Ловушка для Хамелеона

А вот явные и трудно выводимые надписи о Лукомском нагло красовались в мужских туалетах факультета. Тут был весь винегрет заборного каллиграфического творчества и сборная солянка уникальной пиктографии. Аборигены выражали свои чаяния и отчаянья в графической форме, страшась высказаться их боссу в лицо. Тяги к самоубийству отмечено не было.

Художества неизвестных авторов стирались, выскабливались, закрашивались дежурным нарядом, но тут же появлялись снова. Неистребимая тяга ущемлённых душ к письменным высказываниям была вечной и неистребимой. Сортиры, помимо своей основной функции, давно превратились в кабинеты психологической разгрузки.

Накалякает униженный и оскорблённый фразу: «Боб козёл!!!» и полегчает ему! «Он козёл, а я орёл», – думает автор и слышит, как в подтверждение его дерзновенного и крамольного вывода трещит на его лопатках кожа: это начинают расти крылья.

Но вырасти и расправиться им было не суждено. Они так и оставались рудиментом недоразвитого развития: сказывались суровые условия содержание в неволе.

Полковник Лукомский был среднего роста, сед, грузен, неповоротлив, медлителен и тяжёл в своей неспешной поступи. Кочан, поросший полуседым полувыгоревшим волосом стриженым под ежа, был так глубоко втоптан в плечи, что исключало возможность делать повороты головы. Для этого манёвра требовалось поворачивать весь корпус, уподобляясь танку с заклинившей башней. Пухлые коротковатые руки всегда свисали вдоль лампас, но никогда к ним не прижимались и были несколько на отлёте от брючин и боков. Подобное своеобразие делало силуэт полковничьей фигуры схожим с очертаниями наконечника копья Циклопа.

Это если смотреть в фас, а если в профиль? С этого ракурса абрис не имел ничего общего с заострённым навершием. Пузо портило контуры свирепого воителя, но разве Марсу требовалась стройность Апполона? То-то и оно.

Большой живот Лукомского выплывал из-за угла раньше всех остальных частей и органов тела, что порой давало шансы его подчинённым вовремя замаскироваться, произвести молниеносную мимикрию или вовсе унести ноги от наползающей грозы. А полковник был грозен.

Его бесцветные и бесстрастные глаза, посаженные оловянными пуговицами под заросли бровей, имели свойства незримых щупалец, обхватывающих объект внимания, отчего последнему становилось не по себе. И если в этом существе ему что-то не нравилось, мясистое лицо полковника багровело, а короткие и толстые пальцы рук, опущенных вдоль корпуса, начинали медленно шевелиться. Потом следовали гром и молнии. Да, кстати, Лукомский носил форму офицера авиации. Так что ничего удивительного в том, что он отождествлял себя с заведующим небесной канцелярией, ясное дело, не было.

И ещё один немаловажный аспект. 9-ый факультет располагался на 7-м, последнем этаже учебного корпуса и выше начальника ближневосточного факультета были исключительно астрономические тела. Иными словами: «Круче только горы, выше только звёзды!».

Что ни говори, бог и царь, сатрап и деспот!

Кабинет властелина был размещён за дверью с номером 723. И стоило этой двери начинать приоткрываться, как всё живое стремилось к быстрому очищению коридора. Пространство пустело, и только три фигуры: дежурного по этажу и двух его помощников пружиной выбрасывало из стульев и вытягивало в балалаечные струны. Наряд замирал в сакральном пиетете.

В обязанности наряда входило: следить за чистотой и порядком, выдавать ключи от аудиторий и классов языковой подготовки, собирать на инструктаж заступающую смену и прочее в подобном духе. Но самое главное и неписаное правило заключалось в своевременной подаче лифта для своего босса. И не приведи Господь не исполнить эту повинность, кара будет жестокой.

Утром, в 8.30 один из дежуривших держал на втором этаже кабину элеватора, дожидаясь появления начфака, чтобы отдать ему честь при загрузке. Борис Евгеньевич медленно поднимался по пандусу, входил в лифт и взмывал вверх. Там его ждал дежурный по факультету, рвавший глотку рёвом «Смирно» и отдававший рапорт.

К обеду лифт придерживали на 7-м этаже и провожали полковника вниз. При отбытии домой ритуал повторялся. Прошляпившим с подачей «кареты» рубили головы. Фигурально. Но от этого легче не становилось. Наказание ждало и тех учащихся, кто пользовался подъёмно-спусковым устройством. Табу! «Только для белых!» Для офицеров и преподавателей.

