История разведенной арфистки
– Ты все-таки подумал бы, прежде чем шутить подобным образом, – сказала она. – В сорок один год от таких шуток недолго и помереть. У меня чуть сердце не разорвалось…
– Ну, ну, сестричка. Не надо. Сердце у тебя – другим на зависть, – сказал Хони, держа ее запястье, как если бы хотел измерить ей пульс. – Сердце – что надо, бьется молодо и упруго, твое каменное сердце, как любил некогда говорить Ури.
– Ури? Он что, жаловался тебе на меня?
– Да, умирая от безнадежной страсти к тебе. Так как тебе дом, который я подыскал для мамы? Эта вот поляна позволит ей приглядывать за ребятишками, не покидая инвалидного кресла.
– И это, значит, будет последним ее пристанищем при жизни?
– Да… если она захочет. А если нет – я найду ей что-нибудь получше, если только ты не решишь ее отговорить.
– Я прилетела в Израиль не для того, чтобы отговаривать кого бы то ни было – ни тебя, ни ее.
– Прими мою благодарность.
В комнате огромное блюдо с фруктами дожидалось своей новой хозяйки и двоих ее детей – и вот они, все трое, сидят, спустя шесть месяцев после смерти мужа и отца, мирно, окруженные роскошью старинного особняка, стирая воспоминание о становившемся все мрачнее соседстве, омрачавшем жизнь в Иерусалиме, и обсуждают результаты самой начальной стадии проводимого ими эксперимента и договариваются о различных аспектах, связанных с пребыванием Нóги в иерусалимской квартире.
– Минуту, минуту, – сказала Нóга. – Эти ребятки, внуки Померанцев… что должна я делать, если они снова проберутся в квартиру?
– Они не рискнут теперь, – заверил ее брат. – А если попытаются – никакой им пощады. Не повторяй маминых ошибок. И каждый раз проверь и удостоверься, что окно в ванной заперто надежно. В прошлом они ухитрились спуститься вниз по водосточной трубе.
– С третьего этажа по водосточной трубе? Так сколько им лет?
– Старшему, – вступила в разговор мать, – одиннадцать или двенадцать; младшему – шесть или около того. Старший – это сын Шайи. Помнишь его, Нóга? Средний сын Померанцев – симпатичный парнишка. В свое время любил носиться по лестнице – а нет, так мчался по улице. После того как ты вышла замуж и уехала от нас, они подыскали ему невесту из самой консервативной семьи ультраортодоксов в Меа-Шеарим, и вот теперь, несмотря на его совсем еще юный возраст, он является отцом десяти, а может быть и одиннадцати, детей – полагаю, что даже родная его мать несколько смущена такой ретивостью. А самый мелкий из этой компании – это всеобщий кузен, как часто оказывается в подобных семьях – полный идиот.
– Это, мама, звучит как-то некрасиво. Это слово…
– Ну ладно, пусть не идиот, но уж очень странный… не от мира сего… но выглядит просто красавчиком. Симпатяшкой. А поскольку странность его выражается в том, что он суперактивен, они послали его вместе с сыном Шайи в дом к бабушке, чтобы он там немного выпустил пар. Сколько времени немолодая уже миссис Померанц может сдерживать его? Она – не слишком здоровая женщина. В квартире у нее нет телевизора, само собой, приемник раз и навсегда настроен только на религиозный канал. Так надо ли удивляться тому, что дети носятся вверх и вниз по лестницам, снова и снова, производя столько шума и издавая столько воплей? И этот… самый маленький, с остановкой в развитии. Самый «заводной» – время от времени испускает такой вопль, что кровь стынет в жилах, – так что у меня не было сил, чтобы утихомирить их. Поэтому-то я и пригласила их к себе на детскую телевизионную передачу… хотя им это было запрещено.
– Но ты, надеюсь, получила на это разрешение от их бабушки?
– Мне не хотелось испытывать ее приверженность строгим религиозным правилам; это могло привести к неприятности, даже к скандалам с Шайей, который превратился в совершеннейшего фанатика. Я уверена, что она знала или по крайней мере догадывалась, что должна найти какой-то приемлемый путь, чтобы добиться покоя и тишины. Ведь семья Померанц всегда пользовалась репутацией людей порядочных и спокойных. И, если ты помнишь, когда по субботам ты играла на арфе, ни разу не было, чтобы они сердились… разве не так?
