Три сестры и Васька

В Зачернушке встречала Васька мать и сестёр как хозяйка. Она всё тут знала. Удивляла их тем, что доподлинно было ей известно, где водятся белые грибы, а где можно набрать красноголовиков, подосиновиков или маслят. Махонькие красноголовики – сплошное умиление – младенчики, а уже всё у них по форме – нарядный красный плюшевый колпачок, ножка строевая. Раз – и в корзину.

– Да откуда ты всё узнала? – удивлялась Анфиса Семёновна.

– Я ведь здесь сиднем не сижу, – по-бабушкиному резонно объясняла Васька. – Скоро вот рыжики-колосовики выскочат, приходите, а лучше на тракторе с папой приезжайте, там одна водороина есть, в кедах не пройти.

Красивая, добрая деревня Зачернушка – не чета другим. В этом убедилась Васька, когда под осень свозила мать её и Жанну на свою родину в Немский район к тётке Фетинье, у которой мать воспитывалась и росла, потому что родители умерли очень рано.

Деревенька Гребёнки – всего два дома. По словам тётки Фетиньи, «вычесала» жизнь эти Гребёнки начисто. И вообще собираются её сковырнуть, поскольку живёт тут вредная старуха Фетинья.

Маленькая, чёрненькая, юркая, как жучок-жужелица, тётка дымила папиросами «Беломор», говорила хриплым голосом. То и дело раздавался стук оградного кольца о двери, и тётка Фетинья уходила в клеть разговаривать с какими-то людьми. Оказывается, занималась Фетинья знахарским ремеслом – лечила от «порчи да корчи». Несли ей младенцев пупики заговаривать, потому что «грызла» их грыжа. Сами женщины шли с грудницей или насчёт бесплодья. И даже мужики стеснительно топтались около дверей ограды. Тётка Фетинья всем обещала помочь, говоря:

– С молитвой да приговором, даст бог, поправишься.

На дверях избы, под окошками и даже на калитке были углём нарисованы кресты.

– Это чтоб черти не копились, – объяснила Фетинья. Васька оглядывалась, где эти черти с хвостами. Жанка сказала, что она видела чёрта в книге «Ночь перед рождеством». Так там он, чёрт, не только с хвостом, но и с рогами. Забавный такой. Даже луну обнял.

На тёткином столе царствовал огромный жёлтый самовар. В деревянном блюде сушки, печенье, конфеты. Вот и занималась они тем, что пили травяной чай с этим припасом да с мёдом и бегали окунуться на безымянную речку, маленькую, не чета Вятке.

– Вот эдак всё суюсь, как основушка, – сравнивая себя с основой ткацкого станка, жаловалась тётка Фетинья матери. К их гостинцам отнеслась равнодушно, потому что барахла всякого у неё было полным-полно. Несли посетители за «лечение» платки и полушалки, кофты и юбки, отрезы всякие, вплоть до шерстяных, а ещё вино и водку в бутылках, торты, пряники, вафли, мёд и варенье. Совали деньги. Знали: надо старуху задобрить, чтоб лечение пошло впрок.

Чтобы смягчить отношение дочек к своей тётке, рассказывала Анфиса Семёновна о том, что Фетинья добрая:

– Когда осиротела я, так она ведь единственная из родственников меня взяла к себе. Кормила, лечила, учила, а потом настояла, чтобы поехала я в Орлецкий сельхозтехникум учиться на бухгалтера, потому что бухгалтера в её представлении были самыми умными, головастыми людьми. А вообще я сама себе пробивала дорогу.

Решив, что этого мало для похвалы тётушки Фетиньи, добавляла:

– Деньги посылала, чтобы я с голоду не заумерла. А детей у неё своих не было. Одна я – Физка Лалетина вроде дочери считалась.

Сводила их тётка Фетинья в село Васильевское на кладбище, где нашли могилы родителей Анфисы Семёновны. Выходит их бабушки и дедушки. Смотрели с памятников совсем молодые парень и девчонка: Семён да Мария.

