История разведенной арфистки
Нóга искренне сочувствовала участнику массовки, видя, как он заходится, смеясь, в жестком кашле. Он был симпатичный, с худым, морщинистым лицом – все искупал мягкий, добродушный взгляд. Прерывистое, как у ребенка, заикание возникало совершенно неожиданно. На мгновенье она решила признаться ему, что на самом деле ее ничуть не огорчали моменты, когда от нее требовалось изображать мертвую. Весеннее небо было просто забито звездами, сиявшими как-то особенно ярко, а от песка шло тепло, скопившееся от дневного солнца. Крошечные раковины, приставшие к ее лицу, напоминали ей о пляже Тель-Авива, где некогда она и бывший ее муж всю ночь предавались любви.
– А что вы делали после того, как всех нас отправили на тот свет? – спросила Нóга.
– Мы быстро переоделись и превратились в фермеров, которые прятали героиню.
– Героиню? Между нами была героиня?
– Разумеется. Она была в лодке вместе с вами, по сценарию она была беженкой, которую волею автора пощадила смерть и позволила найти убежище в деревне. Они что, не посвятили вас в перипетии и интриги фильма? Или по крайней мере в то, что относилось к сцене на пляже?
– Может быть, и посвятили, только я, скорее всего, пропустила это мимо ушей, – с виноватым видом призналась она. – Ведь я снималась в массовке впервые в жизни, и мне казалось неудобным и даже неприличным влезать в то, что прямо меня не касалось.
– Если э-т-то так… – его заикание стало заметнее… – т-тогда не уд-д-ивительно, почему они р-р-решили прикончить вас п-пораньше.
– Почему же?
– Потому что, скорее всего, вы, как новичок… я имею в виду, как новое лицо в массовке… да, я думаю, что вы… пялились в камеру. Вели себя неестественно. Но как вы вообще влипли во все это? Чем вы занимаетесь в реальной жизни? Вы случайно не из Иерусалима?
Поскольку вопрос был задан предельно вежливо, она после некоторого колебания решила все-таки на него ответить. После довольно продолжительной паузы она сказала:
– А почему бы вам предварительно не представиться?
– С удовольствием, – ответил мужчина, – я такой ветеран массовых съемок, что операторы не спешат приглашать меня. Потому что зрители уже ко мне пригляделись и запомнили по другим фильмам. Годами я был офицером полиции, но затем легкое мое заикание, которое вы, скорее всего, заметили, стало, увы, сильнее; мне пришлось поэтому выйти, так сказать, в отставку. Сейчас мне приходиться жить только на пенсию. Но сегодня не предвидится ни стрельбы, ни покойников… и я не скажу, что слишком этим огорчен. Сегодня нам придется тихонечко сидеть, изображая из себя членов ж-жюри присяжных и слушать, как развивается ход судебного процесса – вплоть до того момента, пока один из нас не огласит вердикт.
– Жюри? – встрепенулся судья, прислушавшийся к разговору со своего места прямо перед ними. – Вы уверены, Элиэзер? Здесь, в Израиле, у нас нет суда присяжных.
– Вы правы. Но, может быть, сцена происходит где-то в другом месте. В наши дни в Израиле прокатчики обожают показывать иностранные фильмы, тем более что время от времени можно увидеть работы таких превосходных мастеров, как Бергман или Феллини. Так почему бы однажды не появиться и жюри?
Микроавтобус, прибавив скорости, выскочил на шоссе, вьющееся по подножью автомагистрального кольца вокруг Иерусалима, но вскоре притормозил в предместье Мевасерет-Цион; здесь, на автобусной остановке, с десяток мужчин и женщин разного возраста уже дожидались их.
– Смотрите, – сказал Элиэзер. – Вы можете сосчитать. Включая нас, здесь как раз двенадцать членов жюри присяжных. Прибавьте еще одного на тот случай, если кто-то заболеет или исчезнет. Но почему вы не хотите рассказать, что привело вас к нам? Это что – секрет? Или какая-то проблема?
– Никакого секрета нет, – сказала арфистка, улыбаясь. – Всего-навсего – небольшая проблема.
