Из Москвы, меж тем, примчался с новыми грамотами главный боярский иуда, Иван Салтыков, чьи руки обагрены были невинною кровью чад и жены Бориса Годунова. Сей негодяй призывал смольнян положиться во всем на волю короля. Но смольняне были тверды и ответили Салтыкову, что следующего посла с подобными воровскими грамотами заставят они хлебнуть днепровской водицы.
Больше воровских грамот в Смоленск не присылали. Наступили самые тяжелые дни для города. Его жители вымирали от голода, холода и болезней. Чтобы подкрепить бодрость духа измученных смольнян, воевода всякий день самолично заседал в приказной избе, рассматривая прошения нуждающихся, самолично следил за верностью исполнения всех городских дел, за распределением последних запасов продовольствия из открытых им царских погребов. Однако, роковой день неумолимо приближался.
Нашелся и в Смоленске свой иуда, что бежал из крепости и, предавшись ляхам, донес им о бедственном положении вымирающего города. И тогда ляхи пошли на штурм…
– Злодей тот, Дедешин Андрей, указал супостатам слабое место в стене нашей, что не успели мы довольно укрепить после прежних штурмов. Туда и ударили они поутру 3-го июня, – голос Ивана прерывался от слабости и волнения. Ему чудилось, что он теперь не в ледяной колымаге, немощный и умирающий, но снова мужествует подле отца у стен гибнущего Смоленска. – Им удалось пробить брешь, и в нее хлынули их ратники… Твой дед самолично встречал их с отрядом уцелевших и еще способных держать оружие… Они полегли почти все! А мы – отец, мать и я с сестрой – укрылись в башне и отбивались там. Отец был ранен в плечо, но продолжал биться! Вся лестница, ведущая в башню, была завалена телами порубленных им супостатов. И также сражались в то утро все смольняне! Они предпочитали погибнуть, но не предаться в руки врагу! Многие горожане укрылись в стенах собора, под полом которого хранились наши пороховые запасы. И когда ляхи ворвались в собор, запасы те были взорваны! Собор взлетел на воздух и погреб под своими сводами всех – и защитников, и нападавших… Твой дед хотел сделать то же. У нас в башне был порох. И когда ляхи прорвались… – Иван перевел дух. Перед померкшим взором вживе стояли, наседая друг на друга – ляхи. В грязи и крови, распаленные битвой, прорвавшиеся в последнее укрепление русской цитадели по трупам своих соратников, с лицами, перекошенными яростью, в зловещих отсветах факелов, они были страшны. Они готовы были изрубить на куски непокорного русского воеводу и его семейство.
Мать с сестрой в смертельном ужасе жались в углу. Мать обнимала дочь и закрывала ей глаза, чтобы та не увидела грядущей расправы…
Отец, чья изнемогшая рука уже едва могла держать меч, истекающий кровью, отступил к бочонкам с порохом и схватил полыхавший на стене факел. Охнула в испуге готовившаяся испить крови затравленного зверя стая. Но всех больше испугался в тот миг Иван. Не за себя, нет! За отца, за матушку с сестрой! Он так хотел, чтобы они жили!
– Тятенька, родимый, не надо! – вскрикнул отрок, бросаясь к родителю.
И дрогнула отцовская рука, взгляд его, видевший дотоле только врагов, скользнул по лицам родных… Залязгали мечи ляхов. Вот, сейчас ринутся они и изрубят всех! Иван инстинктивно заслонил собой родителя, желая лишь одного – чтобы вся эта сталь обрушилась лишь на него одного. Но в этот миг в башне появился воевода Ян Потоцкий и резко приказал своим людям:
– Мечи в ножны! Не трогать их!
Для него, Яна Потоцкого, взять в плен столь доблестного соперника, как смоленский воевода, было куда большей честью, чем убить его…
– Господи! – Иван попытался приподняться, но лишь захрипел и упал на руки сына. – Господи, зачем я помешал ему тогда?! Зачем помешал поднести огонь к тем бочонкам?! Мертвые сраму не имут… И мы бы не имели его! И никто никогда не поругал бы имени воеводы Шеина! Я, я один во всем виноват! Прости, прости меня, отец… Это я, проклятый, погубил тебя… Это все я…
***
Палач был мастак своего дела и на славу «потешил» толпу, собравшуюся на Красной площади поглазеть, как четвертуют самого опасного государственного преступника со времен самозванцев. Этому казачьему вождю удалось отвоевать у московского Царя Самару и Астрахань, Царицын и Саратов, все Поволжье полыхало и покорялось казацко-мужицкой силе. Он был разбойником и мятежником, но, глядя на него, не мог Алексей не испытывать уважения к его дивному мужеству. Кнутом битый, огнем опаленный, на дыбе изломанный, стоял атаман Разин на эшафоте и со спокойствием слушал страшный приговор. А выслушав, повернулся к Собору Покрова, поклонился на три стороны и промолвил лишь одно слово:
– Простите!
