Маёвский букварь
И с криком «да достал меня этот сквозняк» налетел на дверь и с чувством исполнил своё каратистское намерение.
Дверь захлопнулась, но тут же с той стороны двери раздался душераздирающий, нечеловеческий вопль на очень высокой ноте.
Верхнее «ля» четвёртой октавы, никак не ниже.
Оказывается, Макс, который далеко не ушёл, беседовал с товарищем, не отходя от двери. И при этом задумчиво водил пальцами по дверному косяку. И когда Вадик свершил свой каратистский обряд, дверь со всего размаха защемила Максиму четыре его музыкальных пальца – бац!
Вот он и заверещал.
Когда Вадик, осторожно интересуясь, выглянул в коридор, Максим подпрыгивал крупным планом, гитара валялась у его ног, а коридорный собеседник Максима с укором посмотрел на Вадима и не без иронии заметил:
– Что ж вы, …, делаете! Музыканта убили…
– Ну, извини… – посочувствовал Вадик. И для пущего сочувствия искренне добавил: – До свадьбы заживёт…
И зажило. Причём гораздо раньше.
И снова Максим радовал общажных кошечек своей соблазнительной игрою.
Видеосалоны
«Ах, этот видеомагнитофон – это видеорай, это видеосон!» – пел наш кумир Макаревич в середине восьмидесятых, очевидно, одним из первых в стране купивший эту дорогую игрушку.
Мы же поначалу могли только песни про «видик» слушать. Нет, можно было пойти в комиссионку посмотреть и на сам чудесный аппарат, но купить… даже не мечтай – цена запредельная.
Но вот грянула перестройка. Запахло демократией. Потянуло гласностью. И как первые её грибы то тут, то сям стали появляться видеомагнитофоны.
А поскольку игрушка всё-таки продолжала оставаться дорогой и эксклюзивной, обладатель спешил окупить её, организуя просмотр видеофильмов для всех желающих.
От желающих отбоя не было, и повсюду возникли видеосалоны.
В нашем студгородке они появились практически в каждой общаге – как правило, в Красных Уголках. Работали они, как тогда говорилось, на кооперативных началах. То есть были коммерцией в чистом виде. Некоторые ушлые студенты подсуетились и неплохо на этом деле подзаработали.
В уютные маленькие зальчики хлынуло в виде видеокассет всё то, что прежде было недоступно: боевики, ужастики и лёгкая эротика.
У видеофильмов появились восторженные поклонники, готовые часами пересказывать содержание увиденного.
Так, помню, на базе отдыха в Крыму Вовчик Салагин пересказывал нам «Кинг-Конга» – первого ещё, старенького. Рассказывал в лицах, ухая, охая и ахая, делая многозначительные паузы.
Ну, сходил я на этого «Кинг-Конга». Жалкое подобие Вивкиного рассказа.
Самым проникновенным фанатом видеофильмов был у нас на базе Лёнчик Островский.
Разумеется, его захватывали ужастики – всякие «Нечто», «Чужой», «Кстро» (или «Экстра»). Ох, и умел же Лёнчик напугать – не хуже самого фильма. До сих пор помню его рассказы про то, как монстр забирается внутрь человека и потом, разодрав ему изнутри живот, выдвигает вперёд мощные челюсти и кусает другого человека. Или как мерзкий инопланетянин влезает в женщину через рот и буквально через минуту вылезает через влагалище уже в образе человека.
Жёсткую порнуху смотрели по комнатам. То есть владелец видеомагнитофона приносил его к вам на дом, оставался с набором кассет на ночь и требовал с вас же деньги – за просмотр.
Не желаешь смотреть – иди спи к соседям.
Чаще порнушки были только ужастики.
Один товарищ с видиком повадился устраивать сеансы в комнате Игоря Шуляка. Игорю вообще с его ночным досугом не везло. Как ни придёт, койка его занята: то мужик спит, то девчонки, то видеосеанс. Долго он ночевал по соседям. Наконец, плюнул, заплатил за три ужастика.
Сидит, смотрит.
Рядом четверо товарищей сидят, вперившись в экран.
А на экране напряжение сгущается – главный герой идёт по лесу, а за ним субъективная камера следит. То есть понятно, что это чудище на него охотится. И вот-вот набросится.
Напряжение расползлось по комнате, и сладкий страх обуял всех видеозрителей.
