Период второй. Семилетка

Она молча смотрела на следователя.

– Ну, что уставилась? Тебе же добра желают. Пока ты в камере дрыхла, я материалы смотрел, решал, чем тебе помочь можно. Думаешь, что в органах сухари черствые служат? Здесь тоже живые люди, и душа у каждого есть. Жалко такую кралю по пустякам привлекать. А может, тебе все равно, какой приговор вынесут? Все одно, что расстрел, что тюрьма, что свобода?

На её лице мелькнули отражения тревожных мыслей и испуга. Спросила чуть дрогнувшим голосом:

– О каком расстреле, о какой тюрьме идет речь? Меня что, обвиняют в каких-то преступлениях?

– О таком расстреле, голуба, когда выводят к стенке, глаза завязывают, пиф-паф в лобик, и нет тебя больше. А тюрьма похожа на эту, только в камерах народу побольше, и все вшивые да вонючие.

Он долго, обстоятельно и со смаком описывал особенности и пороки жизни в заключении. Софья Ильинична опустила голову. Сидела, нахохлившись, и лихорадочно думала, что кроется за словами следователя. Наверно, они действительно могут вот так забрать и расстрелять. Скольких забрали – не перечесть. Забирали даже с биографиями безупречными с точки зрения нынешней власти. Моя биография для них далеко не образцовая. Может, пугает только? Хочет, чтобы оговорила кого-то, кто у них на подозрении? Не зря намекает, что помогать будет, значит, что-нибудь в обмен потребует. Если навет на кого потребует – наговаривать ни на кого не стану. Грех великий другого человека оговаривать. А может, он в органы меня привлечь хочет таким варварским способом? Если им известно, что манерам обучала, значит, знают, и что языками владею. Сообщали, что есть решение о создании партизанских отрядов в тылу немцев. Если предложит переводчицей к партизанам – соглашусь. Конечно, партизанам необходимо допрашивать захваченных немцев, получать необходимые сведения, а язык сейчас мало кто по-настоящему знает. Немцы вон как нажимают. С нашей армией что происходит, из сводок не поймешь. На карте у проходной уже сколько коричневых флажков наколото – ужас. В такой беде не пристало только на армию надеяться. Если можешь пользу принести армии, нечего сидеть в тепле. Как говорил Ваня – необходимо засучить рукава и браться за такое дело, где больше пользы будет. Съезжу, узнаю, как там Люся, и поеду воевать. Стрелять, наверно, научат. Надо было слушать мужа, ходить на кружек ПВХО или ГСО. Уже бы навыки были. Когда Люся узнает, что я на войну пошла – лопнет от гордости за мамку свою любимую. Тяжело ей сейчас: в таком возрасте, и такое горе с отцом. Она все в небесах витала. Все свои комсомольские идеи двигала. С Ваней такое – для неё как снег на голову. Надломилась сразу. Зато как повзрослела, посерьезнела.

А вдруг он про расстрел не запугивал, а серьезно? Сколько за последние годы расстреляли. Не простых. Вон с каких высот под пули ставили. Партийных руководителей не пожалели. Военных сколько убили. А теперь под Смоленском с немцами воюем. До Москвы рукой подать. Не стреляли бы своих военных, может, они и не пустили врага так далеко. Говорили же, что бить противника будем на его территории.

– Ну, что задумалась? – вернул её к действительности голос Фрола, -жить хочется?

– Жить все хотя, и я тоже.

– Короче так. Я свои карты на стол выкладываю. Ты тоже свои открывай. Твой муж Иван по очень серьезному делу проходит. Ему уже никто не поможет. Сообщение о расстреле будет на этой неделе или на следующей. А себе помочь ты ещё можешь.

При этих словах у Софьи Ильиничны перехватило дыхание, глаза заполнились слезами, и запершило в носу. То, как говорил следователь о муже – ровно, буднично, безразлично и как об уже давно всем известное – заставило мгновенно поверить его словам.

Он искоса поглядывал на неё и спокойно продолжал:

– Так вот, тебя тоже за пособничество мужу решили привлечь, а это или расстрел, или срок большой. Но – то понимаю, что никакая ты не помощница в его вредительстве. Разве что кормила его вовремя да спать в одну постель ложилась. Но они не поймут этого. Им вынь да положь соучастницу. Вот я и решил, как можно тебя спасти от этой беды.