Когда казнимому палач отсек руку и ногу, брат его, придя в малодушие и ища спасти себя, возопил:
– Я знаю слово и дело государево!
И тогда атаман, повернув к нему лицо с выкаченными из орбит глазами прохрипел со злостью:
– Молчи, собака!
Подивился Алексей вновь силе этого страшного, жестокого, но необычайно мужественного человека. А палач, видать, убоявшись, что царский супостат успеет сказать еще что-либо, поспешил отсечь ему голову. Сверкнул окровавленный топор, покатилась голова по деревянному помосту, охнул народ одобрительно…
А Алексей невольно зажмурился. Затем искоса взглянул на стоявшего рядом отца. По бледному лицу последнего угадал он, что то же чувство, та же мысль владеет теперь родителем. То же жуткое, пускай и никогда не виденное, воспоминание…
– Пойдем отсюда, Алеша, – тихо сказал Семен Иванович, беря сына за руку.
Продравшись сквозь толпу и оказавшись за кремлевскими стенами, отец перевел дух и отер выступивший на лбу пот.
– Жаден, жаден люд московский до забав кровавых, – вымолвил он.
Алексей же, вновь вернувшийся мыслями к поразившей его атаманской силе, заметил:
– Когда бы этакое мужество да доблесть, да таланты воинские – да на Государеву службу! Какой бы славы мог он достичь!
Семен Иванович задумчиво посмотрел на сына:
– Славы? – переспросил отрывисто. – Может статься и так… А, может, и топора катова и посрамления великого – за доблесть свою да службу Государеву! Как прадед твой, Царствие ему Небесное!
Затуманилось чело мальчика при сих словах. Горькая судьба прадеда сызмальства томила его душу. Один из самых прославленных героев Смутного времени, возвратясь из долгого плена, в коем находился с женой и чадами, он поперву был обласкан молодым Государем Михаилом Федоровичем. Отец и соправитель его, патриарх Филарет, возвратился из плена вместе с прадедом и до самой кончины оставался ему другом и покровителем. Когда же святитель почил, воевода Шеин лишился своей опоры при дворе, силу обрели его завистники, клеветавшие Царю, будто бы он, Шеин, в плену целовал крест королевичу Владиславу…
Случай для расправы был найден скоро. Старому воеводе было приказано отвоевать некогда доблестного обороняемый им Смоленск у ляхов. Вот, только в предпринятом походе на всяком шагу встречал прадед препятствия со стороны Москвы. То казну и припасы задержат на несколько месяцев и тем сделают невозможным начать поход в летнюю, самую пригодную для того пору, то просрочат самый приказ царский с тем, чтобы тот оказался невольно нарушен, то не пришлют обещанных пополнений. Все это сделало невозможным взятие Смоленска. И в неудаче этой обвинили Шеина, представив его в царских очах изменником и злодеем. Старца Филарета не было в живых и защитить прадеда было некому. Царь Михаил Федорович мог бы проявить снисхождение к опальному воеводе, вспомнив прежние заслуги его, но не только не сделал этого, но обошелся с верным защитником своего царства, как с худшим из разбойников. Шеина пытали, а затем обезглавили… На том же самом месте, где ныне отсекли голову бунтарю Степану Разину. Семью прадеда лишили всего имущества и сослали. Дед, Иван Михайлович, умер в дороге на руках у маленького сына и безутешной жены…
Когда-то похожей жестокой расправе подверг Борис Годунов бояр Романовых, и в годы младенческие будущий Царь Михаил Федорович с лихвой хлебнул и сиротства, будучи отлучен от родителей, и лишений, и унижений, находясь в ссылке на Белом озере. Но не дрогнуло сердце Государево, когда по оговору злодеев, иные из которых екшались и с ляхами, и с ворами, но, несмотря на то, по знатности родов своих оставлены были при дворе, обрек таким бесчеловечным мукам семейство, которое уже и без того претерпело много горя во вражеском плену.