Заняв с утра горное гнездо, пернатый хищник спускался на первый этаж в 12.20, чтобы поесть. Здесь внизу, где степень распространения ареала его влияния сужалась, Лукомский чувствовал себя менее комфортно, поскольку нет-нет, да и попадались экземпляры, проявлявшие беспардонное отношение к воинской дисциплине и ношению форменной одежды. Такие фрукты незамедлительно ставились им на место с предварительной выжимкой всех имеющихся соков.

В Высшей школе КГБ роилось гигантское количество людей, и все эти люди, начиная от уборщицы и, само собой, заканчивая руководством, знали, кто такой полковник Лукомский, и что он из себя представляет. В этом большом человеческом скопище, сконцентрированном внутри оболочки из желтоватого кирпича, можно было пребывать несколько лет и не иметь представления (и даже не подозревать!) о существовании какого-то там начальника, какого-то там подразделения, но вот Боба все знали в лицо. Ибо игнорирование опасности граничит с безмозглостью. Габаритный источник угрозы требовал к себе повышенного внимания.

Необстрелянных новичков и потерявших бдительность ждала суровая кара. Задремавших в пруду карасей щука щёлкала нещадно. А сейчас она поедала котлету по-министерски, методично расчленяя её на кусочки и отправляя во врата пищеварительного тракта.

– Приятного аппетита, Борис Евгеньевич!

За столик полковника подсел человек в морском кителе с такими же, как и у Лукомского шестью большими звёздами на плечах.

– Спасибо, – медленно ответил Лукомский после паузы. Нужно было время, чтобы тщательно пережевать и проглотить пищу.

Появившаяся официантка офицерской столовой улыбнулась, поздоровалась и по-военному чётко и быстро объявила:

– На первое у нас сегодня борщ, рассольник, рыбный суп, на второе – бефстроганов, свиная отбиваня, котлета по-министерски, судак отварной, гарнир – картофельное пюре, гречка, рис, салаты…

– Рассольник, – офицер в черной форме жестом остановил официантку, – бефстроганов с пюре, салат из свежих овощей и компот.

– Сейчас принесу, Леонид Григорьевич.

Капитан первого ранга Алексашин был в закрытом заведении фигурой № 2, занимая должность заместителя начальника школы по строевой части. Адепт воинской дисциплины был властен, требователен и суров. Высокий и внушительный, как Александрийский столп, прямой и несгибаемый, как корабельная мачта, грозный и беспощадный, как палубная артиллерия. Капитан первого ранга внушал священный трепет и непроизвольное уважение.

Из-за цвета формы за глаза его называли Железнодорожником или Чёрным полковником. Его паблисити было огромным и не уступало «славе» Лукомского.

– Заходил сейчас в общую столовую. Твои там сегодня в наряде по кухне?

– Мои.

– Оно и видно. На камбузе порядок.

Лукомский пристально посмотрел на Алексашина. Уж не подвох ли?

– Твои гвардейцы везде отличаются, – продолжил капитан первого ранга. – И в касках, и в кастрюлях. Везде первые.

– Они первые в другом деле. Девкам юбки задирать.

– Ты по-стариковски-то не рассуждай, Борис Евгеньевич! Сам-то раньше, небось, красоткам проходу не давал, а?

– Чего, Леонид Григорьевич, прошлое ворошить. Кто помянет старое, тому глаз вон.

– Ну, Кутузова или Нельсона я из себя делать тебе не позволю, – пошутил Алексашин. – Мне их регалии ни к чему.

– А мне не нужны заботы с поварихами.

– Ты это о чём?

Лукомский немного помедлил с ответом, словно обдумывая про себя предложение, и изрёк:

– За этот год у меня уже двое на них женились. И ещё один заявление подал. Такая тенденция мне не нравится.

– Это их сугубо личное дело. Запрещать мы не можем.

– Не согласен, Леонид Григорьевич, – Лукомский взмахнул ножом и вилкой. – Тут затронут престиж моего факультета и честь школы! Жена чекиста должна быть ему под стать: с высшим образованием, эрудированной, сознательной и преданной не только ему, но и делу партии!

– Согласен! Но разве Ленин не говорил о роли кухарок в деле управления государством?

– Не передёргивай, пожалуйста!