5
В середине зимы, два месяца спустя после смерти их отца, брат послал ей e-mail:
Дорогая Нóга,
Посылаю тебе e-mail, а не звоню по телефону, потому что боюсь, если позвоню, ты бросишь трубку, как ты это обычно делаешь. Поэтому прошу тебя прочитать это спокойно и внимательно, избегая, по возможности, любых нервных рефлексов.
Я совершенно убежден, что ты не поверишь, будто мама согласна оставить Иерусалим и переехать на новое место жительства неподалеку от меня в Тель-Авиве. Но точно так же, как я не могу рассеять твое недоверие, ты не в состоянии опровергнуть мою уверенность в том, что это возможно. Таким образом, выход один – принять существующее положение дел и дождаться его разрешения естественным путем.
Две недели тому назад мама слегла, подхватив где-то тяжелейшую простуду – может быть, ты могла понять это по ее голосу во время ваших еженедельных разговоров по телефону… хотя могла и не заметить. Разумеется, она всегда пыталась скрыть свое состояние от тебя – точно так же, как пробовала спрятать свою болезнь от меня. И мне понятно почему: ведь, по мнению очень многих, простуда не является смертельно опасной болезнью, тем более для 75-летней женщины, которая выглядит более чем превосходно, особенно при сравнении с нашим, не намного старше нее, президентом – на его фоне она выглядит просто совершенной красавицей. Но один из ее соседей, которого мама во время одного из приступов болезни попросила принести ей молоко, был встревожен ее состоянием и позвонил мне.
На следующий день я отменил все дела и поспешил в Иерусалим, где нашел маму очень ослабшей; ее лихорадило. Я позвонил врачу, купил лекарства и решил, несмотря на ее возражения, остаться на всю ночь у нее дома, воспользовавшись случаем, поколебать ее сопротивление идее переезда, о которой ты знаешь; воспользоваться, так сказать, ее слабостью – ради нее самой. И на самом деле – и упреками, и просьбами к следующему утру мне удалось склонить ее к тому, чтобы она попробовала пожить неподалеку от моего дома в Тель-Авиве хоть пару месяцев.
Уверен, что ты ни на секунду не поверишь, что из этого может выйти хоть что-либо путное, как уверен и в том, что все, что я предлагаю или делаю, – не что иное, как тщетные попытки. Но я хочу держаться за них, ибо знаю, что жизнь избирает путь непредсказуемый, превращающий воображаемое в реальность. И что вовсе не бессмысленно мое убеждение, что тщательно организованная помощь, проверенные лекарства и надлежащий уход помогут ей, в конце концов, осознать, что этот вариант предпочтительнее одинокой жизни в иерусалимской квартире в окружении чужих людей, когда малейший приступ болезни или несчастный случай может оказаться для нее фатальным, равно как и для меня, делая меня ответственным за все происходящее.
А потому, с моральной точки зрения (прости меня за мелодраматичность), ты обязана не только поддержать и ободрить меня издалека, но должна быть еще и партнером и помощником не только на словах, но и на деле.
Быть образцом.
Наш папа ушел из жизни, а ты выбрала для себя необычный музыкальный инструмент, который вынудил тебя оказаться вдали от дома. Это – твое право. Но, поступая так, ты оставила меня наедине с мамой. Может быть, я покажусь тебе человеком старомодным, этаким одиноким воителем, но эта ноша – не по мне.
Для хорошо организованного проживания мамы я нашел место неподалеку от нас. Это небольшая квартира на первом этаже, или, как это называют профессионалы, цокольном, из которой имеется выход в сад. Владельцы квартиры согласились на временное ее проживание в течение трех пробных месяцев при условии повышенной оплаты, зато отказавшись от задатка и не требуя письменных обязательств на будущее.
Я отвез ее туда, она тщательно ознакомилась со всеми удобствами и была, судя по хорошему ее настроению, вполне удовлетворена, все, что хозяева могли предложить ей, ее, похоже, вполне устраивало. Особенно ей понравился садик. И еще одно – поскольку она прихватила с собой измерительную ленту, она выяснила, что в одну из комнат она сможет поставить свою электрифицированную кровать. Осмотр потенциального жилища закончился тем, что она заинтересовалась личностью предыдущего квартиранта настолько, что попросила описать последние дни его жизни. Затем внезапно с гордостью стала говорить о тихой кончине нашего папы. Слова ее были столь проникновенны, что на какое-то время я не мог пошевелиться, а потом почувствовал, что лицо мое мокро от слез.