Жгла эта несправедливость сердце Алексея, и во всю дорогу до дома не проронил он ни слова. Молчал и отец, погрузившись в те же тяжкие воспоминания. Не так давно Царь Алексей Михайлович слезно каялся у привезенных в Москву мощей святителя Московского Филиппа за окаянства умучившего его Царя Иоанна Грозного. Может, придет время, и кто-нибудь из последующих Государей сокрушится сердцем о судьбе неправедно обвиненного воеводы?.. Или уже сокрушились, хотя и не напоказ, выразив то сокрушение возвращением опального семейства из ссылки? Ныне Шеины не преступники уж, а Семен Иванович, чье детство в дальних краях прошло, стольником пожалован. И перед сыном его, Алексеем, открыт путь службы Государевой. И путь сей манил мальчика! Он давно поклялся себе служить Отечеству столь же ревностно, как служил его прадед, и своею службою возвратить имени Шеиных славу, какую оно заслуживает.
***
Своей цели юный Алексей Шеин добивался всегда. 14-ти лет по смерти родителя унаследовав от него должность стольника, он уже пять лет спустя был назначен воеводою в Тобольск, а оттуда еще через два года переведен в Курск. Царевна Софья, сделавшаяся правительницей при малолетних братьях, Петре и Иоанне, жаловала молодого воеводу и возвела его в боярское звание. Под началом любимца ее, князя Василия Голицына, Алексей участвовал в двух Крымских походах, командуя Новгородским полком. Походы те не принесли успеха, ибо войско русское немало отстало от своего века, а сами кампании были худо подготовлены.
Понимая это, все больше тяготел Шеин к подрастающему Царю Петру. Этот не по годам смышленый отрок свои потешные полки обучал на манер европейский и вместе с ними учился сам. Эти-то полки, Семеновский и Преображенский, из потешных обратившиеся в первые полки заново устрояемой русской армии, несколькими годами спустя повел Алексей в поход на Азов, взятием которого грезил молодой Государь, к тому времени утвердившийся на престоле и отправивший в монастырь едва не отравившую его в жажде власти сестру.
Азов еще более полувека назад брали казаки, но в ту пору русское правительство не готово было оказать им поддержку и удержать важную для обороны южных рубежей России крепость. Казаки ушли, а молодое русское войско с первого захода расшибло себе лоб об азовские стены. Петр поспешил, предприняв сей поход без достаточной подготовки. Однако, Царь был из тех людей, что учились на собственных ошибках и из своих неудач ковали свои будущие победы. Для взятия Азова нужен флот? Превосходно! Значит, построим флот и возьмем Азов!
Для того, чтобы построить флотилию для нового похода на турецкую цитадель Петру понадобился всего лишь год. Своих моряков порядком еще не воспитали, и командовать флотилией взялись сам Царь, скромно носивший звание и имя бомбардира Петра Михайлова, и его давний наставник в ратном деле Франц Лефорт. Сухопутное же войско, вдвое увеличенное за счет казаков, калмыцкой конницы и холопов, получавших вольную при записи в солдаты, всецело вверено было Алексею. О казаках Шеин особенно ходатайствовал перед Царем. Хорошо зная казаков сибирских, памятую пусть и разбойную, но поразительную ратную доблесть разинцев, он не сомневался, что сии природные воители и теперь способны одни овладеть Азовом, как их предки.
– Жалую тебя, Алексей Семенович, генералиссимусом! – объявил Государь-бомбардир Шеину, опуская свои могучие руки на его плечи. – Второй раз не должно нам осрамиться! Азов станет русским, или не бывать нам обратно в Москве!
Генералиссимус – чуднОе для русского слуха слово, доселе неслыханное, и того гляди язык об него сломаешь. Но Петр питал слабость к иноземным словесам, к европейским нарядам и обычаям. Душно и тесно было этому гиганту в патриархальных, жарко натопленных стенах русской избы, жаждал он устроить унаследованный от прародителей дом по-новому. Иной раз и до смешного доходило пристрастие, но велика ли в том печаль? Генералиссимус, так генералиссимус! Пожалуй, хоть чурбаном зови – было бы дело верно поставлено!