Все замерли в ожидании жуткой развязки.
И вдруг Шуляк как заорёт! Все как вздрогнут – и снова на экран.
А на экране ничего ещё не происходит – мужик идёт себе по лесу, ни на кого не нападает. То есть эмоциональный Шуляк фальстарт выдал.
Ну, поскольку на экране всё в порядке, все облегчённо вздохнули, и в этот момент самое страшное и случилось.
Но, разумеется, никто уже не заорал и даже не вздрогнул, а наоборот, рассмеялись. Поскольку только что получили как бы прививку от ужаса – спасибо Шуляку.
Виндсёрфинг, мать его!
Осень 88-го. Кооперативы цветут и пахнут, а я решил заделаться профессиональным журналистом. Две этих темы слил в одну Дима Подобедов, пробравшийся в штат гремящего по стране еженедельника «Собеседник». Он выхлопотал для меня персональное задание – написать очерк о первом в Москве кооперативе по виндсёрфингу.
Кооператив расположился на территории водного стадиона (недалеко от станции метро с соответствующим названием), на берегу Химкинского водохранилища.
Хозяин кооператива встретил меня очень радушно – естественно, ему нужна была реклама, а рынок рекламы в ту пору ещё не сформировался, и такие вот статьи в различных популярных изданиях (тиражом за миллион) были для начинающего предпринимателя чуть ли не единственной возможностью заявить о себе.
Разумеется, первым делом, я, как взаправдашний профи, хотел познать суть вопроса – то есть почувствовать на собственной шкуре, что ж это за вещь такая диковинная с иностранным названием – виндсёрфинг.
Нет, по телику я видел, как загорелые гибкие мужики красиво кувыркаются на океанских волнах побережья Штатов и Австралии, умело управляя примитивным судёнышком – доской с торчащим из неё парусом.
В отличие от океана на Химкинском водохранилище был полный штиль. Но ведь и я в отличие от загорелых виндсёрфингистов в этом деле был полный лох.
Меня подвезли к доске с парусом на лодке, сняли загорелого гибкого парня с доски, а меня, в одних плавках, оставили наедине с этим плавсредством.
Стояла осень, конец сентября. Температура воздуха – градусов 18. Температура воды – намного ниже, в чём я сразу же убедился, попытавшись поставить парус по ветру.
Парус меня почему-то не послушался, завалился, я упал в воду, а парус накрыл меня сверху. Схлопотал, в общем, виндом по сёрфингу.
Я повторил попытку. С тем же результатом.
Я снова забрался на доску и попытался поднять из воды мокрый парус. Парус продержался в стоячем положении несколько секунд и завалился снова.
Короче, этот нехитрое упражнение я проделал раз тридцать.
Я посинел и покрылся крупными пупырышками.
Я хлюпал носом. Я стучал зубами. Кусал трясущиеся губы.
Я проклял этот кооператив и весь этот виндсёрфинг, а заодно «Собеседник» вместе с Димой Подобедовым.
Отчаявшись и замаявшись поднимать нестоячий парус, я попытался просто лечь на доску и грести к берегу, но парус, плашмя бултыхающийся на воде, ужасно тормозил и мешал движению.
Я стал махать руками и кричать, чтоб меня забрали, стоящим на берегу. Но ветер уносил мои стоны и проклятия – в ответ с берега мне улыбались и дружелюбно помахивали руками.
Наконец, минут через 45 моего постыдного плавания, ко мне подгребла лодка и улыбающийся загорелый паренёк спросил: «Ну, мол, как оно?»
Разумеется, я ответил «Здóрово!»
Отправляясь на это задание, я допустил досадный промах – по легкомысленности не захватил с собой полотенце и сменную одежду. Душевые у кооперативщиков ещё не были построены. Я попрыгал по берегу, напялил джинсы и майку и отправился интервьюировать основного кооператора.
Кооператор решил шикануть и повёз меня ужинать в аэропорт «Шереметьево» – почему, до сих пор для меня остаётся загадкой. Ну, кафе и столовые вечером в советской Москве были уже закрыты, это ясно. Но что – на Ленинградском шоссе приличного ресторана поближе не нашлось?
Видимо, не нашлось. Или кооператор решил сэкономить.
Мы довольно долго ехали к аэропорту, потом долго кушали и беседовали, потом они довезли меня до родного МАИ, а до общаги я уж добирался пешком.