– Всего им по двадцать два годочка было, – сказала, крестясь, Фетинья. – Молодяшки. В автомобиле зимой задохнулись. Застряли на дороге. Шофёр для сугрева газ пустил. Вот и…

Анфиса Семёновна всплакнула.

– Вот ведь как бывает, – и, вздохнув, земли нагребла с могилы, чтоб в Коромысловщине положить. Зачем? – Полагается так, – объяснила она.

Провожая их, тётка Фетинья насовала в материну сумку всяких кофт и отрезов, банок.

– Бери, бери. У тебя девки, износят, – говорила она. А ещё слила в огромный бидон без разбору вино, водку. Мать и за это благодарила.

– Спасибо. Мужики выпьют за милую душу. Уборочная кончится, так один за другим праздники пойдут.

Призналась мать на обратном пути, что боялась навещать тётку Фетинью, потому что та занималась знахарством и не раз печатали о ней фельетоны районная газета и даже «Кировская правда». Мог какой-нибудь дотошный корреспондент разузнать про племянницу и упомянуть, что близкая родственница-студентка, комсомолка никак не влияет на знахарку, хотя вряд ли бы послушалась Физку своенравная тётка. А когда в колхозе стала работать, тоже опасно было заявляться к тётке. Тут бы её как бухгалтера известного колхоза попрекнули.

При прощании задымила своей беломориной Фетинья и, прослезившись, сунула матери завёрнутую в платок пачку денег.

– Это девкам на обновы. Красивые они у тебя, в бабку Марию да и в тебя, – и чмокнула в лоб Жанку и Ваську. – Не благодари, не благодари. Куды мне эти бумаги. – Бумагами в презрением она называла деньги. – Всё равно Лёнька выпросит и пропьёт.

Значит, был ещё какой-то родственник, видимо, двоюродный брат матери, которому помогала тётка то ли жить, то ли пить.

И всё равно не понравилась Ваське деревня Гребёнки, и о тётке Фетинье осталось впечатление как о какой-то колдунье вроде Бабы Яги, хотя она, наверное, была доброй Бабой Ягой, раз столько всего надарила.

И в Коромысловщине после Зачернушки не нравилось Ваське. Видно потому, что старшие сёстры не признавали её, шалобанами по лбу потчевали за то, что из любопытства рылась в их нарядах, брала без спросу карандаши и краски. Не хотели и слышать о том, чтобы взять её с собой, когда отправлялись к Дому культуры или на тусовку около магазина.

– Мала ещё. Иди домой, малявка, – приказывала дебелая и решительная Татьяна.

– С вами хочу, – упиралась Васька и шла поодаль от сестёр, но шла назло им. Как бабушка Луша-то говорила: «Хоть сзаде, то в том же стаде».

А потом надолго отвадили Ваську от походов в ДК. Купил отец машинку для стрижки. Мать, чтоб не ездить Ивану в Орлец, сама подстригала его. И вот однажды загниголовая озорница Жанка, пощёлкивая машинкой, предложила Ваське:

– Дай-ка твои патлы подравняю, тогда в Дом культуры возьмём.

Васька, конечно, согласилась, чтоб сестра подравняла волосы. Кому не хочется быть красивой?! А та врезалась в волосяной Васькин густерик прямо со лба. Увидев в зеркало безволосую белую полосу, поняла Васька, что обезобразила её голову Жанка, и заревела, колотя Жанку по спине кулаками.

Заглянул отец и, увидев, что сотворила Жанна с его любимицей, выматерился и, прогнав Жанку, остриг наголо плачущую Ваську. Стриженая под ноль Васька, повязавшись платком, убежала к своей спасительнице и утешительнице бабушке Луше в Зачернушку.

– Дак пошто жо так-то она, – всплеснула руками баба Луша. – Ты уж не реви. Вырастут волосы-то за лето-то и ещё гуще станут. Косу заплетём.