А дело Царь-бомбардир поставил верно. Ровно два месяца понадобилось русскому войску, чтобы крепость капитулировала. Не подвели ни царский младенец-флот, ни шеинские казаки. Эти, последние, на галерах атаковали караван турецких грузовых судов в устье Дона и уничтожили 11 из них. Они же еще за два дня до сдачи Азова, не утерпев, самовольно ворвались в крепость и, засев в двух бастионах, держали оборону до победы.
Казачьих воителей Алексей, коему Государь вверил устроение своего первого завоевания, сразу решил оставить при крепости. Лучшего гарнизона для окраинных владений растущей державы не найти! Гавань же азовская показалась ему неудобной, и вместе с Петром наметили они место для гавани новой, дав и имя ей – Таганрог. В Азове же Алексей положил организовать столь необходимую России навигацкую школу.
Переполненные планами самыми великими, возвращались победители в Москву. Вкус первой большой виктории несравним ни с чем! Вкус сей пьянит и кружит голову, как самое сладкое и хмельное вино! Но, как ни опьянен был Шеин сим дивным напитком, а память своего долга жила в его сердце неотступно. Накануне вступления в столицу, где к встрече победоносного войска возвели триумфальные ворота и готовились пышные торжества, генералиссимус отправился в Троице-Сергиеву Лавру. Здесь похоронены были его предки, здесь лежали и отец, и прадед. У его могилы, отправляясь в поход, Алексей молился о помощи и руководстве и теперь явился с благодарным поклоном за оное…
Было теплое осеннее утро, и розовато-белая, издали похожая на праздничный пряник, Лавра казалась особенно нарядной в золотистом убранстве листвы. Пели утешно ее колокола, возвещая окончание утрени. Степенно расходился из церкви православный люд…
Опустившись на колени перед крестом оболганного и казненного предка, Алексей низко поклонился ему, коснувшись лбом холодной земли.
– Вот, видишь, дед, я сдержал слово, – тихо сказал он. – Я восстановил славу нашего имени. Ныне Государь жалует меня начальником над всем русским войском, а также богатыми дарами… Как бы я хотел разделить все это с тобой! Ведь ты более меня заслуживал и почестей, и наград. И звания… Не генералиссимуса, но воеводы Русской земли. Ты ведь и был им! И таковым знало тебя и войско, и народ русский. Недаром, когда тебя казнили, вся Москва загорелась бунтами. Русские люди не могли простить расправы с тобой. А сколькие ратные люди покинули в ту пору войско, навсегда удалившись в свои вотчины… – Шеин помолчал, задумчиво глядя на прадедов крест. – Как бы я хотел, чтобы завтра ты вступил в Москву вместе со мной, и возгласы ликования были обращены к тебе! Но ведь ты и будешь со мной? Ты, отец… Все вы незримо будете со мной завтра, и эту викторию приношу я вам и клянусь, что никогда впредь не посрамлю чести нашего имени.
Он последний раз поклонился дорогим могилам и возвратился в войско, ставшее станом у самой Москвы на дневку, дабы служивые привели себя в порядок перед грядущим торжеством.
На другой день победоносная рать вступала в празднично убранную и ликующую столицу. В пешем строю, словно равный среди равных, лишь ростом своим возвышаясь над иными, шагал произведенный из бомбардиров в капитаны молодой Царь. А во главе войска на белом коне скакал его генералиссимус – Алексей Семенович Шеин. Иногда он поднимал глаза к безоблачному, совсем не по-осеннему сияющему небу, и ему чудилось будто оттуда, из недосягаемой взору глубины смотрит на него никогда не виденный им прадед, воевода Земли Русской Михаил Борисович Шеин. Смотрит с гордой улыбкой и осеняет правнука крестным знаменьем, благословляя его на новые подвиги.