– Так, так. Тогда давайте подведем черту. Что я, по-вашему, должна сейчас делать? Только ли поддерживать порядок и чистоту в квартире, или вдобавок постоянно воевать с этими сумасшедшими отпрысками ультраортодоксов?
– Нет, абсолютно не это. Всего лишь какое-то время не пускать их вовнутрь, – сказал Хони. – Мама пожалела их, это была ошибка, но тебе просто не нужно ее повторять. Просто отбери у них ключ.
– Ключ? Какой ключ?
– Они, по-видимому, пользуются моим запасным ключом, – сказала мать, защищаясь.
– Надеюсь, ты сообщила об этом в полицию?
– В полицию? – мать просто отпрянула. – Как можешь ты такое говорить, дочка. Это же внуки Померанцев, несчастные отпрыски Шайи. И мы, по-твоему, всерьез должны звать копов, чтобы те их упрятали за решетку? Что это с тобой?
– Кто говорит о решетке? Просто забери у них свой ключ.
– Ключ мы заберем, пусть это тебя не беспокоит. Хони позвонит старой миссис Померанц и та заберет у них ключ. Ты только закрывай на задвижку окно в ванной перед тем, как лечь. И все. Согласись – это не так уж трудно.
11
Хони доставил сестру к автобусной станции, но, поняв, что ему придется вместе с ней неопределенно долго дожидаться следующего автобуса, предложил довезти ее до Иерусалима на своей машине.
– Это еще зачем? – снова запротестовала она. – Возвращайся к жене и детям. Ты зациклился на этом своем эксперименте. Ты просто влюбился в него.
– Тогда не разрушай его.
– С чего бы мне его разрушать?
Он вытащил из своего бумажника несколько банкнот:
– Вот, возьми – пригодится. По крайней мере – на ближайшие дни.
– Не хочешь ли ты мне сказать…
– Не спорь. Не сможешь ведь ты утверждать, что целых три месяца способна обойтись без денег. Я чувствую уже, что скоро свихнусь от ослиного твоего упрямства, которое ты, я уверен, принимаешь за гордость. Мама очень тревожится…
– У меня есть собственные деньги, а если что случится – ты говорил ведь, что сможешь найти мне работу.
– Отлично. Совсем другой разговор. Тогда будем считать, что это – просто аванс. До первой твоей получки, так что бери и не отказывайся. Подумай обо мне. Я не смогу уснуть… да я и думать ни о чем не смогу, зная, что ты возвращаешься в Иерусалим без копейки денег.
Она колебалась. В надвигающихся сумерках, на совершенно пустой автобусной остановке брат ее показался ей совершенно другим человеком – много старше своих лет. Она вдруг отметила, как поседела его голова, и хотя никто не сказал бы, что он становится поразительно похожим на покойного своего отца, в глазах его уже нет-нет и поблескивали огоньки, свойственные людям с большим жизненным опытом.
Она вздохнула и сжала его кисть.
– Как это странно… вернуться домой, чтобы стать одной из многих… в массовке. Куда меня приведет эта дорога? С кем мне придется говорить? И о чем?
– Не волнуйся. Я все беру на себя. Те, кому нужно, отыщут тебя. И скажут тебе, что и как. Я слышал о съемках фильма из жизни иностранных рабочих… или беженцев… и студии, если это правда, потребуется множество народа для массовки. Я беру этот вопрос на себя.
В автобусе, несущемся по автостраде к Иерусалиму, ее тревога понемногу утихала. Что ж… похоже, что оркестру, исполняющему двойной концерт Моцарта, придется обойтись без нее. «Пусть даже начальство дало честное слово, что они обо мне не забудут», – сказала она себе самой, аккуратно положив руки на спинку переднего сиденья, как если бы перед нею была арфа, которую она должна прижать к груди в ту минуту, когда дирижер подаст ей знак.
Такси довезло ее до улицы Раши, но на лице водителя было написано сомнение.
– Вы уверены, что это адрес, который вам нужен?
– Вне всякого сомнения, – со смешком заверила она и выскочила из машины.
Час был поздний, автомобилей почти не было видно – в отличие от множества ультраортодоксов. Словно муравьи, они входили и выходили, хлопая дверями многоквартирных домов.