Всё лето бегала по Зачернушке стриженая под парня Васька, ожидая, когда вырастут волосы. И выросли ведь и про обиду забылось.

А в Коромысловщине был ещё один страдалец – белобрысый Васькин одногодок Федька Кочергин, мучившийся от золотухи. Ему приходилось ещё хуже. Башка в коростах, и заставляли его пить рыбий жир со столовой ложки. А кто его любит, рыбий-то жир?

Самым памятным и радостным событием в школьной Жанкиной жизни был, пожалуй, первый звонок после первого класса, когда её самую приглядную и нарядную взвалил на плечо десятиклассник Фалалеев и нёс через школьный двор, а она сидела на его плече, трясла колокольцом и улыбалась. Было это событие зафиксировано фотокором районной газеты, мать хранила всё время эту вырезку, уверенная, что станет Жанка отличницей, но почему-то отличницей стать не удавалось. А вот двойки то и дело залетали и в тетради, и в дневник.

Сама жизнь Жанну наказала за её вредность. Не нравилось ей, что в дневнике выставляла учительница двойки. И вот приспособилась она вырезать из старого дневника хорошие оценки и заклеивать ими двойки. Когда Анфиса Семёновна застала Жанну за этим занятием, то натеребила за волосы – долгий кыштым, настегала сырым полотенцем и пригрозила, что отцу расскажет. Присмирела Жанка.

Долго ещё Ваську обижало то, что её за настоящего человека сёстры не признают. Ходила она осенью и зимой в каком-то сером кроличьем малахае, вечно сползающем на глаза. Когда новый был, старшая Татьяна носила его, а потом на Жанку нахлобучили, но та его забросила на шкаф и вот надели на Ваську. Ещё ненавидела она облезлую серо-буро-малиновую подшитую синтетическую шубу, которую подарила горожанка Инна Феликсовна. В ней Васька казалась сама себе старухой. А как хотелось пройтись в новом просторном пальто, какое купили Татьяне. Ей казалось, что такая замухрышистая она будет жить бесцветно и серо и вообще замшеет, «зачичеревеет», как говаривала бабушка Луша.

Зато авторитет Васьки признавали все недоростыши с её шевелёвской улицы, когда наступала соблазнительная пора лазанья по чужим огородам и садам. Быстрее и ловчее всех она перелезала через изгородь, чтоб забраться на яблоню у почтарки Августы и, затаившись, нарвать твёрдых зеленцов. А потом крупнущий крыжовник-финик поспевал у соседа фельдшера Серафима Федосовича. И хотя обещал тот насовать ворам под рубаху крапивы, пробиралась, терпя колючки. Приносила Васька эти крупнущие ягоды и угощала подружек и сестёр. А фельдшер на догадывался, что лазит в сад девка.

Анфиса Семёновна радовалась, что дочки растут не косорукие. Всё умеют делать. Старшая Татьяна любит шить и вязать, с детства за модой следит. Жанна – прирождённый повар, Cветка – материна помощница: солить, варить, сушить на зиму умеет. И только Василиса своенравная, в отца. Несговорчивая, поперечная. Вроде слушает, а не слушается. Всё норовит делать по-своему. Отцу на неё не пожалуешься. Он в ответ одно повторяет:

– Взвод, смирно! Слушай мою команду: Ваську мою не обижать!

Чистюлю Светку, носившую длинные ухоженные косы с бантами, сёстры называли копушей. Она всё делала медленно, придирчиво оглядывала каждую ягоду, прежде чем отправить в рот. Когда всей семьёй ходили за грибами, Анфиса Семёновна распоряжалась первые редкие грибы сдавать Светке на проверку.

– Она у нас будет контролёр, – говорила мать. Светка разглядит и ножку, и шляпку у гриба и найдёт червоточину, скривит губки: не годится. Татьяна стремилась подавить своим авторитетом, доказать, что её гриб хороший, но Светка стояла на своём: червивый и резала пополам.

– Такой гриб испортила, – сердилась Татьяна.