До неё с трудом доходил смысл его слов. Господи, Ваню расстреляют! Как же так? Что он бубнит там? За что меня будут убивать? Почему он стал помогать мне, грубый очень, а помогает. Монотонный голос следователя потеплел, приобрел доверительные интонации:

– Я тебе, голуба, жизнь спасаю. Пока шум с делом мужа утихнет, тебе за решеткой посидеть придется. Сидеть недолго будешь. За это ты поможешь мне дело на тебя оформить. Чтобы мне не носиться по городу, не собирать доказательства, не искать свидетелей. Сейчас спокойно назовешь фамилии тех, кто тебя товаром для спекуляции снабжал. Расскажешь, на каких условиях заведующая дала справку, что ты два дня свободна.

Она наклонила голову, полными слез глазами смотрела на свои руки, нервно разглаживающие складки платья на коленях. Боже мой! А я думала – переводчицей. Ваню расстреляют. Хорошо, с Люсей обо всем договорились. Плохо только, что война. Какие ему ещё фамилии нужны?

– Ну что, по рукам? Сотрудничать будем?

– Сотрудничать я согласна. Только ещё раз хочу пояснить, что отпустили меня за сверхурочные смены. Все, что с собой было – из личных вещей. Продукты из домашних запасов, и карточки отоварила.

Фрол оттолкнул свой стул, вскочил на ноги и опять стукнул по столу. Наклонившись к арестованной, угрожающе крикнул:

– Ты что, дурой прикидываешься? – Повернул луч света вдоль кабинета, обогнул стол, больно схватил своей пятерней её за шею и подбородок и наклонившись прошипел:

– По глазам вижу, все понимаешь. Понимаешь, что придется назвать нужные фамилии. Назовешь, никуда не денешься, если жить конечно хочешь. А понимаешь всё, так какого же ляда хвостом крутишь? Хлопаешь зенками, вроде не поймешь, о чем толкую тебе. Может, надеешься, что я за тебя буду соучастников выявлять, а ты чистенькой останешься? Нет, голуба, не выйдет.

Кожа на левой скуле Софьи Ильиничны растянулась, лицо исказила гримаса боли. Она не вскрикнула, только прикусила нижнюю губу и зажмурилась. Дыханье следователя было смрадным. От него несло селедкой, луком, несвежим ртом, и все забивал резкий запах водки. Было больно, неприятно и противно.

Не выдержав, она заплакала вслух и, всхлипывая, повторяла, глотая слезы:

– Господи, почему Вы меня не понимаете? Мне ясно, чего Вы добиваетесь. Я должна буду солгать… Конечно, это ложь во спасение… Но если бы требовалось солгать, какая была погода… Ведь это живые люди… Я не могу других оговаривать. Против себя самой, если надо, наверно …смогла бы, а на других не могу…

Она долго ещё так сидела, потупив взгляд, пытаясь убедить этого страшного человека, что не в силах наговаривать на других. Фрол стоял рядом, разглядывал её и удивлялся. Что за порода такая эти буржуи? Вроде слабая, нежная, кожа вон на щеках как у младенца. Но стоит на своем, хоть ты кол ей на голове теши. Красивая стерва, соблазнительная. Выглядит вдвое моложе своих лет. Пока молчит или плачет, на бабу аппетитную похожа. Заделать такой – одно удовольствие. А заговорит чуть, даже на вопрос просто отвечает – и уже господь Бог. Хоть оправдывайся. Откуда это всё у них? Как с ними мужья разговаривают? В кровать всё одно вместе ложатся. Нормальные наши бабы не такие, как эта краля буржуйская.

Он считал себя знатоком женской психологии и даже слыл сердцеедом. На допросах он знал одних женщин, на вечеринках, в бараках, в городе были другие, но всегда в них чувствовалась баба. Слабое, беззащитное, зависимое существо. Даже если гоношится какая по нутру своему, все одно она бабой остается. Та гордится, что в передовиках ходит на производстве, другая красотой, третья – дорогими уборами, но все они похотливы, слабы, ищут опору в сильном и надежном мужчине. Арестованная баба паникует, слабо соображает, готова на все ради облегчения участи. На свободе они порой неплохо маскируют свою бабскую натуру, но в душе любая ждет и ищет самца. Девки из бараков, на стройках недавно в городе, поэтому просты и наивны.