– По мне так это наглядная иллюстрация предначертаний вождя! – не унимался Алексашин. – Твой подчинённый не первый и не последний, кто собирается жениться на работнице столовой. Ты пойми, пока мужчины и женщины живут в одном здании, как ни старайся их контролировать, а грех Адама и Евы они извернутся, а умудрятся провернуть. Увы, тут я бессилен. Я несколько раз ставил вопрос ребром еще до переезда школы в новое здание о недопустимости смешанного заселения общежития. Но мою точку зрения не поддержали! – капитан первого ранга нахмурился, – она, видите ли, противоречила концепции автономности жизнеобеспечения режимного объекта. Так что теперь пожинаем плоды. Твоё подразделение в частности. Твои орлы на пятом этаже общежития?

– На пятом.

– Гарем на третьем. Так ты радоваться должен, Борис Евгеньевич! Ваши показатели не смогут спровоцировать демографический взрыв.

– Пока я начальник 9-го факультета, я буду бороться с этим явлением! Я их отважу к молодухам шастать! А кому будет не нравиться – пусть пишут рапорт! Отчислю!

– Не затевай стрельбы по воробьям! Бесполезно! – Алексашин махнул рукой и наставил на Лукомского холодные глаза, окаймлённые тяжёлыми веками. – У меня к тебе вопрос. В твоей же епархии арабы?

Лукомский утвердительно кивнул.

– Не буду тянуть кота за хвост. Найдётся на их кафедре вакансия для молодого специалиста?

Направляемая полковником в рот вилка заметно снизила скорость своего перемещения.

– Это не в моих правилах, – продолжал Алексашин, не дожидаясь ответа. – Протекционизм, патронаж… Но дружба, сам понимаешь! Товарищ спрашивал. А я с ним и Крым, и Рым, и воду, и медные трубы!

– Баба?

– Кто? Товарищ? – большие висящие мешки под глазами Алексашина надулись винными бурдюками.

– Арабист.

– Арабист? А, ну да! – лицо, принявшее до этого рельеф вырубленной в скальных фиордах маски, оттаяло. – Девушка. Племянница моего друга. Двадцать пять лет.

– Молода.

– Этот параграф быстро устаревает.

– Замужем?

– Да.

– Это хорошо, – Лукомский отодвинул пустую тарелку. – В конюшне сплошь жеребцы.

– Арабские чистокровные.

– Всякие, – начальник 9-го факультета вытер губы салфеткой. – И владимирские тяжеловесы, и орловские рысаки, и дончаки, и ахалтекинцы.

Официантка, принёсшая заказ, расставила обед перед Алексашиным и, одарив его дежурной улыбкой, удалилась Афродитой, обделённой вниманием седого Посейдона.

– Так что? – капитан первого ранга, не глядя, вытащил из хлебницы ломтик бородинского.

– Мест нет.

Клише гостиничного вахтёра заставило Алексашина поперхнуться давно выделявшейся слюной. Уязвлённые железы внутренней секреции вздули мешки до угрожающих размеров и вытолкали из орбит рачьи глаза, накаченные коктейлем удивления и злобы.

– Профессорско-преподавательский штат укомплектован, – грянуло как приговор. Вердикт отбил Алексашину аппетит и испортил настроение.

– Обрадовал! – он хлопнул ладонью по скатерти. – На кой ляд антимонию разводил?! – ему было обидно и неловко угодить в позицию просителя, получившего отказ. Да при его-то верховенстве! Каково, а?

Бить кулаком по столу и стоять на своём до победного конца было делом, заведомо обречённом на провал. Алексашин зачерпнул ложкой суп и проглотил порцию рассольника вперемежку с горькой обидой.

А Лукомский кинул тонкую дольку лимона в чай, тщательно размешал ложкой сахар и сделал глоток. Он любил чай с лимоном и не любил варягов. Инородные элементы в его владениях были совершенно ни к чему.

Глава 11. Летний лагерь

На дальних окраинах Московских земель на берегу безымянной речушки, извивавшейся в густой дубраве, ютилось поселение из неказистых домишек, переходившее во владение от одного царского вельможи другому. Частые неурожаи, падёж скота и повальная хвороба мирян, не отличавшихся богатырским телосложением и долготою лет, снискали местности дурную славу.

Даже барский дом, за строительство которого брались самые модные столичные зодчие прошлых времён и который должен был стать архитектурным шедевром, так и не был достроен. Брошенный скелет усадьбы постепенно стал вместилищем мусора и нечистот, склепом неосуществлённых прожектов, символом тщетности борьбы с чёрными силами, проклявших эту землю.