– Особист, – с пренебрежением говорил о Светке отец. Жанна старалась выспорить и доказать, что её красноголовичек был красавчик и зря его так обкарнала Светка.

Мыть посуду для засолки и варенья, подбирать специи поручала мать тоже Светке, и та гордилась этим. И были Светке ненавистны веснушки на её собственном носу. Она бы и их выскребла, если была такая возможность. Тайком мазала нос и щёки каким-то кремом, который будто бы выводит веснушки, и переживала, что не помогают примочки и припарки да и хвалёный крем.

– Рыжу конопатую по заднице лопатою, – орала Жанка, а Васька подпевала ей. Доводили Светку до слёз.

– Да ну их, – утешала мать любимицу. – Ты красивая. Они завидуют тебе. Но самой красивой была, пожалуй, смугляночка Жанна. А Васька – недоросток пока ещё в счёт не шла, но уже волновалась, заглядывая в зеркало.

Как-то по дороге из Коромысловщины в Зачернушку в морозище ознобила нос. Вместо аккуратненькой пипочки выросла коростяная блямба. Васька прострадала все каникулы: неужели такой носище останется у неё на всю жизнь? Но короста сошла, и носик по-прежнему аккуратненький сделался. Видно, потому, что бабушка Луша гусиным жиром мазала его.

Не очень приятные, казавшиеся стыдными дела старались старшие сёстры свалить на Ваську.

– Ты у нас как парень, тебе это больше подходит, – вразумляла Татьяна. Она умела доказательно убеждать..

Жанка и Cветка поддакивали:

– Конечно, конечно. Кому как не тебе…

Молоко, привезённое отцом на тракторе из Зачернушки от бабы Луши, надо было разносить по Коромысловщине. Татьяна на правах старшей от этого освобождалась. Ей уже шестнадцать. Мальчики заглядываются на неё. Как она со скрипучей старой детской коляской на улице появится. Стыдно. И Жанка разве согласится?! Она тоже заневестилась. Ну а Света – материна неженка. Ей поручала мать ягоды отбирать для варенья.

Когда из-за школы перебралась Васька в Коромысловщину, на неё и свалили мать и сёстры эту обязанность. Возила Васька в старой детской коляске вместо младенцев пластиковые полуторалитровые и обычные трёхлитровые банки с молоком по известным адресам: молодой агрономше Галине Аркадьевне Бушмелевой – через день, клубарю Зое Игнатьевне – каждый день, а городской пенсионерке Инне Феликсовне Куклиной иногда по две банки, потому что летом наезжали в её дом внуки и дети. Инна Феликсовна, прикрывая бигуди капроновой модной шляпой, встречая Ваську, затевала долгий и нудный разговор:

– Как тебя, девочка, зовут? Сколько лет?

Василисе не нравились эти дотошные расспросы.

– Аграфеной меня зовут, – отвечала она.

– Откуда такое ветхозаветное имя? – удивилась Инна Феликсовна. Глаза у неё под диоптрийными очками становились ещё больше и недоумённее.

– Староверы мы, – отвечала смиренно Василиса.

– Что ты говоришь? Надо же. Ну-ка расскажи, ну-ка расскажи. А какой сегодня праздник? Народ в церковь идёт.

– Алексеев день. Алёшка рыбный головёшку сунул в сумёт – вот и оттаяло, получился Алексеев день, – отвечала небрежно Васька. – Юг веет и старого греет.

– А почему Алексей рыбный?

– Лёд на реке отмяк. Мужикам намёк – рыбу пора ловить. У меня папка на рыбалку ушёл, мамка растягаи будет делать.

– Значит, вы староверы? – уточняла Инна Феликсовна.

– Эдак, эдак, – согласливо кивала головой Васька.

Мать, узнав, что Васька выдала их семью за староверов, долго на дочь сердилась:

– Глупая дура. Чего городишь?

Васька по-бабушкиному отвечала:

– С твоё поживу, дак, может, поумнею.