Поверь, я так и не понял, что она чувствовала в самой глубине своего сердца. Но ты, которая знает ее так, как не знает никто, только ты можешь это понять. Я – не могу.
В любом случае мама обещала обдумать возможность участия в подобном эксперименте – настрой у нее при этом был обнадеживающе позитивным. Более того – она, в принципе, согласна, но при одном условии. И условие это, дорогая моя сестричка, обращено было к тебе; более того, к твоему сознанию. Заметь, выдвинуто это условие было именно мамой.
Ибо только после папиной смерти, а может быть, и как результат ее, она пришла в правильному (по ее мнению) решению, в которое именно я должен быть посвящен (не исключено, что все это оговаривалось в прошлом – включая и само решение): информировать меня, что иерусалимская квартира, в которой все мы прожили столько лет, никогда нам не принадлежала. Что мы ее снимали, внося арендную плату, регулируемую стародавней арендной системой. Другими словами, много лет тому назад, когда они решили переехать из района Керем Авраам[3] в квартал Мекор-Барух, квартира на улице Раши была занята и сдавалась в аренду отдельно от остального жилья по системе беззалоговой оплаты, что было особенно удобно для тех, у кого могли возникнуть проблемы с оплатой. Система беззалоговой аренды была предназначена для защиты квартиросъемщиков от угрозы выселения в течение всей жизни, но не переходила по наследству и не могла быть предметом завещания в пользу оставшегося в живых мужа или жены. Зато до конца жизни арендная плата оставалась неизменной. В те давние дни она была абсолютно разумной, но с годами благодаря инфляции стала смехотворно низкой.
Настоящий владелец квартиры давным-давно умер, так же точно, как его сын и наследник, а его вдова, которая предпочла жизнь за границей, поручила распоряжение квартирными делами пожилому юристу, которому папа все прошлые годы вносил ренту каждые шесть месяцев. Какую-то чепуху, восемьсот шекелей в месяц – или что-то вроде этого. Ясно, что пожилой этот адвокат понимал, насколько это было абсурдно, и когда папы не стало, а аренда была по договору оформлена только на его имя, увидел в этом возможность завладеть такой завидной недвижимостью, вернув ее для начала являвшейся наследницей вдове, заявившей с его помощью права на квартиру, дожидаясь, пока мама не умрет или не съедет, после чего владелица обретет все законные права возобновить контроль в обмен на некую сумму, совершенно ничтожную, как залог перешедших к нему прав, что при всей абсурдности ситуации было бы абсолютно с юридической точки зрения безупречно.
Таким образом, самым важным обстоятельством для мамы в настоящее время является наше появление и пребывание в квартире в качестве неоспоримых родственников. Но при этом, согласно подписанному когда-то с владельцем апартаментов договору, мы не имеем права сдать помещение в субаренду. Помимо притаившегося в засаде адвоката, маму тревожит безопасность самой квартиры. Входная дверь и замок находятся в плохом состоянии и замена их в обозримом времени лишена смысла, особенно с тех пор, как открылась возможность пробраться в квартиру как через верх, так и через нижние коммунальные веранды, а также через ванную комнату вдовы – ты можешь спросить меня, кому придет в голову вламываться в старую квартиру – кому и зачем. А попав внутрь – что можно там найти? Тогда вернемся чуть-чуть назад, к Померанцу, приятному и вежливому хасиду, который обещал тебе во дни твоей юности, что не станет возражать против твоих музыкальных занятий и звуков арфы рядом с храмом, если ты превратишься в прелестного юношу. Средний сын семьи Померанц, Шайа, один из тех, кто дружил с тобой, превратился в религиозного фанатика и перебрался в Керем Авраам и, разумеется, обзавелся кучей ребятишек; двое старших частенько навещали представителей старого поколения и любили слоняться по лестницам. Однажды мама тайно пригласила их посмотреть детскую развлекательную передачу по своему телевизору, и они немедленно и навсегда стали его рабами. Мама, конечно, сразу поняла, какую ошибку совершила, и приняла решение впредь воздержаться от любых подобного рода приглашений, но они нашли путь проникновения безо всяких формальностей, а может быть, сумели обзавестись дубликатами ключей… так или иначе, когда ее не было дома, они – скорее всего через ванную комнату Померанцев – с обезьяньей ловкостью соскальзывали по водосточной трубе, открывали дверь в мамину ванную, оттуда в столовую, включали телевизор и смотрели… причем не только передачи для детей. Однажды мама застала их на месте преступления, но сжалилась над ними и хранила молчание – потому, быть может, что ее собственных внуков в Иерусалиме не было.