У наружных дверей ее собственного дома очень старый человек в черном, почти невидимый в глубоких сумерках, стоял и махал ей шляпой.
– Ты, случайно, не Нóга? – он произнес ее имя мягко, словно они должны были как-то знать друг друга, хотя она никогда с ним не встречалась. Что-то подсказывало ей, что это тот самый адвокат, который нацелился на их квартиру.
– До сих пор меня звали так, – ответила она дружелюбно.
– Но ведь ты живешь за границей, в Голландии? Верно?
– Вне всякого сомнения, – она повторила эту фразу, почему-то понравившуюся ей.
– Потому что если ты вернулась в Израиль, – продолжал этот человек, – ты должна знать, что твоя мать не может передать эту квартиру тебе, а ты, в свою очередь, не можешь даже арендовать ее у нее.
– Это еще почему?
– А потому, что эта квартира является объектом пожизненного найма, на договоре о котором значится одно-единственное имя – твоего отца. После его смерти у твоей матери есть гарантия, что за нею сохраняются все права защищаемого законом квартиросъемщика, за исключением одного – права сдавать квартиру кому бы то ни было.
– А квартира принадлежит вам?
– Я – доверенное лицо владельцев. Официальный хранитель, так сказать.
– Очень приятно.
– Соседи утверждают, что ваша мать убыла, так сказать… перебравшись куда-то…
– Ненадолго. И только что.
– Тогда я попрошу тебя вот о чем: скажи своей маме, что поверенный Столлер передает ей привет. Я был в хороших отношениях с твоим покойным отцом. Он приносил мне пустяковую сумму дважды в год. До тех пор, пока он жил, все было в порядке. Но сейчас – передай ей это от меня, жить возле собственного ее сына и внуков решение очень правильное и очень важное. Ну зачем ей жить отдельно, среди людей, чья нищета превращает их в странных фанатиков? А кроме того, мы хотели бы избавиться от этой квартиры… более того, у нас есть уже покупатели. Так что передай маме самые теплые мои пожелания. Если бы я нашел для себя самого в Тель-Авиве такое место, какое нашла себе она, я поступил бы точно так же еще много лет назад.
– Простите… а вы ультраортодокс?
– Я мог бы быть ультраортодоксом, захоти я, но до сих пор не нашел направления, которое бы мне подходило.
– А если я решу остаться здесь как дочь главы семьи… как ее часть?
– Если без матери – ничего не получится. У тебя нет законных прав квартиросъемщика. А кроме того – что бы ты стала делать в такой квартире? Она требует капитального ремонта. А тебе не хочется вернуться обратно в Голландию… к своему оркестру?
– Вы и об этом знаете?
– Я много чего знаю о вашей семье. Твой отец – да будет благословенна его память, любил шепнуть мне на ухо многое… в том числе и о тебе. Кстати, что ты сейчас делаешь в оркестре? Играешь на барабане?
– На арфе.
– Ну, это лучше. Достойнее.
– Любой музыкальный инструмент заслуживает уважения. Любой.
– Спорить с тобой не стану. Пусть будет так. Бесспорно – тебе виднее.
И приподняв свою шляпу, он распрощался с ней.
Свет в ванной комнате она, уходя, забыла выключить, но окно было закрыто.
Она разделась, но, перед тем как решить, в какой кровати устроиться на ночь, посидела перед телевизором, слушая выступление оркестра на эстраде, расположившейся посреди леса, где толпа в двадцать тысяч энтузиастов со всей Германии, сидя на траве, наслаждалась звуками популярной классики. Камера с любовью ласкала обнаженные плечи женщин, составлявших в оркестре большинство. Каких-нибудь пару лет назад она точно так же сидела, обнажив плечи, но с тех пор они стали полнее и, сравнивая их с тем, что она видела сейчас на экране телевизора, она вдруг подумала, как неэстетично выглядела бы она сама. А потому решила отныне не обнажать плечи, пусть даже Манфред (первая флейта) целовал их с неизменной нежностью и страстью.