Утром у меня заболело горло, тонзиллит постепенно перешёл в фарингит, фарингит в ларингит, ларингит в бронхит, бронхит выражался громким неподавляемым кашлем, плюс лёгкие начали посипывать да похрипывать – и через пару дней мой щуплый организм стал подавать явные признаки бронхиальной астмы.
Лечение заняло месяца два с половиной. Я глотал микстуры, таблетки, ходил на процедуры в поликлинику – ничего не помогало. Напросился поболеть к однокласснице Маринке, она меня уложила на полу и очень переживала, что я её скомпрометирую перед её тогдашним женихом.
В конце концов, я уехал болеть в Кострому.
Как вылечился – уж и не помню. Видимо, с зимой пришёл более сухой воздух, и бронхи мои поуспокоились.
А статья моя в «Собеседнике» так и не вышла – Подобедов объяснил мне, что редактора не устраивает мой стиль – слишком уж он, типа, кондовый. Не знаю – я старался, как мог. Живописуя. То есть врал, конечно.
Обидно, однако. Бултыхался, жизнью рисковал.
И кооператор в накладе остался. А, может, и не остался. Может, ему подослали потом более опытного журналиста. Который не бултыхался, а молча стоял на берегу.
А потом сел и написал красивую статью про гибкое чудо виндсёрфинга.
Ну и семь ему футов под килем.
Волоколамское шоссе
А это просто одна из песен, сочинённая на первом курсе МАИ. Далеко в народ она так и не ушла, но Жене Меренкову, вечному студенту из соседней комнаты, а по совместительству предводителю нашей тёплой компании КСП шестого факультета, очень нравилась. По-моему, это единственная песня, которую он выделил из всего моего творчества и запел своим вдохновенно-гнусавым голосом.
Судите сами: бред, конечно, но вместе с тем какая-то милая непосредственность. Кстати, Покровкой я тут, как приезжий не-москвич, называл не Покровский бульвар, а парк Покровское-Стрешнево.
Волоколамское шоссе…
Маёвца улица родная…
И как по взлётной полосе,
Гоняю сессией замаян…
Туда-сюда вдоль по шоссе…
Сидит в трамвае номер шесть
Такая странная девчушка -
И верим мы в чужую лесть,
Почти не глядя друг на дружку…
Сидим в трамвае номер шесть…
А за окном идут дожди
От Лужников и до Покровки…
Ты подожди… не выходи
До следующей остановки…
Ой, погоди, не выходи!
А где-то там в моём МАИ
Гудит бетонка сачкодрома…
Аудитории твои -
Мне как очаг родного дома…
Там, где-то там, в моём МАИ…
Как самолёт, летит трамвай,
Вдоль по взъерошенным проспектам,
И освещая вечный май,
Торчит кирпич Гидропроекта…
А вдоль шоссе летит трамвай…
Волоколамское шоссе…
Широкий ряд домов высотных…
А я бегу… спешу, как все…
От воскресенья до субботы… -
Волоколамское шоссе…
Волоколамское шоссе…
Воспиталка
Звали её банальнее некуда: Марья Ивановна.
Бóльшую часть жизни она проработала надзирателем в женской тюрьме. А по выходе на пенсию устроилась воспитателем в общагу рабочего общежития СМУ № 626 тёплого города Алушты.
Где мы с ней и столкнулись.
Мы – это сосланные строить базу МАИ студенты, завалившие зимнюю сессию.
Но здесь, в Крыму, нас сразу невзлюбили отнюдь не за это. А за то, что мы – москвичи.
Мало того, что невзлюбили, так ещё и приставили воспитателя – как к несовершеннолетним.
В общагах МАИ никаких воспитателей не было.
А тут – на тебе. Конечно, мы восприняли явление Марьи Ивановны как некий канцелярский казус. Как нечто сюрреалистическое и гипертрофированное.
Гипертрофия её начиналась с фигуры: толстые ноги, толстая голова, грязные волосы, склочный голосище – совсем не как у Фаины Раневской – а так, ну вылитая фрёкен Бок из советского мультика про Карлсона.
В Красном уголке, где должны были собираться время от времени общежитейцы – например, у голубого экрана или за шахматной доской – Марья Ивановна устроила себе рабочий кабинет.
И даже написала часы приёма – по полтора часа два раза в неделю.