Но на Лубянке в проклятия не верили. Материалисты из грозного ведомства посчитали округу удобным районом для размещения учебно-подготовительного центра Высшей школы КГБ. На подготовительном отделении, сокращенно именуемом «ПэО», были организованы полугодичные курсы, с которых успешно сдавшие экзамены кандидаты, зачислялись на первый курс.

Освободившиеся к лету аудитории пустовали недолго и заполнялись абитуриентами и экзаменационными комиссиями. Городок кишел претендентами на путёвку в ВУЗ имени Дзержинского, преподавателями, слушателями и офицерами.

Абитуриентов было более чем достаточно, и в вагончики забивали по 24 человека, по 12 персон на отсек. Про запас.

В отсеке Максима Русанова, как, впрочем, и в других, было душно. Спёртый воздух, какой всегда стоит в тесном помещении с избыточным количеством людей, с трудом разбавлял вялый ветерок, лениво слонявшийся по пустому плацу и заглядывавший в проходы между вагончиками. Солнце, пробиваясь пока ещё нежаркими лучами сквозь листву и ветви деревьев, ползло вверх, чтобы через пару часов накалить бетонный панцирь площадки и листы металла горбатых крыш. Когда светило добралось до высоты, соответствующей 7 часам утра, по городку понеслась команда «подъём», подхваченная бодрой музыкой, хлынувшей из развешенных по столбам ретрансляторов.

Русанов надел тренировочные штаны, майку и полукеды и вышел на построение, сбивая с груди прилипших к коже комаров, раздавленных во сне. Плац заполнялся крепкими телами в преддверии трёхкилометровой пробежки. Потом зарядка, туалет, умывание, завтрак и консультация по истории. Время безостановочно рубило минуты, размеренно приближая будущее и тут же, перемолов его, выбрасывало в контейнер прошлого.

Казалось, он только что проснулся, и вот уже надо идти в столовую. Прошлой осенью он был в Афгане, а теперь в Москве, завязывает на белой сорочке тёмно-синий галстук. Время летело, пронося его на своих крыльях из одной точки планеты в другую. Что ждёт его дальше? Прогноз на ближайшие часы он мог дать безошибочный, а вот заглянуть вперёд на несколько дней… Увы! Провидцем он не был. А может, то было и к лучшему.

– Максим, зэркало дай!

Он сделал жест «подожди», продолжая вязать узел.

– Мнэ тоже надо! Будь другом!

На этот раз голос был уже не требовательным, а почти умоляющим.

– Бери! – разрешил он и присовокупил. – Витязь в тигровой шкуре.

Русанов порой подтрунивал над Зазой Керашвили, рост и стать которого вполне позволяли ему носить это почётное звание. Но не бугристая фигура тбилисца тянула за язык воина-интернационалиста, а пристрастие Керашвили к бахвальству своей фамильной реликвией – потрёпанному томику Шота Руставели.

– Опять? – чёрные усы под большим горбатым носом обиженно повисли, лохматые брови сдвинулись к переносице.

– Не нравится?

– Нэт!

– Может, и зеркало моё не нравится? – Русанов сделал вид, что собирается убрать зеркало в тумбочку.

По лицу Керашвили пробежала тень страдания.

– Э, зачэм так?

– Будь проще, Заза! – Русанов улыбнулся и по-дружески хлопнул Керашвили по плечу. – Бери пример с Гейдара Джаббарлы!

Услышав своё имя, субтильный полубрюнет (волосы на лысом черепе сохранились лишь на височных и затылочных участках) осклабился рафинадной улыбкой, напустив на узкое чело фальшивое достоинство султана Блистательной порты.

– Смотри, какое у человека олимпийское спокойствие! А ведь он тоже горячий парень! Бакинский джигит!

Сахарные куски под тонкой ниточкой щегольских усиков блеснули ещё ослепительней, гармонично-органично дополнив белизну костюмной тройки своего хозяина.

Керашвили загрёб зеркало, глянул на смуглого Джаббарлы в белых одеждах и нехотя согласился.

– Горячый, горячый! Белый, белый!

Лысеющий франт по щенячьи взвизгнул, зацокал языком и закачал головой.

– Товарищ Саахов говорил так, – и он выкатил свои глаза маслины, копируя известный киноперсонаж. – Белый, белый! Совсем горячий!

Удачная пародия вызвала общий смех, который прервал зычный голос.

– Концерт окончен!

Лицо Хомякова, загородившего собой вход, было безжизненно-сурово. Назначенный старшим над абитуриентами из числа гражданских лиц, он усердствовал на полученной должности с чрезмерным прилежанием.