– Вот и возьми её за три копейки, – разводила мать руками.

– Ничего страшного. Шутка жизнь продлевает, – заступался отец за Васька.

– Опять выпил? – подозрительно приглядывалась к мужу Анфиса Семёновна, – вижу по глазам.

– А ты опять хорошо поела – вижу по бокам, – не затруднялся в ответе Иван.

– Вот и поговори с тобой, – обезоруженно взмахивала руками Анфиса Семёновна. – Что-то с девкой надо делать. Приструни её, чтоб не болтала лишнего.

– Переделывать, значит, предлагаешь? И как? Обратно что ли запихивать? Согласна?

– Ну тебя к лешему, – окончательно выходила из себя Анфиса Семёновна.

– Туда и пошёл, – беспечно отвечал Иван, но всё-таки спросил Ваську, к чему она придумывает небылицы про староверческую семью.

– А мне забавно, что люди верят всякому вранью, – отвечала та.

– Ну ты уж больше не выдумывай ничего.

– А сам-то выдумываешь, – не соглашалась Васька.

Отец задумчиво теребил русые усы:

– Бывает, придумываю.

Иван Чудинов по натуре своей был человеком неунывным. И людей старался бодрить. По утрам дочек наставлял:

– Проснулись и сразу внушайте себе: всё лучшее впереди. Тогда и вправду будет всё хорошо.

Любимая песня у него была про авиаторов: «Всё выше, и выше, и выше!» А к припеву этому добавлял: «Нас не на помойке пальцем делали».

Идя по Коромысловщине, не мог Иван не дать совета соседям или не разыграть кого-нибудь из механизаторов. К примеру, того же Демида Кочергина или Рудика Ярофеева.

– Пить вредно, – провозглашал фельдшер Серафим Федосович Ивонин. – Даже перед обедом пятьдесят грамм вредно.

– Правильно, – вроде поддерживал Иван фельдшера. – Пить пятьдесят грамм перед обедом не только вредно, но и мало.

– Да ты что? – недоумевал фельдшер. – Вредно!

– Тебе, конечно, вредно, – убеждённо добавлял Иван, – а мне мало.

– Капуста почто-то никак не вяжется, – сокрушалась дебелая крутобокая почтарка Августа. Прошлый раз, задержав взгляд на мощной фигуре почтарки, Иван ей сказанул, что каждой женщине в соку требуется соковыжималка. Не нужна ли она ей?

– Тьфу на тебя, – окрысилась тогда Августа. – Непаханное боронишь.

Ну а тут про капусту разговор, как обойтись без совета? По словам почтарки, вроде все способы задобрить капусту она применила: навозной жижей поливала, от слизней табачной пылью посыпала, а не завёртывается капустка, будто петух опел.

– Ну а как ты её садила-то, Августа Михайловна? – покрутив ус, сосредоточенно нахмурив лоб, сочувственно спросил Иван.

– Как? Обыкновенно. Рассаду нарастила, земельку вспушила, перегною положила и ткнула. И не говори, всё по-хорошему изладила.

– Ткнула и всё? – ужаснулся Иван. – Да разве так капусту-то садят?

– А как? – озадачилась Августа и, навалившись увесистым торсом на калитку, приготовилась слушать.

– А вот как. Надо после посадки-то попу заголить и каждой капустине показать с приговором: расти-вырастай круглая да тугая, как заднюха моя. А ты ткнула и всё. Разве так…

Августа, приготовившаяся к дельному совету, сначала открыла от изумления рот, а потом разрядилась руганью:

– Тьфу на тебя. Озор ты, Иван, и хулиган. Чистый хулиган.

– Нет, правда, правда. – не сдавался Иван. – У меня Анфиса всегда эдак делает. И капуста – ого-го. А вроде не такая Анфиса у меня габаритистая, как ты. А у тебя-то вон сколько всего.

– Ой, безобразник. Ой, хулиган, – застонала почтарка, уходя в глубину одворицы.