Приказчик милосердных дел
(Федор Михайлович Ртищев)
Посвящается Александру Колчанову
Бодро уходило войско из Москвы. Молодой Государь самолично изволил вести его в поход за дело правое и святое – землю русскую и народ православный из-под ига латинского возвращать. Еще несколько лет тому назад всколыхнулась Сечь Запорожская, восстала против панов под водительством лихого гетмана Богдана Хмельницкого. Не было дольше мочи у казаков терпеть издевательство ляхов, поругание ими святой Православной веры. Сказывали пришедшие с Малороссии люди, что до того обезумели латиняне, что мертвецов вырывали из могил и посмертно крестили в католическую ересь! Истинные бесы, прости Господи! А каково-то живым приходилось? Хуже, чем от татар натерпелись… С татарами Хмельницкий поперву дружествовал, бивали вместе войско королевское. Но татары, дело известное, русским не товарищи. У татар на уме лишь ясыр, выкуп, нажива. Поменялся ветер, и предали татары. И тогда гетман ударил челом московскому Царю – выручай, свет-батюшка, народ православный! Царь Алексей Михайлович наделен был душой христианской, а к тому скорбело Государево сердце ранами Смутного времени, коими болела еще Русь. Сколько русских земель осталось доселе под властью Литвы и Речи Посполитой! А на земле – сколько душ православных, почем зря мучаемых. Не мог самодержец на зов Малой Руси не отозваться. Да и войско едино с ним мыслило. Войску, в сущности, мыслить особливо не положено, на то Царь да бояре с воеводами есть. А все не скотина ведь тоже бессмысленная! Имели разумение, что не для пустого ристалища поднялись, а за святое дело, кое Пожарский с Мининым и Гермоген-святитель со слезами бы благословили.
Славно шло русское войско! Один за другим покорялись ему города Белой и Малой Руси, и вызволенные братья радостно приветствовали освободителей. В этом походе Андрейка впервые увидел Царя. Невысок он был, не тучен, но крепок, статен, борода светлорусая, ясное чело, ясные, вдохновенно и бодро смотрящие вперед глаза. Молодой Государь был свеж, силен и отважен. И войску приятно было, что ведет их на подвиг ратный сам Царь.
Андрейке выпало служить в передовом полку князя Никиты Одоевского. В его рядах дошел он до суровых стен много испытавшего на своем пути Смоленска. Здесь Государь стал лагерем, и войско стало готовиться к штурму…
На войну Андрейка не своею охотою пошел. Пуще мечей и пищалей влекло его с младых ногтей столярное дело, к коему имел он немалый талант. Поп Мефодий не раз звал паренька поработать для церкви – Андрейка соглашался с радостью. Божий дом украсить – что может быть отраднее для души? Так бы и жить своим ремеслом, когда бы не сиротская доля. Мать Андрейкина рано померла, а отец сгинул на войне с крымцами. Мальчика взяла в дом тетка Анастасья, сестра покойной матери. Тут-то и начались Андрейкины мытарства. Муж тетки, Фома Памфилыч, был человеком скаредным и жестоким и племянника держал наравне с холопами. Ни разу не ел Андрейка досыта в доме родни, ни разу не был обласкан ею. Зато сколько брани пришлось выслушать «лишнему рту»! Дети Фомы Памфилыча глядели на брата свысока. Его не допускали ни к играм, ни к семейному столу. Ел Андрейка вместе с холопами, и лишь от них знавал доброе слово…
Когда пригожий, крепкий парень стал входить в возраст, Фома Памфилыч, чьи дела шли не очень хорошо, нашел способ поправить их. У соседа его, Данилы Архипыча, богатого купца, была единственная дочь – маленькая несчастная горбунья. Само собой, найти для такой невесты жениха – дело куда как нелегкое! Даже при изрядном приданном. И, вот, сговорились Фома с Данилою выдать ее замуж за сироту Андрейку…
Будущих мужа и жену не знакомили. Это и вообще не было обязательным, если отцы семейств приходили к согласию. А тут – бесправный мальчишка-сирота и засидевшаяся в девках уродиха, которой решительно все едино было, кто отважится повести ее под венец.
В преддверье дня свадьбы Фома Памфилыч, опасаясь своевольства строптивого племянника, велел отобрать у него теплые вещи. На дворе стоял ноябрь-месяц… И все же Андрейка сбежал. Он не мог, не желал становиться мужем горбуньи, губить наперед свою юную жизнь, и жить невольником у своих и жениных родственников не желал. Был бы жив отец, славный стрелец Государев! Разве попустил бы он такую обиду сыну!
Студеной ночью выбрался Андрейка в окно и, провожаемый предусмотрительно промолчавшими собаками (не зря делился с ними последним куском!), перемахнул через ненавистный забор теткиного терема… Он, конечно, замерз бы в одной рубахе, если бы не отец Мефодий. К нему под утро тихонько постучал почти закоченевший парень и горько поплакался на свою тяжкую долю. Старик-священник, крестивший Андрейку, хорошо помнивший его родителей, сам не мог сдержать слез. Он дал сироте тулуп и валенки, инструменты, немного еды:
– Остальное добудешь сам! – напутствовал напоследок.