12
Утром Нóга позвонила Манфреду в Арнем и попросила его прояснить ситуацию относительно полученного ею обещания, касающегося ее участия в концерте Моцарта. «Причин для волнения нет, – заверил он. – Концерт для флейты и арфы с оркестром значит очень много как для тебя, так и для нас обоих, и я не буду играть в нем ни с каким арфистом, кроме тебя». При этом (поскольку он распоряжался ключом маленькой ее квартиры в Арнеме) он проговорился, что случайно забыл перекрыть водопроводный кран в ее ванной – несомненно, из-за поспешного ее отъезда… но большой беды в том не увидел, уверив ее, что ко времени ее возвращения все успеет высохнуть. Что немало ее удивило, ибо считалось, что он будет просто приглядывать за порядком в квартире, но не подразумевалось, что он будет в ней жить. Однако расстояние между Ближним Востоком и Европой каким-то образом смягчило ее беспокойство, и когда Хони позвонил ей насчет завтрашней работы в массовке, она пошутила по этому поводу, припомнив, к чему приводили тщательные записи всех поручений, которые давали отцу – и которые давал он сам семье и детям.
Вечером она приготовила себе плотный ужин, затем прошла в затемненную комнату родителей, разделась и привела в порядок электрическую кровать, но вскоре сон ее был прерван звуком шагов, топавших вверх и вниз по лестнице. Время от времени в воздухе повисал дикий, леденящий кровь вопль, как если бы какое-нибудь хищное доисторическое животное дралось не на жизнь, а насмерть.
В конце концов, тишина вернулась и прохладный бриз заставил задремавшую было женщину плотнее накрыться тонким шерстяным одеялом. Но не успел целительный сон полностью овладеть ею, как легкое постукивание в дверь снова вернуло ее к реальности.
Нóга улыбнулась. «Должно быть, это телевизионные детишки моей мамочки», – подумала она и сочла за лучшее никак на это не реагировать. Но постукивание, мягкое и ритмичное, продолжалось. «Черт с ними», – сказала она себе и затаилась, ожидая. И действительно, вскоре постукивания прекратились, открывая дорогу вожделенному сну, и Нóга зарылась в подушку, и сон пододвинулся, надвинулся и накрыл ее, унося в места, где она никогда не была – в какой-то город, на переполненные толпами людей улицы и переулки в гетто, над которым властвовал чей-то голос, и она узнала этот голос, не зная, чей он. Голос, полный красноречивого негодования. Могло ли быть так, что она совершила столь дальнее путешествие, чтобы в своем сне снова услышать его? Сбросив одеяло, она облачилась в ночную рубашку и бесшумно открыла дверь в столовую.
Телевизор был включен, но работал негромко. Уютно устроившись в двух потертых креслах, перед ним сидели два мальчугана с черными пейсами; черные шляпы покоились у них на коленях, а из-под одежды свисали цицит. Старший мальчик почувствовал ее присутствие и посмотрел на нее с выражением, в котором наглость была смешана с просьбой о помощи. А в другом кресле нежилось прелестное золотоволосое дитя, подкручивавшее правый завиток, в то время как его светло-голубые глаза ни на мгновенье не отрывались от экрана телевизора, по которому в этот момент показывали выступление премьер-министра.
– Кто вы такие? И как вы сюда попали?
– Твоя мать сказала, – начал старший мальчик, – что когда ее нет дома, я могу утихомиривать его телевизором.
И он показал на младшего.
– Никогда она не могла сказать ничего подобного.
– Клянусь. Тебя не было в Израиле – вот почему ты об этом ничего не знаешь.
– Как тебя зовут, мальчик?
– Йюдель… Иегуда… Иегуда-Цви.
– Будь осторожен, Иегуда-Цви. Я знаю все о вас обоих. Вы – дети Шайи.
– Только я. А он – Шрага, мой двоюродный брат, младший сын сестры моей мамы. Но ты могла знать только моего отца. А маму мою ты ведь не знала…
– Верно, – ответила она. – Я никогда не знала и не хочу знать. А пока что выключи телевизор. Где пульт?
– У меня его нет. Он у него. Он решил, что сам будет определять, что и когда смотреть… что для него лучше…
– Звучит так, как если бы он был премьер-министром, – сказала она, улыбнувшись.
– Да. То или это может утихомирить его в зависимости от того, что он видит и слышит. И еще: его можно успокоить лишь одним путем – позволить ему каждый день смотреть телевизор. Каждый.
– А если нет?
– Тогда он начнет носиться по лестницам вверх и вниз, и все тогда сойдут с ума, включая твою мамашу.