– Ну вот я с ней с добром, а она на меня с колом, – делая вид, что не только расстроен, но и крайне разобижен на неблагодарную Августу, разводил руками Иван.

– Учти, Августа Михайловна, одна минута смеха продлевает жизнь на целые сутки, – кричал он вдогонку. – Учёный по телевизору сказал.

Однако Августа слушать не стала. Но отойдя, поостыла и вроде даже задумалась: а, поди, вправду промашку она допустила, не показав капустным саженцам своё достояние.

Иван тем временем встретил фельдшера Серафима Федосовича Ивонина. Серафим Федосович чистенький, плешивенький, голова поблёскивает как облупленное яичко. У того тоже огородная незадача. Огурцы никак не идут в рост. Цвету много, а зародышей нету. Пустоцвет замучил.

– Очень просто заставить их расти, – остановился с советом Иван. – Надо отыскать пусть самый махонький появышек и разжевать его с приговором:

– Вставай, подымайся, силой наливайся. И поползут огурцы на всех плетях, – убеждённо доказывал Иван.

Глубоко сидящие острые глаза фельдшера Ивонина смотрели недоверчиво:

– Врёшь ведь, поди?

– Да ей богу правда. У меня вон так и лезут. Приходи вечером, малосольными угощу. Огурцы что надо. Пальчики оближешь.

Фельдшер оставался в растерянности: верить или не верить Чудинову? Определённо врёт ведь, но на всякий случай склонился над парником, чтобы найти первый появышек да изжевать его. Вдруг поможет.

Разговоры с горожанкой Инной Феликсовной о деревенской жизни продолжались каждый раз, когда привозила Васька молоко.

– А вот я, – пускалась в воспоминания Инна Феликсовна, – в детстве, ещё до войны, к своей бабуле сюда в Коромысловщину приезжала, так она меня оттопленным и варёным молоко угощала. Ой, как вкусно! Просто незабываемо. А сметана с пенками. Ты ела сметану с пенками, деревенскую?

– А как жо, деревенские мы, – с деланным смирением соглашалась Васька.

– Ешь эту сметану – и язык замирает от вкусноты, – восторгалась горожанка.

– Эдак, эдак, – опять кивала головой Васька.

Попросила она бабушку Лушу для интеллигентной горожанки сделать варёное молоко и оттоплёное да ещё баночку деревенской сметаны с пенками положить.

Инна Феликсовна от радости заохала, заахала.

– Ну, садись, Аграфена. Чаю попей с вафельками.

– Благодарствую. Сытые мы, – поджимала губы Васька.

– Да не стесняйся.

Села. Вафли-то сладкие, хрусткие. Зря отказывалась.

– Ну и какой ты язык изучаешь в школе?

Васька махнула рукой.

– Английский. Разве это язык. Будто куделей рот у них забит. Не поймёшь чего бормочут. Ай лай – собачий язык.

– Ну не скажи, – не согласилась Инна Феликсовна. – Наверное, тройки у тебя?

– Хорошо бы тройки. Колы. Не едут к нам англичанки-то, а приехала молоденькая. Я ей не поглянулась. У меня целый частокол из колов получился, – беззаботно подвирала Васька.

– Принеси тетрадь с заданьями. Я посмотрю. Я ведь английский тридцать лет преподавала, – схватилась Инна Феликсовна.

– Вери матч, – сказала Васька. Она только это и знала.

Инна Феликсовна оказалась дотошной и настойчивой. Усадила Ваську в следующий приезд за стол.

– Заниматься будем.

Никому Васька не говорила, что достала её эта старая уча. Заставила все упражнения переписать. Говорила с ней только по-английски и требовала, чтобы Васька отвечала тоже по-иностранному.