Но маленькие сукины дети ее саму не пожалели и вскоре представили ей возможность снова поймать их. Иногда они проникали в квартиру даже поздно вечером, когда она уже спала. То, что они видели по телевизору, сводило их с ума, и счастьем для нее оказалось сделанное в свое время совершенно случайно замечание, что в ее кухне нет ничего кошерного – в противном случае ей пришлось бы запирать на замок свой холодильник.
И по этой причине тоже, в настоящее время (пусть даже всего на три месяца) кто-то ответственный должен оставаться, так сказать, на посту, и у нас для этого никого, кроме тебя, нет.
Как человек практичный, всю эту ситуацию я вижу так: я понимаю, что весь свой годовой отпуск ты израсходовала во время смерти папы и теперь можешь получить внеплановый отпуск, но без сохранения зарплаты. И мы полагаем – мама и я, – что, поскольку менее всего мы хотим нанести тебе хотя бы малейший финансовый ущерб, это первое, чем я должен буду заняться. Кроме этого, существует, как мне кажется, еще один, не менее фундаментальный, аспект. Может ли твой оркестр продолжать свою полноценную деятельность в отсутствие арфистки? Однажды ты объяснила мне, что твоя работа состоит из двух частей: игры на арфе и обязанностей оркестрового библиотекаря, поскольку не каждое музыкальное произведение требует арфы – это касается редко исполняемых больших симфоний Бетховена, Брамса, Моцарта, Шуберта и Гайдна. Я прав? Ты объяснила мне, что партии арфы стали включать в партитуру позднее – это свойственно таким романтикам, как Берлиоз, Малер, Брукнер, Чайковский… и так далее. Правильно? Так что в итоге: после того, как мне исполнилось три, я усвоил и запомнил навсегда все, о чем ты мне говорила. Да, сестренка. Вот так.
Так что если причина в этом, нельзя ли сделать так, чтобы составить репертуар вашего оркестра, чтобы в твое отсутствие они исполняли классические произведения, которые не требуют наличия арфы, и дождались твоего возвращения?
Не сердись – ты ведь знаешь своего брата и его страсть к манипулированию и его бурное воображение. Над этими своими качествами мне пришлось немало потрудиться.
Теперь давай снова обратимся к экономической стороне дела. Ни на секунду ни я, ни мама не хотели бы, чтобы наше предложение стоило тебе денег – или чтобы тебе нанесен был хоть какой-то ущерб или потери, связанные с твоим отсутствием. Я знаю, что ты живешь скромно; знаю я также, что у тебя нет права – законного права – даже при желании сдать на сколь угодно краткий период арендуемую тобой студию – очаровательную крохотную квартирку, которую мы видели, когда мы навестили тебя в Арнеме.
Что возвращает нас к вопросу о твоих финансах в Израиле. Квартира в Иерусалиме не требует при проживании в ней никаких от тебя расходов: электричество, вода, газ и телефонные счета ежемесячно оплачиваются со счета наших родителей. Я открою для тебя счет в бакалейной лавке Розенкранца – так что у тебя будет все необходимое для жизни. Но у тебя, несомненно, могут появиться и другие расходы – транспорт, кафе, посещение театра или концерта. Так что мы – мама и я – внесем на твой депозитный счет 8 000 шекелей на эти три месяца. А если понадобится еще – это не составит проблемы.