Приглашаешь, которая приглянулась, погулять вечером – она не спрашивает, куда пойдем. Покорно идет, заранее на всё готовая и на всё согласная. Городские, заводские и станционные – побойчей. Другая такая языкастая, что не сговоришь. Но вступая с такой в беседу, Фрол опытным глазом чекиста видел, как, отвечая на несущественные вопросы, дамочка томно прикрывала глаза, понижала чуть не до шепота голос и, объясняя как пройти к трамвайной остановке, она уже готова сдаться на милость победителя. Всеми своими фибрами она внушала:" Я-то понимаю почему именно меня ты спрашиваешь про трамвай. Но нельзя же в конце-то концов так откровенно со мной… Хотя, если подумать…» Дальнейшие события уже были исключительно во власти Фрола. Если дама нравилась, достаточно было ещё нескольких пустых фраз, и можно переходить к конкретному разговору. Договариваться, как её найти, если оставлял женщину про запас. Или назначать свидание, если решал погулять недельку с новой знакомой.

Эта совсем не похожа на бабу. Хоть женского в ней даже через край. Плачет, так грудь на полчетверти вверх дергается. Наклонив голову, глянул в разрез платья за пазуху. Сиськи круглые, как у девочки. Наверно лифчиком их задирает. От такого любой не в себе будет. Во работенка. Вместо того, что б с бабенкой молоденькой в кровати тешиться, должен обрабатывать эту буржуйку смазливую. Должен стараться ради её же блага.

Он работал в органах с душой, преданно и увлеченно. Сейчас уже даже не помнил, что допрос построил таким образом, чтобы припугнуть как следует, а затем получить нужные показания. Увлекшись, он уже сам верил, что спасает свою подследственную, помогает ей получить лучшую статью. А эта стерва упирается, не верит в искренность его намерений. Скрывая свое раздражение, он стал вновь убеждать:

– Что ты заладила: «Оговаривать, оговаривать…» Где-то ты доставала же все, с чем тебя взяли. Расскажи, у кого покупала. Не покрывай ты их. Они ведь наживаются на том, что с началом войны у людей повышенный спрос на все товары появился. Народ запастись хочет, а для них нажива. Потому и карточки ввели. Да попадись любая из них, она про тебя с удовольствием наплела бы с три короба.

– Поймите, я за других не знаю. Бог им судья. Но я ведь не могу так на человека наговорить, просто, чтобы облегчить Вам работу, – она старалась вложить в свой голос всю полноту смятения, которое вызывало в ней его требование.

Глядя на него, стала, как ей казалось с ещё большей убедительностью доказывать искренность своих слов. Фрол стоял вплотную, и чтобы не быть так близко, Софья Ильинична попыталась отодвинуть ногой свой табурет. Табурет оказался прибитым к полу.

От близости женского тела, от её возбужденного дыхания кровь ударила Фролу в голову. На него обрушились непреодолимое желание и дикая злоба на это упрямство. Отступив на полшага, он выдохнул:

– С меня хватит. По хорошему не понимаешь – получай! – коротко размахнувшись, он сильно, как мужику, двинул ей кулаком под дых. У неё перехватило дыхание, лицо исказила гримаса боли. Скорчившись, Софья Ильинична начала валиться на пол. Фрол подхватил безвольное тело за талию и волоком потащил в угол кабинета. Грубо бросил левым боком на узкий топчан, стоявший вдоль стенки. Не говоря ни слова, достал из-под топчана тонкую, но крепкую льняную веревку и завязал один её конец каким-то мудреным узлом вокруг правой руки Софьи Ильиничны, чуть выше локтя. Резко перевернул её на спину, продел веревку под топчаном и затем обмотал вокруг левого предплечья. Сделал петлю и стянул веревку так крепко, что она не могла не только подняться, но даже и пошевелиться.

С ужасом, не сопротивляясь, она наблюдала за следователем, занятым своим делом. Понимала, что сейчас он будет её пытать. Мысли метались лихорадочно и бессвязно. О пытках во время Гражданской войны она была наслышана. Каких только ужасов не рассказывали. Неужто и со мной подобным образом поступит? Господи, ведь я не вынесу пыток. Я так боюсь боли. Может, согласиться, пусть записывает, а потом на суде отказаться? Но он заставит все подписать. Не подпишу, все равно пытать будет. Подписать, потом на суде не откажешься от своей подписи. Господи, Боже милостивый, как же мне быть? Что делать? От страха её начал пробивать озноб, и она дрожала всем телом. Фрол сел на край топчана, задрал ей подол, засунул руку под рубашку за поясницу и захватил резинку рейтуз, начал стягивать их с зада.