Нóга склонилась над малышом, который даже не посмотрел на нее, и поискала переключатель под шляпой, лежавшей у него на коленях. Затем она сдвинула его с места и обследовала все кресло, что, кстати, не произвело на малыша ни малейшего впечатления – взгляд его словно приклеился к экрану телевизора, и пульт так и остался черт его знает где. И она сдалась и оставила его в покое, выдернув шнур из розетки.
Ангелоподобное дитя набросилось на нее с диким воплем, пытаясь укусить ее руку, лишившую его возможности видеть и слышать премьер-министра, а когда она стряхнула его, бросилось на пол и залилось слезами, не прекращая завывать.
– Ты не можешь оторвать его от телевизора подобным образом, – объяснил ей Иегуда-Цви, смирно сидевший в своем кресле.
– Каким это «подобным образом»?
– Вот так, внезапно.
– Если я говорю – «хватит» – значит хватит, – сказала она. – Что это такое? Что с ним не так, что происходит? Где его мать? Где его отец?
– Его отец постоянно болен. А у его матери, моей тетки, нет больше сил, чтобы справляться с ним. Вот моя мама попросила меня присмотреть за ним. Потому что он – ты этого знать не можешь – он не обычный ребенок, не такой, как все – он исключительный мальчик.
– Исключительный?
– Да. Исключительный, необыкновенный и очень важный.
– Важный?
– Он – правнук самого Ребе. Цадика. Праведника. И если все его родные умрут, однажды и к нему перейдет это имя, и он проживет сто двадцать лет.
Это объяснение тем не менее не произвело на нее ожидаемого впечатления. Цадик по-прежнему катался по полу и завывал.
– Ваша бабушка – там, наверху, знает, что вы пробираетесь в чужую квартиру и смотрите телевизор?
– Бабушка давно уже не знает ничего, – ответил мальчик совершенно искренне. – Но даже если бы и знала, ничего не случилось бы, потому что она понимает – только телевизор может ему помочь. И я обещаю тебе, Нóга (он произнес ее имя так, словно они были сверстники), твоя мама ничего не будет иметь против, если я смогу каждый раз утихомиривать его с помощью ее телевизора. Иначе она не дала бы мне ключ.
– К люч?!
– Да. Потому что она знает, что если он станет пробираться сюда через окно в ванной комнате, он может, упаси Господь, сорваться, упасть и разбиться.
– Так где же этот ключ сейчас?
– Зачем тебе это знать?
– Где ключ?!
– Здесь… у меня.
– Дай его мне.
– Зачем? У тебя самой нет ключа от квартиры?
– Дай мне немедленно ключ, если не хочешь… сию минуту.
В то время как будущий цадик смотрел на нее глазами, полными слез, старший мальчик расстегнул свою рубашку и вручил ей шнурок с ключом, который его отец замкнул на металлическое кольцо красного цвета, выделявшееся среди других.
Она открыла наружную дверь и спокойно сказала:
– Вот такие дела, мальчик. Такие… мистер Иегуда-Цви. Чтобы это было в последний раз… иначе мне придется поговорить с вашей бабашкой… и вашим дедушкой.
– Только не с дедом, – умоляюще произнес перепуганный мальчик. – Пожалуйста, только не с дедушкой, – еще раз попросил он прежде, чем она захлопнула дверь перед ними обоими.
13
Несколькими ночами позднее, на обратном пути в Иерусалим, после того как сцены в суде были отсняты, все с тем же красным шарфом, обмотанным вокруг шеи, Нóга случайно обмолвилась Элиэзеру о происшествии с двумя мальчишками.
– Даже если вы отобрали у них ключ, никакой уверенности в том, что они не вернутся, быть у вас не может, – сказал он. – Маленькие ублюдки, в-в-озможно, сделали дубликат, так что не удивляйтесь, если по возвращении вновь найдете их сидящими перед вашим телевизором.
– Что же мне тогда делать?
– След-д-дующий раз не вышвыривайте их и не начинайте спорить. Будьте с ними дружелюбны и созвонитесь со мной, а я вытащу старую свою полицейскую форму, и будьте уверены, что малолетние цадики больше не потревожат вас ник-к-огда.
– Никогда? – она рассмеялась. – Мне всего-то осталось пробыть в Израиле от силы пару месяцев.
– Ну т-так что же? В любом случае вы имеете право прожить их спокойно.
