с удовольствием посмотрели какой-то старый вестерн.
Молодежь в партере, где мы сидели, показалась нам очень простецкой – и одеты кое-как и ведут себя, как в колхозном клубе. Потом мы узнали, что здесь «чистая» публика сидит на балконе, откуда лучше видно, а внизу места дешевле, для публики попроще.
И вот за нами приехали. Из-за нашего позднего прибытия мест в общежитии Бен-Акнун, рядом с которым находился юридический факультет, не оказалось. Нас повезли в общежитие Эль-Харраш на другом конце города. Доставив нас туда, сотрудник посольства буркнул «разбирайтесь тут» и исчез.
Воскресенье. Почему нас нельзя было привезти в рабочий день? Стоим у закрытой двери коменданта общежития. Никого вокруг, даже спросить некого.
Наконец появляется хоть кто-то – мимо, не спеша, идет парень явно старше нас. Удивленно спрашивает (по-французски, угадав иностранцев):
– Вы кто такие и что тут делаете?
– Да вот, мы советские студенты, нас определили в это общежитие. Мы приехали, а никого нет…
– Так ведь воскресенье! Советские? Из Москвы?
– Из Москвы…
– Я – сириец! Зовут Фаузи. По-вашему – Виктор. Я вам помогу, пошли за мной!
И нам помогли. Фаузи собрал нескольких соотечественников, нас накормили, напоили чаем, распределили на ночь по комнатам, где нашлись свободные кровати. Наутро отвели к коменданту и помогли с оформлением. С тех пор я твердо запомнил, что сирийцы нам друзья.
Общежитие в Эль-Харраше оказалось огромным. Корпуса обозначались буквами латинского алфавита – нас поселили в недавно отстроенный корпус N. В нем жили в основном студенты-иностранцы. Нам с Вовой дали комнату на двоих на последнем, четвертом этаже. Кутенкин сначала роскошествовал один в комнате на двоих, потом к нему подселили алжирца Рашида. Уживались они друг с другом с трудом. Рашид жаловался на Кутенкина – шляется где-то до ночи, приходит – будит, затевает в полночь чай пить, чайником гремит, а просьб вести себя потише просто не понимает. Похоже, Кутенкин не прикидывался, а действительно не понимал, французский он так и не выучил – слишком низок был начальный уровень.
Алжирские приятели
Среди приятелей у нас были студенты разных национальностей. Удивительно, что алжирцев среди них было мало. Дружил с нами алжирец Буалем. Он родился в горной Кабилии и был не арабом, а кабилом. Глаза у Буалема были серые, а волосы темно-русые, как у меня. Мне он говорил, что в Кабилии я бы сошел за своего. Зазывал нас в свою комнату и пел под гитару песни запрещенного в Алжире Энрико Масьяса. Я эти песни до сих пор люблю. Пел Буалем с большим чувством, только, сдается мне, временами фальшивил. Кроме песен мы услышали от него немало историй о вражде между арабами и кабилами. Рассказывал он эти истории, понизив голос, и только нам двоим, в отсутствие посторонних. Впрочем, в общежитии никакой вражды не наблюдалось.
Не было тогда и религиозного фанатизма. По-моему, даже мечети в общежитии своей не было. Йеменцы и примкнувшие к ним малийцы время от времени устраивали на лужайке коллективные моления. Студенты из стран Северной Африки над ними добродушно посмеивались.
Теснее всех мы общались с палестинцами – Советский Союз для них был надеждой и опорой, и это отношение переносилось на нас. Хотя иногда они начинали нас доставать претензиями: «Почему СССР не дает арабским странам МИГи последней модели?» Причем говорилось это с нескрываемой и очень искренней обидой. Мы в дискуссию не вступали, как-то отшучивались. Хотя иногда подмывало сказать, что не в моделях МИГов дело, а в умении воевать. Но нам бы этого не простили.
Самым колоритным из палестинцев был Хоттаб. Ему было лет 25, но из-за окладистой черной бороды выглядел он старше. Был он невысоким и грузным (растолстел, лежа в госпитале после ранения, – его случайно подстрелили свои же во время перехода границы после боевой вылазки). Французский Хоттаба был, честно говоря, рудиментарным. Но это не мешало ему быть блестящим, артистичным рассказчиком. Слова в его рассказах лишь создавали канву. Брал Хоттаб непревзойденной мимикой – он не просто рассказывал, он создавал образы, жил ими. Он мог говорить, о чем в голову взбредет: о фильмах, книгах, случаях из жизни… Привирал при этом изрядно, но «какое же слово говорится, не прилгнувши». Когда он бывал у нас, послушать его рассказы приходили из других комнат, народу набивалось столько, что некоторым приходилось стоять.