Краска стыда залила лицо Софьи Ильиничны. Что он делает? Срам какой. Может, он насиловать меня вздумал? Нет. Скорее всего у них здесь какие-нибудь изощренные методы пыток применяются. Не смея глянуть на следователя, она инстинктивно сжала колени и сцепила ступни ног. Фрол громко и хрипло задышал и навалился на неё всем телом. Лучевой костью левой руки он больно придавил её бок, навалившись сверху. Другой рукой продолжал тянуть рейтузы вниз. Они вывернулись наизнанку, но плотно сжатые ноги и резинки штанин не позволяли снять их ниже колен. Привстав, он прохрипел:

– Ты и в этом деле упираться решила. Не выйдет. Здесь я с тобой быстро управлюсь, – при этом он поставил свою согнутою в колене ногу на её плотно сжатые бедра, чуть выше спущенных к коленям рейтуз и вдруг перенес всю тяжесть тела на это колено. Ноги раздвинулись. Складка кожи с внутренней части бедра Софьи Ильиничны прижалась коленом к топчану, защемилась так, что она вскрикнула.

– Ничего, потерпи. Сейчас захорошеет, – злорадно успокоил Фрол.

Помогая себе коленом, а затем голенью, он сдвинул рейтузы к ступням её ног.

Сообразив наконец, что он её насилует, Софья Ильинична начала сопротивляться изо всех сил. Сцепив ноги, она старалась не сдавать последнюю позицию. Но он резко двинул сапогом той ноги, которую вогнал коленкой меж её ног, так что туфли слетели со ступней, а рейтузы снялись с правой ноги. Раздвинув ничем не связанные ноги, он так же резко втиснул свое второе колено меж её коленей и, навалившись, стал торопливо расстегивать свои штаны, шепча:

– Сейчас, сейчас… Подожди маленько. Сейчас… попробуешь… настоящего, пролетарского.

Софья Ильинична в своей жизни не знала другого мужчину, кроме Ивана. Опыт интимных отношений приобретала только во время близости с мужем. Иван имел довольно богатую практику задолго до женитьбы. Но, женившись, понял, что любовью занимается с женой совсем не так, как раньше.

С другими он нетерпеливо стремился быстрее овладеть партнершей. Физическая близость завершалась сладострастным упоением оргазма. Потом он лежал, лениво отвечая на ласки подружки, пока не наступала готовность к ещё одной близости.

С женой было по-другому и несравнимо лучше. Ни он, ни она не торопили начало физической близости. Ей предшествовала длительная игра, занимавшая порой полночи. Они играли, резвились как дети малые. Шептали нежные, бессвязные слова. Он щекотал губами ей затылок, ухо, щеку, она вздрагивала и сжималась от этих прикосновений и просила: «Перестань, мне холодно становится от этого». При этом их любовные игры носили какой-то целомудренный характер. Они об этом никогда не говорили, но, лаская, целуя, поглаживая и покусывая друг друга, не касались частей тела ниже пояса.

Правда, Иван обнаружил один секрет. Если ему было уже невтерпеж, а она продолжала игру – он нежно проводил кончиками пальцев руки, едва касаясь нежной кожи, по верхней части её бедра от коленки к паху. У жены перехватывало дыхание, она широко раздвигала ноги, сгибала колени и закрыв глаза, откинув голову на подушку шептала: «Бери меня, Ванечка, бери быстрее!» Их тела становились одним целым, ни на что не реагирующим, поглощенным ритмическими движениями, протяжными стонами и вздохами. У неё быстро приходил оргазм. У Ивана оргазм наступал позже.

Теперь её терзал другой мужчина. Расстегнув штаны, Фрол старался нащупать в завитушках её лобка вход. Она почувствовала тепло и упругость прижатого к её бедру члена. Мелькнула мысль:" Неужели и с этим гадом будет так же приятно, как и с Иваном?» Сжимая мышцы таза, она старалась отодвинуться.

Он наконец нащупал, что искал. Направляя член рукой, с огромной силой пытался затолкнуть его. Под член попал клок волос и вдобавок он уперся в правую сторону наружных губ. Было очень больно, обидно и противно. Она опять заплакала. Наконец усилия следователя увенчались успехом. Он резко и сильно задвигал всем телом, удовлетворенно приговаривая:

– Ну вот. Так-то лучше. Вот так… так тебе.

