Полина

чертятам иль Богу, иль людям, святым!

Глаза – паутина с зелёным раскрасом,

в какие по воле какой-то попал.

В их путах блестяще, тепло и прекрасно,

что выход уже не ищу, не искал…

Елене Тукаловой

Единый клубок

Оргазмы живущих, грехи неумерших,

допитая водка, избитый сосед,

заплатки и лоск на заношенной вещи,

старухи почти не включают уж свет,

скопления в трубах, кишках, на дорогах,

огромные стройки, рассохшийся стык,

две тысячи копий, пародий на Бога

и тысяч пятьсот непрочитанных книг,

лучи-метастазы, кусочки абортов,

в помойке разрезанный, новенький труп,

чины, будто скоп, поросячьи когорты,

карниз еле держит последний шуруп,

поток, распыление сущего бреда,

обильные свалки, ржавеющий лом,

собачьи, кошачьи и крысьи обеды

у морга и двух хирургий за углом,

попойки и драки, тюремные нары,

разводы, сироты, родительский плач,

бордель и кабак – так привычная пара,

сырые фундаменты, сдувшийся мяч,

больные хрущёвки с решётками в окнах,

везде очаги отуплённых, немых,

везде вереницы обиженных, потных,

везде караваны несчастных и злых,

холёные лица с безделием пальцев,

кудряшки и глади на каждом лобке…

Мой город рабов, но нарядных старальцев,

в едином и грязном, побитом клубке…

Ротик-котик

Ночами вдыхаю чернеющий воздух,

разбавленный ветром и запахом шин.

Матрас придавив засыпающим ростом,

вплываю в дремоту под сотней лучин.

Вбираю тоску остывающей мути,

опять пополняя души закрома,

что полные грустью, обиженной крутью,

в какой недовольствий блокноты, тома.

Но всё же в грудине хранится приятье -

та память, что греет меня в темноте…

Вторая подушка в надёжных объятьях,

какие мечтают весь год о тебе…

Просвириной Маше

Волшебная синева

Имея всемерный, преангельский взор,

который зову я небесною призмой,

она так чудесно взглянула в упор,

и вмиг изгнала все мои демонизмы.

И вдруг осветила душевный подвал,

открыла чердак и иные границы.

Минуя разрушенный, тучный развал,

на волю отправились личные птицы.

Весна, бушевавшая в людях, миру,

внеслась и в меня, забурлила, запела!

Казалось, все краски и звуки вберу,

взорвусь стихотворно, оставшись всецелым.

И так всё случилось, внезапно, светло!

Как будто сюжет к ликованью, для сказок.

От стройности мягкой поныне тепло

и пьяно от двух понимающих глазок.

О ней всё в записках своих сохраню.

В ней ясность и свет, и добро, человечность!

И я посейчас её с жаром люблю,

и буду любить безначальную вечность!

Просвириной Маше

Любитель П.М.

Как хочется вновь целовать и лелеять,

до лёгкого хруста в страстях обнимать,

творить все нежняшки и ласкою веять,

и чай с юным мёдом в гостях попивать,

беседовать снова о космосе, свете,

про моды причёсок, про сны и весну,

про травы, цветы и про божьи ответы,

о том, что давно уж "летит всё в пи*ду",

гулять по далёким маршрутам и весям,

звать дивной и кушать пломбир от куска,

и вылизать влажненький твой полумесяц

от копчика и до ячейки пупка…

Просвириной Маше

Благая

В твоей благодатности я растворяюсь,

святейшеством, лёгкостью полнюсь вовсю.

О губы и волосы, тело ласкаюсь,

как ветер о юный ручей иль лозу.

В твоей благоверности делаюсь чище

и верю всё чаще окружным краям,

опять отрекаясь от грусти и днища,

себя устремляя к чистотам, морям.

В твоём благочестии сладко, уютно,

под шёлковым телом блаженно до снов,

так живо, игриво, немного распутно,

свободно, полётно без думных оков.

В твоём благочувствии, будто бы в мае,

в один миг касаюсь огромной душой

всех-всех огоньков и цветений, и знаний,

и целой природы, простой, кружевной.

В твоём благозначии сам возвышаюсь,

питаясь от чуда, источника слов.

Тебя поднимаю и сам поднимаюсь

до верха деревьев, небес и богов…

Просвириной Маше

Распад алого союза

Пятнадцать яблок с дерева упали

в момент ветров в соседних городках,

когда все старцы и их дети спали,

ведь знали, что калитки на замках.