Заикание раздражало, но было в нем также нечто привлекательное, ибо каждый раз возникало оно неожиданно. Целые предложения порой вылетали легко и гладко, и тогда она забывала, что он заикается, а обычное слово или скромное предложение, в котором мог таиться скрытый намек, становились психологическим препятствием, и тогда, вместо простого повторения слова или замены его синонимом, он застревал на каком-то звуке и тянул его. В темноте микроавтобуса, мчавшегося по автостраде, ведущей к Иерусалиму, она почувствовала его желание познакомиться с нею поближе – не только потому, что просто понравилась ему, но и потому, что она была свободна и не связана ни с кем, без мужа и детей, не испытывая желания этих детей заводить, и, не в последнюю очередь, потому, что время ее пребывания в Израиле было недолгим, что исключало возможность рискованного и слишком сильного увлечения, способного нанести ущерб ему самому или его семье.
И поскольку он был осведомлен о предстоящих проектах контор, занимавшихся набором массовок, он попробовал уговорить ее за время пути, чтобы она, так или иначе, приняла участие если не во всех, то в некоторых из них.
– Столько денег мне не нужно, – сказала она.
– Дело не т-только в деньгах, – запротестовал он, – но и в том, чтобы стать участником – без каких бы то ни было усилий или об-б-язательств – в повествованиях, касающихся самых различных персонажей, которые навсегда останутся в памяти публики. Этим вечером, для примера, ты замечательно огласила вердикт. Когда этот фильм будет закончен – если это все-таки случится вообще – я ни секунды не сомневаюсь, что среди зрителей немало найдется таких, которые запомнят, как мягко, но уверенно ты произнесла «в-виновна», как если бы ты говорила не об убийце, но о себе самой.
Отставной судья, тихо сидевший через проход и, по-видимому, дремавший, повернул голову.
– Да, мадам, Элиэзер прав: в нынешнее время суд ожидает провозглашения сурового приговора подчеркнуто строгим голосом, разве что с едва уловимой каплей сомнения. Я ведь и сам обычно зачитывал вердикт с драматической силой – из-за чего они и не отдали эту реплику мне.
Когда на автобусной остановке рядом с кинотеатром Эдисона Нóга и судья вышли, Элиэзер неожиданно решил к ним присоединиться.
– Хочу увидеть этот ваш дом, чтобы не искать его, когда понадобится, чтобы я помог вам избавиться от этих ребят.
Нóга издалека показала дом, не обращая внимания на его недвусмысленную попытку проводить ее до самой двери.
14
Элиэзер был неудержим. На следующий день он позвонил ей и предложил составить ему компанию – посетить попозже вечером некий бар, где будут проходить съемки израильского фильма, для которых потребуется массовка – люди среднего возраста в дополнение к молодняку, постоянным посетителям заведения.
– Ничего особенного, – добавил он, – просто приятный вечерок в центре города. Эпизод будет простым, съемки надолго не затянутся, будут простыми тоже, без каких бы то ни было фантазий и кинематографических эффектов, массовка должна смешаться с толпой посетителей, ничем не выделяясь, съемочная камера будет спрятана. Массовку попросят вести себя естественно, не выделяясь совершенно ничем – пить, как все, наслаждаться музыкой и болтать друг с другом, словно давние друзья. Оплаты не предвидится. Съемочная группа берет на себя оплату напитков, вечеринка в городе входит в составную часть платы.
Они договорились встретиться на улице, возле ее дома, но он заявился раньше и ждал ее у входа, объяснив свое появление тем, что хотел бы осмотреть окно в ванной комнате, заодно проверив крепость водоотводной трубы, по которой незваные гости и спускались в ее квартиру. Затем он осмотрел входную дверь и предложил вернуться обратно и поставить новую задвижку на окно в ванной, а заодно уже поменять внутренний замок, но это предложение было решительно отвергнуто, поскольку Нóга не собиралась тратить время на ремонт иерусалимской квартиры до полной ясности в делах по смене места жительства в результате тель-авивского эксперимента. Она обулась в простые туфли на высоком каблуке, набросила красный шарф, который успела уже полюбить, и выставила Элиэзера за дверь.
К ее удивлению, он сказал, что бар, о котором шла речь, находится прямо за углом. Этого не могло быть… это было поразительно.
– Уж не кажется ли вам, – спросила она без язвительности, – что нечто подобное может находиться у меня по соседству, в районе, населенном одними харедим?