Ну вот, я почти закончил. Подозреваю, что, прочитав мое послание, ты будешь в шоке – если не в ярости. Но папы нет. Он умер. Мама осталась одна, и я, Хони, твой маленький братик, пытаюсь найти лучшее решение для нее, такое, которое не было бы мучительным для нее и для меня, а может быть, и для тебя тоже. Чтобы нас не терзала мысль о том, что мы ее оставили, пусть даже по причине ее собственного выбора и упрямства, бросили, одинокую, в старой иерусалимской квартире, где она оказалась бы в зависимости от доброты чужих, чуждых ей и странных людей.
Я буду ждать твоего ответа – по возможности разумного и практичного, желательно посредством e-mail, а не по телефону, когда каждый из нас мог бы бросить трубку.
Любящий тебя брат, Хони
6
И, разумеется, его сестра не стала звонить, а ответила, послав e-mail.
Дорогой и любимый брат мой, Хони!
Для начала оставим в стороне заботы о репертуаре Ар-нема, пусть об этом болит голова у менеджеров филармонического оркестра. Кстати, Моцарт написал в свое время концерт для оркестра, арфы и флейты, в котором я должна была солировать, но, на твое счастье, о времени его исполнения пока не объявлено.
Возвращаясь к эксперименту, навязанному тебе, по твоим словам, мамой – с того момента, как ты так исчерпывающе описал, что я должна думать по этому поводу – кто я такая, чтобы отвергать его?
И тем не менее я не брошу тебя, чтобы ты в одиночку разбирался с обязательствами, которые сам на себя взвалил. Давай поставим этот опыт, как ты его задумал и на который мама согласилась. Если все закончится успешно к всеобщему удовлетворению, я тоже успокоюсь и буду рада. Если нет – обоим нам останется только повесить головы и как-нибудь пережить наше унижение и примириться – с нею вместе, – что жизнь свою она закончит там же, где ее закончил папа. Господь Бог простит тебе все, чем ты провинился перед Ним и людьми. А ты в свою очередь так же сможешь простить меня за то, что я оставила Израиль.
Короче, я согласна пожить в иерусалимской квартире три месяца, но самым решительным образом отказываюсь от оскорбительного предложения, чтобы ты и мама платили мне «суточные». Позволь мне выразиться яснее: я не возьму ни пенни от тебя или от мамы. Мне это не нужно. Я располагаю собственными средствами, и если мне понадобится небольшой заем в нидерландском банке – с этим никаких проблем не возникнет. Я, так сказать, еще в цветущем возрасте, у меня есть работа, и я могу позволить себе любые расходы.
А раз так, если случайно – и только если случайно – хоть какая-то мысль о моем трудоустройстве возникнет в твоем богатом воображении, я буду рада обсудить это – но не для того, чтобы получить возможность заработать несколько пенни, а для того лишь, чтобы не закиснуть от скуки. Ну, вот так.
Любящая тебя и вполне благоразумная сестра Нóга
7
– Как видите, никаких секретов, всего лишь не слишком сложное объяснение того, как я ступила на эту, новую для меня профессиональную тропу. Мой брат, который связан и с кино, и с телевидением, равно как и с агентством по рекламе, обещал мне нечто пробное, чтобы я за предстоящие три месяца не умерла от скуки, приглядывая за квартирой в Иерусалиме, и заработала при этом немного денег. А кроме того, это отличная возможность для меня снова посетить знакомые когда-то места. Вспомнить былые приключения или просто открыть вещи, о существовании которых прежде я даже не догадывалась. И при этом познакомиться с возможно большим количеством израильтян, старых и новых, и убедиться, сколь приятными могут они оказаться. Как, например, вы, мистер Элиэзер.
Ветеран массовых съемок галантно взял ее руку в свои, поднес к губам и рассмеялся.
– Надеюсь, они собираются вам прилично заплатить?
– Не имею представления. Деньги получил мой брат и отнес их прямо в банк, положив на мой старый счет, который мы восстановили.
– Вы не замужем?
– Была.
– А дети?
– Никогда не хотела.
– Не хотела заводить… или не могла?
– Могла… но не хотела.
Он пристально посмотрел на нее. Ее откровенность была трогательной, и ему очень хотелось продолжить разговор, но она изящно отвернулась к окну, как если бы очень хотела разглядеть, куда они попали.