Но буря всё ж достигла мест великих.

И в чердаке поднялся хлам и сор.

Проник сюда знакомый вор, вселикий,

а строй смотрел багряный, старый сон.

И стали рушится штакетины всей клетки.

Засов был сорван парочкой толчков.

Остались ствол, его листва и ветки.

Очнулся вдруг союз хозяев, псов.

А в миг, когда всё яблоня сронила,

проснулись веки тучных и слепых,

и вдруг заметили, что сад разгородили,

и есть им нечего, под мётлами следы.

Теперь плоды, что красно так алели,

в чужих руках, карманах или ртах.

А старикам остались камни, ели,

осенний голод и бессонный страх.

Но всё ж поверили, что зиму перетерпят,

что по весне родит природа новь.

Одни плоды лишь мимолётны в эре,

в их семенах должны быть суть, любовь.

Поели фрукты, кто посмел их тронуть,

огрызки бросили на западных полях.

Но урожай другой взошёл у новых тронов -

не знающий родни, на новеньких стеблях…

Я вижу жаркий акт

Я вижу жаркий акт, какой мелькает всяко…

Усадьба, шик убранств, картины, полутьма

и бархат белых стен, и мебель в старом лаке,

над полом золотым зеркальность полотна,

душистый запах вин и сырного букета,

охапки васильков и жёлтой череды

средь звёздной тишины несущегося лета,

когда уже святы простейшие цветы;

везде любовь, ковры и волны штор и тюлей,

изгибы спин и губ, сплетенья рук и ног,

нектары пылких тел среди луны июля,

постель, разброс одежд и лоскуты чулок…

И я тут то стону, то тихну, каменею,

потом уже она, а после – в унисон.

Порой она на мне, потом и над нею…

Ах, Боже, я прошу, чтоб это был не сон!

Елене Тукаловой

Марципаны

А очи её – марципаны в глазури,

в овале из ниточек мелких ресниц.

Хотел бы создать я ещё одну суру,

чтоб их красоту воспевать без границ!

Меня бы услышал Аллах всемогущий,

и даже Христос обратился б в ислам.

Глаза – её влажная, райская гуща,

какую Перун или Зевс нам послал.

Наверно, все боги имели участье

в создании этих чарующих мест,

что их же самих за момент, в одночасье

они соблазнили, как хитренький бес.

Поэтому вниз отослали принцессу,

подальше от ангелов, жён и грехов.

И вот она здесь, окаймлённая весом,

дарует землянам секрет и любовь.

Екатерине Курочке

Белорусочка

По мне, она слегка серьёзна и сурова,

отважна и тонка, и ласкова, как луч,

вольготна и права, певуча, темноброва

и мелодична так, как сам скрипичный ключ.

И во все стороны направлен её компас,

с ветрами дружит шток и яркий, чистый флаг.

И к ней щедра вся солнечная ёмкость -

ложится весь загар, как свет, медовый лак.

Она везде смела, как жаркий меч Афины.

Она, как суть весов, чьи чаши хороши.

Живительна, как дождь, рассвет и витамины.

Отрада для округ, где люди, этажи.

Она, как ветвь Руси, побег России белой,

что выдала плоды любимо и любя.

И встретилась вдруг мне вещающей и спелой,

кофейной кроной влас играя и клубя.

Порою снится вдруг, летя ко лбу кометой,

пикируя в мой сон в гранитной темноте,

являясь в тишине волшебнейшим приветом…

И только в этот миг она со мной, во мне…

Елене Тукаловой

Шестая звезда

Вокруг успех, ошибки, люди

и три моста, витринный лоск

и проводов и рельсов путы,

ночами – россыпь белых звёзд.

Но средь всего, почти родного,

что в вечной рухляди, пыли,

пустого, свеже-недурного,

чему мерила – власть, рубли,

во мне мечта стихом сверкает

о ней, далёкой, непростой,

что для других живёт, сияет

в момент порочный иль святой.

Вот так живу, часы листая.

И в грёзах я слегка ожил!

Она – к Кремлю звезда шестая.

И до неё три сотни миль.

Елене Тукаловой

Самопогребенец

Горчичный жар мне грудь тревожит,

и растекается очаг

по тканям, порам бледной кожи,

влипая глубже, будто страх.

Резь одиночья жжёт и режет,

как соляной, густой клинок,

и мозг зудит, себя сам чешет.

Пылает в муках черепок.

Я измолол обиды, грусти

и изжевал весь перец тем,

как жерновами память, чувства,

и из потерь создал тотем.