Он хрипло и зловонно дышал Софье в лицо и натужно спросил:

– Что лежишь, как мертвая, помогай. Сама удовольствие получишь, и я быстрей закончу. Не хочешь? Ну, дело хозяйское. А я поработаю. Вот так… Вот так… Почувствовала силу пролетариата?

Её опасения были напрасными. Она явно ощутила, как в ней сработал какой-то выключатель. Выключатель щелкнул, и сразу пропало ощущение мужчины, мужской силы, чувственное восприятие мужских рук, мужского тела и движений члена. Ничего, кроме омерзения и ненависти к этому скоту, она не испытывала. С каждым толчком чувствовала, как больно что-то растягивается внутри. Боль отдавала в пах. Длилось испытание долго. Теперь каждое его движение отдавалось в натертых стенках влагалища, как надавливание пальцем на открытую рану.

Лежала, отвернувшись от смрадного дыхания. Наконец насильник застонал, сделал несколько сильных и быстрых толчков, заставивших её вскрикнуть, и умиротворенно положил голову на высокую грудь Софьи Ильиничны.

– Ну вот и все. А ты, дурра, боялась. Ха-ха- ха-ха. А подушки у тебя что надо.

Она повернулась и смачно плюнула в его раскрасневшуюся, довольную рожу.

– Доволен? Справился с беззащитной женщиной. Вы тут только с бабами воевать герои. Козел вонючий.

Фрол длинно, забористо заматерился, встал и, не пряча свое мужское достоинство, придерживая двумя руками штаны, пошел в другой угол, ярко освещённый лучом лампы. Взял льняное полотенце у рукомойника, вытер сначала лицо от плевка, затем, не обращая внимания на привязанную женщину, тщательно вытер член, внимательно рассмотрел его и только после этого спрятал.

Заправил в кальсоны рубаху, застегнул штаны и направился к столу. Она потребовала:

– Развяжи меня, мерзавец.

– Ну уж дудки. Нам с тобой, голуба, теперь спешить некуда. До утра ещё палки три кину, а там, глядишь, и договоримся, что писать в протоколе будем.

– Не очень-то радуйся. В чем бы теперь не обвинили вы меня, в вашем борделе вонючем, я молчать не стану. Все про твои зверства расскажу: хоть конвоирам, хоть суду, хоть трибуналу, хоть прокурору. Тебе придется ответить за все. Опусти мне платье. Не могу же я лежать перед тобою, козлом, в таком положении.

– Можешь, голуба, теперь ты всё можешь. Всё будешь делать, что не попрошу. Всё исполнять будешь. Даже под меня сама кидаться будешь, просить будешь, чтоб заделал разок- другой.

– Размечтался. Скотина! Как только земля тебя носит изверга. Зверюга, а не человек.

– Зверем я только с врагами советской власти бываю. А что бегать за мною будешь, я тебе сурьёзно заявляю. Есть у нас лекарствицо одно. Сделают тебе укольчик – по мужику будешь волком выть. Любому рада будешь. Попозже покажу тебя начальнику нашему. Он охоч до таких смазливых. Вот у него и имеется средство это. После второго или третьего укола на ножку стула готова будешь одеться. Любому уроду дашь. А я пока без согласия ещё разочек заделаю тебе. Уж больно хороша. Удовольствие огромадное.

На этот раз он овладел ей быстро. Смазанным спермой стенкам влагалища было не так больно. Хотелось опять заплевать его лицо, но он предусмотрительно повернул её голову в сторону и накрыл подолом платья. Теперь он двигался не так резко, что-то бормотал себе под нос, но очень долго не мог закончить. Ещё раз повторил процедуру с вытиранием и миролюбиво заявил:

– Ну вот, уже обвыклась немножко. Не дергаешься.

– Скотина. Зачем ты это делаешь?

– Знаешь, голуба, причин много. Во-первых, уж больно ты аппетитная. Захотелось самолично попробовать, каким мясом буржуи питались. Ну а главное в том, что доказать тебе хочу, что ты тут ничто, пустое место. Все в моей власти.

Все силы Софьи Ильиничны, весь её настрой держаться твердо, говорить обдуманно, все, к чему она себя готовила в течение месяцев ожидания ареста, было сломлено, раздавлено, опустошено. Способность к анализу, логическим обобщениям парализованы страхом, стыдом и обидой. Слез уже не было. Пришли апатия и усталость. Не хотелось говорить, не хотелось думать, не хотелось даже обзывать и оскорблять этого мерзавца, не хотелось жить.