Сделала для себя Васька открытие. Оказывается, не такой трудный этот английский, потому что «окрошка», «борщ», «пельмени» звучат у англичан по-нашему, поскольку от нас пришли к ним. Уже легче. А вот молочные продукты по-другому звучат: молоко – милк, бутылка – батл, а блины так вообще ни в какие ворота – пэн кейкс. Попробуй выговори. То ли дело у нас: «блин» – и точка. А вот чашка у них, оказывается, просто «кап». Значит, накапали. Очень даже любопытно и понятно. Васька говорила, заходя к Куклиным:

– Хау ду ю ду. Плиз милк.

– Хэлоу, – приветствовала Инна Феликсовна.

– Бон эпетит, – то есть приятного аппетита, – отвечала Васька.

– Тудэй из манди – сегодня понедельник, – говорила Инна Феликсовна.

Хау а синз – как дела?

Вот и вели Васька с Инной Феликсовной молочно-деликатный английский разговор. Ваське даже понравилось это.

Осенью удивилась учительница по инглишу, как бойко чешет Чудинова на иностранном языке:

– Чудиновские чудеса, – назвала она эту перемену в Васькином отношении к языку.

– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, – отвечала Васька отцовской песней.

Пожалуй, больше всего любила Васька в Коромысловщине поездки во время сенокоса за Вятку-реку. Конечно, те времена, когда все окрестные деревни косили вручную литовками да горбушами, не застала. Тогда, говорят, выезжали на заливные правобережные луга как на праздник: в белых да светлых кофтах и рубахах, чтоб пауты да слепни не жгли, располагались табором, ставили балаганы и шалаши. Конечно, не без песен и гармоней. Уху общую в котле варили. Председатель колхоза Григорий Фомич угощал в начальный и завершающий день винцом. А потом вкалывали. Зароды росли несчётно.

Старики говорили, что лет 250, а то и 300 эдак было, а теперь переправлялись на пароме только механизаторы с тракторами, косилками, ворошилками, граблями и пресс-подборщиками. Косили на старых делянах. А вместо становища сиротел один вагончик на колёсах, чтоб было где от дождя укрыться да пообедать. Командовала всем баба-бой Таисья Фроловна Дарьялова – крепкая, рукастая и языкастая молодая баба. Подходя к механизаторам, ждущим грузовик для поездки в луга, зычно командовала под мужичий гогот:

– Равняйсь, рассчитайсь слева направо, держись браво!

Она всех и всё знала, силы распределяла да ещё успевала обеды готовить, дисциплину держала. При ней водочкой не баловались. Без разговору снимет с трактора – пропадёт заработок. О ней говорили: коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт. Правда, кони теперь были только у пастухов. А вот тракториста пьяного остановить она могла.

Колхоз «Светлый путь», пожалуй, брал основной запас грубых кормов на этих 800 гектарах заливных лугов. Конечно, не 800 уже гектаров оставалось теперь, а немного побольше 600, потому что низины заросли ивняком, а в болотины с техникой боялись заезжать, чтоб не увязнуть. В довоенные-то экономные, бережливые годы в колхозах бабы горбушами болотину выкашивали. Ценили кормину. А теперь кого пошлёшь?

Теперь техника по верхам да веретеям ходила, и председатель Григорий Фомич, переживая за то, что зарастают дурниной луга, вёл переговоры с мелиораторами, чтоб облагородили те его низины и буераки, но осушители слишком дорого запрашивали. Надо было как-то схитрить, чтоб за счёт государства провести улучшение лугов. Но пока очередь до «Светлого пути» не доходила. А то поголовье скота росло и приходилось кормовой баланс поддерживать за счёт сеяных трав, то есть сокращать площади под зерновые. Не по-хозяйски это.

Конечно, Васька была ещё мала, чтоб понять все эти луговые и сенокосные сложности. Да и к чему это ей? Ягода земляника её интересовала.

Иван Чудинов любил горячую сенокосную пору, кода работается влеготу. Конечно, он был в дюжине отменных косарей и с удовольствием подваливал травы роторной косилкой. Деляна колхозная состояла из лоз-полос. «Светлому пути» принадлежало двенадцать таких лоз. Чтобы выкосить с них траву и прибрать сено, требовалось дней 20—25.