– Время! – Хомяков постучал указательным пальцем по стеклу наручных часов. – Выходи на построение!

– Р-р-раз, раз, раз, два, три! – упоительно командовал он через пять минут, идя рядом со строем с выражением существенного превосходства над теми, что маршировали под его началом.

Хомяков был уверен в себе и твёрдо знал, что кого-кого, а уже его-то всенепременнейше зачислят в ВКШ. Вне всяких сомнений! Главной причиной его убеждённости была моральная поддержка старшины Носова, обещавшего замолвить за него словечко перед руководством курса. Как-то незаметно для себя он возложил на свои плечи бремя вершителя судеб и с многозначительной миной вещал: «От моих рекомендаций зависит ваше поступление в школу». Но никто, кроме самого Хомякова, эти заявления всерьёз не воспринимал.

– Левой, левой, левой! – воодушевлённо покрикивал самоуверенный служака на партикулярную когорту, вверенную ему на временное попечительство. – Первая шеренга! Не тянуть ногу!

– Не указывай, как ходить! – отреагировал правофланговый.

– Разговорчики!

– Не визжи!

Хомяков поджал губы. У него пока не было настоящей власти, чтобы проучить нахального гренадёра, возглавлявшего строй. «Ничего… Я тебе припомню!». А пока мелкому хищнику только и оставалось копить обиды и точить кинжал мести.

– Жучишь Моську? – спросил Русанов у высокого парня.

– Таких сразу на место ставить надо! Вздумал меня учить шагистике! Я из дивизии Дзержинского! На моём счету 2 парада на Красной площади и три участия в гонках на лафетах!

– Соревнования?

Сосед по строю посмотрел на Русанова, оценивая глубину короткого вопроса и внёс ясность.

– Правительственные похороны!

– Прекратить базар в строю! – прикрикнул Хомяков, делая грозные глаза и получив в ответ: «Не верещи!», окончательно оставил попытки навести мёртвую тишину.

Он довёл отряд до пищеблока и дал команду зайти в помещение. Вместе с гражданскими абитуриентами 9-го факультета в столовую вошли военные, боевой порядок которых составлял вторую часть общего строя. Их напор и натиск позволил занять за столами ключевые позиции. Поближе к бачкам с пищей.

Гражданские, успевшие отвыкнуть как от борьбы за лучшие места, так и от грубой солдатской еды, вели себя королевскими фазанами, попавшими в курятник. Они держались несколько особняком, разборчиво ковырялись в мисках, морщились на харчи и шли в буфет, оставляя недоеденные порции. Служивым их поведение не нравилось, и трещина между двумя группировками продолжала уверенно увеличиваться, расширяя границы отчуждения.

Русанов съел пару ложек клейкой перловки, сделал несколько глотков бурой жидкости, маскирующейся под чай, и направился в буфет купить лимонных вафель и бутылку «Буратино». К его спине липли недружественные взгляды вояк. Их можно было понять. Карманных денег у них, считай, и не было, и позволить себе роскошь кулинарных изысков могли только единицы.

Ликвидировав чувство голода и выкурив после завтрака сигарету, Русанов стал готовиться к предстоящей консультации по истории. Достав вопросник и общую тетрадь в 48 листов, он сунул во внутренний карман пиджака шариковую ручку. Сборы были недолги.

– Максим, ты историю хорошо знаэшь? – Керашвили расчёсывал пробор, любуясь орлиным ликом в зеркало.

– Основные даты и события. Боишься, что провалишь?

– Я нэ боюсь! Зачэм? – тбилисец шумно продул зубья расчёски и сунул её в нагрудной карман. – Я знаю, я экзамэн сдам!

– Откуда такая уверенность, Заза?

Керашвили нагнал на себя туманную таинственность кавказского хребта, а затём выпустил облачко мудрости горского долгожителя.

– У меня талисман! Понимаэшь? – он бережно провёл своей волосатой ручищей по томику «Витязя в тигровой шкуре». – Мне это отэц подарил, когда узнал, что я поеду поступать в Москву! А отцу – его отэц! Вот!

– Фамильная ценность. – резюмировал Русанов.

– Балшая цэнность! Тут эсть такиэ слова, которыэ как молитва помогут!

– Прочитал как заговор от напасти и пронесло? Так что ли?

– Что-то примэрно вродэ! – Керашвили поболтал в воздухе лохматой дланью. – Жалко, ты по-грузынски нэ понимаэшь, – он ласково погладил обложку и аккуратно положил реликвию в верхний ящик тумбочки. – Пойдём, покурим?