В остальное время она единолично отдыхала – смотрела в телевизор. Возможно, играла сама с собой в шахматы. Разговаривала с бюстом Ленина, скучавшим в углу.
Иногда вспоминала о работе и, взяв у комендантши ключ, неожиданно врывалась в наши комнатушки.
Жара стояла неимоверная – лето, Крым. Лежишь, бывало, голый под одной простынёй, млеешь после работы.
Тут вдруг дверь распахивается и – здрасьте! – Марья Ивановна!
И сразу – шасть в тумбочку, где припрятаны трусы с носками.
Видимо, у неё на это дело нюх.
А к шмону-таки просто призвание. Одна незадача – карцера на нас нет.
Но поорать да постращать можно. И потыкать носками и трусами – мол, что это?
И я встаю, гордо завернувшись в простыню древнеримским патрицием, и метафора на уста так и просится. И возмущённо вещаю Марье Ивановне, как попсовая звезда – жёлтопрессному журналисту:
– Да как вам не стыдно копаться в моём грязном белье!
И на пару секунд ей становится стыдно.
А потом она почему-то обижается – с крупными слезами в тоскливых глазах.
– Эх, вы… – говорит она, отбрасывая носки с трусами. – А ещё москвичи… А ещё студенты…
И одаривает таким страдальческим взглядом, что становится очень не по себе.
Вся её жизнь, всё её грустное существование в этом взгляде: двадцать лет в тюрьме, чужое грязное бельё и полное, беспросветное одиночество.
Безнадёжно глядя перед собой и не глядя на меня, Марья Ивановна уходит, унося своё одиночество в Красный свой уголок, где она плюхается в кресло и смотрит телевизор – до утра, пока не уснёт…
Г
Голь на выдумки хитра
У Ленки Фокиной тётка работала в конюшне зоопарка. Ленка иногда водила туда знакомых – покататься на лошадях. А когда заболел жеребёнок, даже повела ребят в ночное.
Нужно было постоянно дежурить у «постели» больного. Днём это делали служащие зоопарка. А ночные дежурства организовала Ленка.
Чтобы было нескучно, ребята ходили туда целой компанией.
Кто-то один сидел возле жеребёнка, остальные развлекали себя как могли.
Самым интересным развлечением было «доение» автомата с газированной водой.
Автомат стоял в самом центре новой территории. За три копейки он наливал стакан газировки с сиропом, за копейку – газировку без сиропа.
Обычный, в общем, автомат.
Только клиенты ему попались необычные.
Хитрые. Деньги тратить ну совсем не хотели.
И придумали несколько способов бесплатной добычи газировки.
Способ первый. Брали длинную тонкую проволоку, и самый её конец скручивали в окружность в форме трёхкопеечной монеты.
Затем осторожно засовывали эту проволоку в щёлку для монет.
Проволочка была мягкая, уходила глубоко, нажимала на нужный контактик и…
…из автомата лилась газировка с сиропом.
Стакан выливали в приготовленную трёхлитровую банку, ставили на место, проволочку чуть-чуть приподнимали и снова осторожно совали внутрь.
Недостаток данного способа: обратно проволока шла тяжеловато. Поэтому вскоре был придуман…
Способ второй. С трехкопеечной монеткой.
Берёшь монетку, просверливаешь в ней маленькую дырочку; в эту дырочку вставляешь тоненькую, но крепкую леску, привязываешь её к монетке. И потом суёшь монетку в щёлку автомата.
Монетка падает куда надо, нажимает на нужный контакт – автомат выдаёт полный стакан газировки с сиропом.
Стакан выливаем в банку, ставим в автомат. Монетку тянем за леску и через несколько секунд снова опускаем.
И автомат снова дарит стакан газировки с сиропом.
Единственное неудобство – до конца вытащить монетку нельзя. Тут уж сколько достанет терпения – таскать монетку туда-сюда.
Обычно терпения хватало на полбанки – то есть на полтора литра = 6 стаканов.
А потом жеребёнок выздоровел, ночные походы прекратились, и автомат, соответственно, оставили в покое.
Горячее сырым не бывает
Группа Костика Злобина решила, чтобы сдружиться, сходить на лыжах в лес. Шашлыков пожарить, выпить вместе пива. 23-е февраля как раз выдалось очень тёплое, так что природа располагала.
С утра Костик с Димитрием Ильницким взяли 50-литровую бадью из-под молока (где достали, история умалчивает) и пошли за пивом.