Фрол тоже молчал. Он уселся за стол, повернул луч света на топчан, откинулся на спинку стула и молча, с удовольствием лицезрел обнаженные части тела своей пленницы.

Прошло минут десять. Следователь заскрипел стулом и спросил:

– Что ты там решила насчет помощи следствию по твоей антинародной деятельности?

Софья Ильинична молчала. Лежала, зажмурив глаза, с лицом закутанным подолом платья. Все тело ломило, и болели те места, которые тискал, давил и выкручивал палач, ныла и саднила спина от неподвижного лежания на жестком топчане.

Он продолжал:

– Хватит строить из себя. Надо разговаривать, если хочешь побыстрее покончить с этим. Ладно, я жажду утолил маленько, могу и развязать, если пообещаешь помогать следствию, – заявил Фрол, подходя к топчану. Подвинув ноги пленницы, присел на краешек топчана и начал развязывать узел на её левом предплечье. Ухмыляясь, легонько, с оттяжкой шлепнул ладонью по голому бедру и восторженно объявил:

– Хороша! Всю жизнь бы на такой кобыле ездил. Ладно, ладно, успокойся. Сейчас развяжу.

Из-под платья, закрывшего лицо, она не видела, куда смотрит следователь, но почувствовала, как краска стыда вновь залила лицо. А он, навалившись на её голые бедра, распутал, наконец, узел и выдернул веревку из-под топчана.

– Все, развязал, можешь вставать. С другой руки сама веревку снимай, – буркнул Фрол и остался сидеть на диване.

Софья Ильинична сдернула платье с лица, прикрыла ноги, повернулась и на коленях стала продвигаться к краю дивана. Фрол встал, окинул взглядом стоящую на четвереньках красавицу, залюбовался тугой, нежной кожей её бедер, ещё не прикрытых платьем сзади, и зарычал:

– Такое и бревно выдержать не сможет! – обхватил её сзади двумя руками за талию, так резко сдернул с топчана, что порвался чулок на правом колене. Приподнял, чтобы ноги не доставали пола. Чтобы не стукнуться лицом о топчан, она оперлась на свое ложе согнутыми руками. Больно стукнул сапогом изнутри по одной стопе, опустил на пол, таким же ударом отодвинул вторую ногу. Прижал всей своей тушей к топчану, так что на голенях её ног налились красные рубцы, обхватил одной рукой низ живота, а другой, в очередной раз, стал расстегивать свои штаны.

Она никогда не занималась этим в такой позе. А следователь словно озверел. Помогая себе руками, он энергично толкал её тело навстречу движениям своего таза. Насаживая её, он хрипел:

– Вот так.. вот так… Вот так… О-о-о. Блеск. Ещё, ещё, ещё.

Ей было нестерпимо больно. Казалось, внутренние ткани тела не выдержат этих толчков и вот- вот порвутся. Гримасничая от боли, она просила:

– Не надо. Прекрати, скотина. Ой, ой, мне больно. Ой, я не могу. Ой. Ой, мне очень больно!

Он с рычанием продолжал:

– Ничего, ничего, ничего. Потерпи маленько. Вот так, вот так.

Когда Фрол закончил, закричали оба. Он от удовольствия. Она от боли. Молча отодвинув пленницу, он пошел в угол к полотенцу.

Она одернула платье и присела на угол топчана. С минуту сидела не двигаясь. Увидела на затоптанном полу свои рейтузы и подняла их. Вытряхнула, надела на ноги, непослушными руками, удерживая резинку сквозь одежду, натянула их на талию. Поправила чулки, надела туфли и стала развязывать веревку с правого предплечья.

Он скомандовал:

– Пересядь к столу.

Она не двигалась.

– Что, голуба, понравилось? Жаль от топчана задницу отрывать? Хочешь продолжить?

Софья вздрогнула, встала и пересела на табурет, приколоченный к полу перед столом.

– Видишь, часа два я учил тебя уму-разуму, и уже слушаешься. Через недельку шелковой станешь, – при этих словах он подошел к столу, сел на свой стул, повернул свет на арестованную и продолжил, – Теперь не спеша излагай, что молола в ярости своей непотребное о щите и мече нашей партии. Надеешься, я мимо уха пропустил? Нет. Чекист – он, даже когда бабу имеет, все одно на чеку остается. Ха, ха-ха-ха, – радостно загоготал он довольный своим каламбуром о чекистах на чеку.