И добыл бы, непременно добыл! Работать Андрейка умел… Но только раз уснул он в придорожной харчевне, где пара дюжих молодцов сочувственно расспрашивали его о жизни и угощали вином, а, когда очнулся, не сыскал ни инструмента, ни вырученных от работы денег, ни даже валенок.
Что было делать нищему и босому сироте? Податься в такие же разбойники, как те, что обобрали его? Может быть, так именно началась и их собственная разбойная стезя… Близок был Андрейка к отчаянному поступку, голод, известно, до ножа доведет. Но тут-то как раз и услышал он, что собирает, де, Царь войско, и в войско то набирают рекрутов. Что ж, Государев поход уж точно лучше, чем лихая тропа. Правда, легко можно окончить его с распоротым брюхом, но, по крайности, до той поры брюхо это будет наполнено…
Так и оказался 16-летний Андрейка в доблестном полку князя Одоевского. Ратник из бывшего столяра вышел справный, умелая рука быстро свыклась с мечом, а занимать отваги ему не приходилось. Стены Смоленска не пугали его, он, как и другие воины изнемогал в ожидании штурма.
Однако, Государь не торопился. Город был осажден со всех сторон и изо дня в день подвергался обстрелу гранатами. В то же время саперы вели подкопы под его стенами. Поляки сопротивлялись ожесточенно. Несколько раз передовой полк отбивал их яростные вылазки, и это было единственным развлечением скучного осадного периода. Ляхи ждали подмоги от своего короля. Но королевское войско не могло прийти на выручку, скованное казаками Хмельницкого. Русскому же Царю присягали все новые города. Дорогобуж, Полоцк, Невель… Литовская часть польской армии все же направилась на помощь Смоленску, но навстречу ей Государь послал полки князей Черкасского и Трубецкого. Литовцы были наголову разбиты под Шепелевичами, и тогда настала очередь Смоленска.
16 августа русские пошли на штурм. С юго-востока бились отряды Лесли и Хованского, с востока, на башню «Орел» карабкались бравые ратники Долгорукого и драгуны Грановского, на северо-востоке мужествовал солдатский полк Гибсона и Богдана Хитрово, на северо-западе рвались в Пятницкие ворота отряды князя Милославского, через Днепр переправлялись московские стрельцы под водительством боярина Артамона Матвеева, «Королевский вал» атаковали стрельцы Зубова…
Дружно ударило русское воинство и, казалось, вот-вот должно было сломиться сопротивление гордых ляхов! В «государев пролом» подле башни «Веселуха» ринулся с победительным «ура» передовой полк, и в первых рядах его – Андрейка! В жару атак исчезает страх смерти… Рвущиеся ядра, грохот пищалей, лязг мечей, крики раненых и умирающих, мольбы и проклятья – все сливается воедино. Нет страха смерти… Нет жалости к умертвляемым врагам… А по гибнущим товарищам – скорбь явится после, когда отгремит бой, когда настанет пора считать потери и закрывать застывшие глаза тем, кто несколько часов назад весело хохотал вместе с тобой дурацкой шутке и мечтал, как будет миловаться с молодой женой, ждущей кормильца дома… Все это будет потом, а пока только ярость и страстная жажда сквитаться за каждого своего!
Вот, замахнулся Андрейка на очередного обезоруженного ляха, инстинктивно заслонившего перекошенное страхом лицо, и в этот момент что-то случилось. Грохот, огонь, дым… Андрейку подбросило вверх и швырнуло на землю. Он очнулся от адской боли в правой руке, кругом все горело. Десятки изувеченных тел были разбросаны какой-то дьявольской силой.
«Порох!» – пронеслось в затуманенной голове. Ляхи подорвали пороховой склад… Слезящиеся от дыма глаза различили обломки башни… Они взорвали башню… Не пожалели и своих… Пожертвовали ими, чтобы унести как можно больше жизней атакующих! Взгляд машинально скользнул на руку, и тут оборвалось сердце, почернело в глазах. Руки не было. Лишь окровавленная, обгоревшая тряпка болталась на ее месте…
Андрейка заблажил отчаянно:
– Господи, Господи, за что?! Как я смогу работать без руки?! Почему ты не обрушил на меня стену, как на других?!
Чьи-то руки подхватили его, потащили прочь.