Приходят в магазин, а там очередь. И пиво в бутылках продают. Костик с Димитрием купили два ящика и, не отходя от кассы, устроили аукцион: бутылки хоп! – открывают, пиво – во флягу выливают, пустые бутылки сдают и тут же на вырученные деньги пиво покупают. Круто, да?
Народ стоит, усмехается.
Впрочем, продавщица маёвскую смекалку оценила негативно. Ухмыляется этак криво и заявляет:
– Эх, не хотела б я иметь таких зятьков!
А у самой внешность пропитая, красная, сразу видно, не первый год в запое. Ну, Костик с Димычем и отвечают:
– А мы бы тоже – не хотели такую тёщу иметь!
Толпа угорает, продавщица мрачнеет, а Костик с Димычем, наполнив флягу, тащат её в лес.
Помимо пива, была добыта огромная кастрюля сырого шашлыка.
А вот с костром возникли проблемы. Хотя денёк и выдался тёпленький, но всё-таки не лето – зима. И снег, и хворост сыроват.
В общем, пока разводили костёр, успели, как следует, проголодаться. Да и замёрзнуть.
Накатили пива из фляги – аппетит ещё сильней разыгрался. И пиво, однако, не водка – пивом не согреешься. Для сугреву надо было хотя бы мяса навернуть.
Жарили-жарили шашлыки… Не выдержали: похватали – и в рот.
Мясо было непрожаренным и кровавым, жевать его было трудно. Но кушать хотелось очень, поэтому молчали и вгрызались.
А кто-то, прожевавшись, выдал фразу с претензией на крылатость:
– Горячее сырым не бывает!
Горящая такса
Первокурсник и общежитеец Олег Головко устал жить на проходной.
Разумеется, проходную в данном случае надо бы поставить в кавычки. Потому что на настоящей проходной общежития по адресу Дубосековская, 9 дневали-ночевали старушки-вахтёрши, попеременно: Блокада и Бабушка Божий Одуванчик.
Вообще-то они только дневали. А ночевать уходили в свою каморку под номером 109 на 1 этаже. И дверь в общежитие при этом запирали.
Случалось это обыкновенно в час ночи.
Вот с этого-то момента комната Олега и превращалась в проходную – как бы контрабандную, подпольную. Почему именно его комната?
Ну, во-первых, потому что окно её выходило прямо на проходную института и было расположено довольно близко к самому оживлённому углу студгородка – весьма удобно для припозднившихся общежитейцев.
А во-вторых – так уж исторически сложилось, что Олег и его соседи привыкли поздно ложиться спать. Свет, естественно, не гасили. И вот, на этот свет, пылающий в ночи, как мотыльки и бабочки, слетались все, кто не успел запорхнуть через официальную проходную.
Поначалу они просительно стучались в окно, но, поскольку окно это прославилось на всю общагу, Олег просто перестал его закрывать.
Опоздавшие влезали в это самое окно, шли через всю комнату к двери, через неё в коридор, и дальше – разбегались по своим каморкам.
Ситуация усугублялась тем, что койка Олега располагалась как раз под этим самым окном (единственным в комнате).
И все гости с подоконника обязательно наступали на его кровать, заботливо прикрытую покрывалом и газетой.
В общем, в конце концов, Олег от этих ночных налётов не просто устал – они его, мягко говоря, достали. А внутренний голос его перешёл на исключительно русский матерный язык.
И решил Олег из этой комнаты съехать.
Случилось это в середине первого курса, аккурат перед новым годом, когда человекопоток через кровать Олега необычайно усилился.
Однако, одно дело – решить, а другое – дело исполнить своё решение. Было это непросто. Не знаю, как у вас, а в нашем общежитии шестого факультета существовала негласная традиция: на первом этаже должны жить исключительно первокурсники.
Но Олег находился в состоянии, прямо скажем, взвинченном и чувствовал, что грядущую сессию обязательно завалит, если эту жилищную проблему не урегулирует.
Набравшись храбрости, он отправился к комендантше – невысокой и шарообразной женщине неопределённого возраста с испитым лицом отъявленной алкоголички.
Заходит и с порога говорит:
– Переехать бы мне. А то я чего-то заколебался на такой проходной находиться. Помогите, чем можете.
Комендантша испытующе посмотрела на Олега заплывшими поросячьими глазками.
Олег взгляд этот выдержал.