– Я уже.

– У меня «Мальборо»!

– Да хоть сигары от Фиделя!

Керавшвили задержался на пороге, осмысливая фразу Русанова, но цепь его интеллектуальных манёвров разорвал таран Джаббарлы, произведённый яйцевидной головой в возникшее на пути препятствие.

– Вьи-и-и! – взвизгнул франт, наткнувшись на препону, и слетел с порога вниз, едва не грохнув оземь. – Пропусти, Заза!

– Куда так нэсёшься? – Керашвили вышел наружу, поправляя на пупе рубаху. – Гонятся за тобой? – он окинул взглядом плац, но ничего подозрительного не обнаружил.

– На консультацию спешу! – крикнул бакинец и скрылся в вагончике.

Керашвили изумился и сверился с часами. В запасе была ещё добрая четверть часа.

Джаббарлы, понятное дело, соврал. Наколка – друг чекиста! Влетев в коморку на пушечном ядре острой потребности, он раскрыл свою тумбочку и, пошарив в ней рукой, издал звук раздосадованного грифа, из-под носа которого гиена утащила его законную добычу.

Ругнувшись по-азербайджански, он крутнулся юлой на каблуках белых остроносых туфель и замер, вцепившись зрачками в тетрадь Русанова. Резко, словно желая нанести укол шпагой, он выбросил вперёд правую руку и засипел.

– Дай, а?!

– Чего? – Русанов, пока не совсем понимал, что именно у него не то требуют, не то просят.

– Тетрадку! – тонкие пальцы нетерпеливо затряслись в энергичном треморе.

– Зачем?

– Надо! – напыжился бедняга. – Или листок вырви!

Русанов начал понимать суть беспочвенных притязаний на его личную собственность.

– На клапан надавило?

– Слушай, разве тебе жалко бумажки? – взмолился страдалец.

– Обойдёшься, Гейдар!

– Умоляю!

– Ты, как духи, камушком, – посоветовал Русанов. – Или ищи макулатуру в другом месте!

Отверженный пискнул затравленным сусликом, опять обернулся волчком и рванул ящик чужой тумбочки. Потасканный томик в лоснящемся переплёте хранил в себе столько затёртых страниц, мягкость коих была идеальной для отдельной гигиенической процедуры, что Джаббарлы, обезумев он нахлынувшего удушья счастья, захлопал губами, как выброшенный на берег выуженный карп.

Костлявая конечность модника схватила беззащитную книжицу и варварски встряхнула её, раскрывая веером страницы бессмертной поэмы.

– Ты что делаешь? – Русанов поднялся с кровати, понимая, что если он не вмешается, то надругательства над святыней не избежать, и тогда – быть беде. – Стоять насмерть!

Сдерживая из последних сил позывы, Джаббарлы мученически застонал и бросился наутёк. На этот раз он уже ударился не в живот, но в грудь всё того же туловища, непоколебимо стоявшего глубоко врытым в землю менгиром.

– Зарэжу! – зловеще зашипела голова, венчавшая атлетический торс. Потемневшие от гнева глаза Керашвили были готовы выскочить из орбит.

– У-иии-и-и! – располосовал воздух поросячий испуг.

– Зарэжу-у-у! – тональность повтора гудела свирепой кровожадностью. И будь в руке Керашвили кинжал или на худой конец шампур (если дать разгул богатому воображению), то острое изделие из металла уже проникало бы через костюмную ткань, чтобы вспороть завёрнутое в нее тело. А пока, за неимением холодного оружия для возмездия, он вытряхивал душу из верещавшей плоти.

– Заза! Отпусти его! – вступился за Джаббарлы Русанов, вынимая из пальцев жертвы потёртую книжку.

– Зарэжу-у-у! – продолжал рычать Керашвили и трясти погремушку.

– Отпусти, генацвали! – взмолился Джаббарлы, выдав наконец членораздельное словосочетание.

– Перестань! – с нажимом произнёс Русанов, посмотрев в глаза разъярённого почитателя Руставели. – Знаешь, чем это может закончиться?

Керашвили, сжимавший мёртвой хваткой лацканы пиджака, снизил амплитуду колебаний, позволившую удержаться лысому черепу с крупными каплями пота на разболтавшейся шее. Предупреждение не сразу, но всё же добралось до сознания, загнанного в подвал взбесившимися эмоциями, и справедливая кара, замедлив ход, остановила своё обрушение на голову кощунствовавшего святотатца.