Микроавтобус свернул с автомагистрали налево на подъездную дорогу, ведущую прямо к широкой кольцевой, соединяющей Эйн Керем и долину Эла. Оттуда микроавтобус попадал в коридор деревенских поселений, протянувшийся от Нес Харим к Бар Гиора и стремящийся в Иерусалим, так что путь их закончился у дверей религиозной школы, преобразованной на тот день в съемочную площадку. Здесь, едва только участники массовки вытянули ноги и вместе с остальными актерами получили по куску пирога и чашке кофе, один из группы обратился к Нóге.
– Если Нóга – это ты, как могла ты забыть то, что они просили тебя сделать?
– Кто просил, и о чем я забыла?
– Я просил твоего брата сказать тебе, чтобы, отправляясь сюда, ты надела что-нибудь красное – платье, брюки или свитер, – потому что для нас важно фильм о судебном разбирательстве сделать многоцветным.
– Я ничего не забыла, потому что ничего об этом не знала. И в другой раз обращайтесь прямо ко мне. Мой брат – это брат, а не ассистент по работе с актерами.
Молодая симпатичная женщина, бывшая свидетельницей этого разговора, сняла с шеи красный шерстяной шарф и накинула его на плечи Нóги.
– Вот, – прошептала она. – Вернешь его в конце дня. А если и забудешь – ничего страшного.
После чего группу из тринадцати человек провели внутрь школы, ученики которой были отпущены по домам ввиду праздника «Лаг ба омер». Коридор привел их в спортзал, где «шведские стенки» и другой спортивный инвентарь были задрапированы черными полотнищами, придававшими судейскому заседанию угрюмый и зловещий вид. Двенадцать участников массовки один за другим были усажены в два ряда в кресла позади игровой площадки; во время мероприятия им предоставилась возможность – всем тринадцати – получить еще по чашке кофе, а Нóга за это время успела заметить, что они различались не только по возрасту и этническому происхождению, но и по стилю и цвету одежды.
Она была усажена в первом ряду, а Элиэзер, ветеран массовых съемок, был изгнан в самый конец второго ряда.
Была ли этому причиной его примелькавшаяся внешность, годами появлявшаяся из фильма в фильм, вне зависимости от сюжета? Точно так же, как внушительная фигура отставного судьи, столь знакомая по телевизионным рекламам, занявшего видное место в первом ряду, выбранного с самого начала тем действующим лицом, которому доверено будет в должное время оглашение вердикта.
И пока команда съемочной группы разматывала электрические кабели и укладывала рельсы для камеры, она обмотала шерстяной шарф вокруг шеи, вдыхая приятный его запах, и закрыла от усталости глаза. В Арнеме случалось ей играть на арфе всю ночь напролет, добираясь до постели лишь к утру, а затем спать до самого вечера. А пока что съемочная камера не появилась в спортзале, зато участникам предстоящей съемки зачитали инструкцию. «Вы здесь для того, – объяснил молодой человек, – чтобы слушать ход судейского разбирательства. Слушать… Но в определенный момент, по нашему сигналу, пожалуйста, шепните что-нибудь тому, кто сидит с вами рядом. Что вы там шепчете, не имеет значения – мы не собираемся записывать этот шепот, да нам он и не нужен – все, что нам нужно, – это движение ваших губ. Потому что мы снимаем «немой» фильм. И поскольку это означает, что молчание – важнейшая и достаточно продолжительная из составляющих картину частей, займет это целых двенадцать минут экранного времени, что неимоверно много для двухчасовой картины, мы будем снимать вас в различных временных и световых режимах – утренних, полуденных и вечерних, чтобы передать через вас чувство проходящего времени. Для этого – и поэтому мы будем снимать вас по отдельности, без съемочной площадки, без прокурора и адвокатов защиты и без обвиняемых женщин. В любом случае вы должны изображать внимание и проявлять интерес – этого можно предположительно ожидать от участников судебного разбирательства по серьезному обвинению, в киносценарии нет ни слова о каком-либо совещании, но мы соберем вас всех вместе в какой-либо комнате и снимем издалека – разговаривающих, спорящих… но без звука».
– Прошу простить меня, юноша, – задал вопрос бывший судья, – знаете ли вы, что израильская судебная система обходится без жюри?