Комендантша насупилась, велела дверь ему прикрыть и, прокашлявшись, деловито изрекла:
– Значит, такса такая: коньяк три звезды – будешь ты, товарищ, жить на первом этаже. Только в другом крыле (удалённом от оживлённого «пятачка»). Ну а если пять звёздочек – этажность, соответственно, поднимается. Усёк?
– Ещё как усёк! – обрадовался Олег; тут же сбегал в магазин и вручил комендантше целых две бутылки пятизвёздочного коньяка.
– А ты понятливый, – заулыбалась комендантша. – Ну что же… выбирай этаж!
Вот такой вот широкий комендантский жест себе позволила.
И Олег не преминул воспользоваться.
Грузинчик
Случилось это во время моей учёбы в ТУ-89 – с первого захода мне в институт поступить не удалось, и, осваивая математику с физикой по вечерам, днём я притворялся, что учусь на фрезеровщика.
Таких, как я, «непоступантов» из МАИ, в этом подмосковном училище нас было человек 30. Все мы надеялись получить красный диплом, все очень сдружились на картошке и поначалу ездили из Болшева в Москву большой компанией, благо электрички ходили туда-сюда каждые 20 минут.
И вот стоим мы как-то на Болшевском перроне, ждём электричку, хохочем над очередным анекдотом, и вдруг ко мне откуда-то сбоку подходит дама лет под 40 романтично-потасканного вида.
Подходит и говорит:
– Грузинчик, пойдём палочку кинем?
Я сперва не понял, с кем дама разговаривает.
Во-первых, какой из меня грузинчик? Я же рыжий, голубоглазый. Ну, разве что нос немного искривлён в процессе детских драк.
Хотя, конечно, существует такая легенда, что настоящие грузины, в смысле грузинская аристократия, такими и были – рыжими и голубоглазыми.
Впрочем, такая же легенда существует и про настоящих персов, и про настоящих евреев, а также гуннов, арийцев и негров.
Так что, с некоторой натяжкой за грузинчика меня можно было принять.
Но оставалось во-вторых: пресловутая «палочка».
Мне было 17 лет, я был довольно наивен, а в вопросах секса совершенно непросвещён. И как-то так случилось, что в этом нежном возрасте подобного выражения про палочку просто не слыхал.
А дамочка улыбается и куда-то за угол показывает, в кусты.
А ребята смотрят на меня и ржут.
А я стою и не понимаю, почему они ржут.
Уж и тётка, пожав плечами, ушла. И электричка приехала. И мы в электричку завалились.
А они всё ржут.
С тех пор ко мне эта кличка и прицепилась: «грузинчик». И держалась до самого лета, пока я в МАИ не поступил.
Груша
Фестиваль авторской песни имени Валерия Грушина или, коротко говоря, Грушинский фестиваль, в просторечье Груша – предел мечтаний начинающего барда.
Хотя и с мечтаниями и с сокращениями не всё так просто.
Валерий Грушин, студент из Куйбышева, героически утонул, спасая ребёнка. Памяти Валерия его друзья, туристы и гитаристы, стали ежегодно проводить туристический слёт, постепенно разраставшийся в размерах и, наконец, превратившийся в коммерческое предприятие, недавно лопнувшее пополам, что внесло известную дезориентацию в редеющие ряды поклонников авторской песни.
В общем, в любом случае, называть «Грушей» мероприятие памяти Валерия Грушина, мягко говоря, некорректно; да чего там! – просто кощунственно. Но тем не менее это сокращение плотно вошло в обиход и его никакой нагорной проповедью уже не выкорчуешь.
Я ездил на Грушу два раза, с огромным промежутком – в 1986-м году и в 2000-м. Оба раза вполне весело, но не вполне удачно.
В 86-м слёт разрешили – кажется, после пятилетнего запрета – и наше альтернативное КСП МАИ-2 во главе с бессменным Президентом и вечным студентом Женей Меренковым погрузилось в плацкарты поезда «Москва-Куйбышев» и тронулось – на юго-восток, к фестивалю.
По пути между мной и Женькой произошёл несчастный случай, настороживший Женьку и, видимо, отвернувший его от меня на всю оставшуюся жизнь.
Мы оказались на верхних полках через стенку. И Женька, когда ему хотелось мне что-то сказать, не слезая, высовывал из-за стенки свою голову. И говорил.