Ему молюсь, добром венчая.

Слезами множу сталактит.

Но грозы бьют, ветра качают,

и угрожают столб разбить.

Они однажды идол свалят,

какой привалит боль и жар.

Он мне надгробьем лучшим станет

среди камней, деревьев, пар…

Ликёр

Пройдя по питейным домам, ресторанам,

пивным, винокурням и даже дворцам,

побыв в состояниях разных угаров,

и зная секреты любого дельца,

испробовав дюжины вин и портвейнов,

познав коньяки, самогоны и джин,

сварив уже девять рецептов глинтвейна,

я думал, отведал все-все купажи…

Но как сомелье я впервые ошибся!

Нашлась необычная форма искусств!

Как Вакх, Дионис охмелённый, влюбился

в её этикетку и запах, и вкус…

Елене Тукаловой

Хрустальный голос

Твердят, что нет чуда, любви или сказки,

что лжива краса или редкостен дар.

Но вновь отвергаю язычные пляски,

ведь в уши втекает сладчайший нектар.

Тот голос – хрусталь под алмазной огранкой,

ручей-невидимка, что чисто бежит,

иль струны, берущие разные планки,

по ним медиатор живой розовит.

Звучанье его, будто ангельский высказ,

что славным мотивом сплетает союз,

что вводит в усладу, соблазн или искус,

которым сдаюсь, поддаюсь, предаюсь.

Как дикая птаха на ветке, роскошна,

что в образе девушки в нужном ладу.

И я перед ней, будто кот на окошке,

внимающий песне в цветущем саду…

Елене Тукаловой

Армейская бесовщина

В лютейшей казарме удушливо, мутно,

кроватные нары, сапожная вонь,

и так перегарно, темно, многолюдно,

отвратный и страшный, отчаянный фон.

Тут страх пучеглазый ночами пугает

средь сапа и храпа, и газов из дыр.

В уборной шлепки, что колечки пронзают.

Салаги таранят бетон, мойдодыр.

Командные спрятались в сон или пьянство.

Летят на невинных удары ремней.

Творится безбожье, безлюдье, поганство,

как пытки в острогах средь крови, теней.

Уставом подтёрлись матёрые звери.

Царят беззаконие, рабство и дурь.

И многие в свет, наказанье не верят,

хотят самосуд, но не выдадут пуль.

Вся-вся атмосфера собою карает.

Тут каждый в какой-то неясной вине.

Тут вся человечность, терпенье сгорают.

Скорей бы приказ к наступленью, войне…

Недосягаемая

Я снова причастен к раздумьям о дивном.

Эскиз набросал, где удачный роман.

Сознанием жарким, большим и ретивым

лечу в неизвестный, столичный туман.

Средь сизого дыма и едкого смога

сияет кудесница, что молода,

на радость родам, незаметному Богу,

как будто бы Спасская чудо-звезда.

Я грежу о ней, и ветвятся идеи,

летят или скачут; и их не догнать.

Раздольны и так высоки те затеи,

глубокие, что до конца не познать.

Мечтательной кистью рисую и крашу

события будущих дней и ночей.

Макаю в палитру, стаканы и чашу,

придумав имение, сад, сыновей…

И акт сотворенья уже неподвластен,

пылает пожаром на веси, версты.

Но женщина эта всекроющей масти.

И все мои думы – пустые мечты…

Елене Тукаловой

Внук Советского союза

Ясный пейзаж деревенского мая,

зелень полей и посадок, бугров,

свежие ветры от края до края,

сходки пернатых сарайных жильцов,

лёгкие вздохи до глуби, предела,

речка и пруд, и луга, и сады,

ток, рукодельники, сотня уделов,

труд и хозяйства на вкусы, лады,

волны земель и посевы, и всходы,

ржавые глины, домов благодать,

всюду потомки с исконным их кодом,

тёрн и берёзы и дюжина стад,

радуга лент и отрезков заборов,

избы и клети, ряды тополей,

крепость умов и богатства просторов,

песенность птиц и пролёты шмелей,

хлебно-молочные, мудрые нравы,

стать, трудолюбие, быль, красота,

белые оползни мела, как лава,

облачный пух, синева, чистота,

малое кладбище – знак долголетья,

ветви геройских и честных родов,

дикая яблоня, пир многоцветья…

Сельский Эдем – колыбель городов.

Крицыным Фёдору Митрофановичу и Екатерине Ефимовне

На подступах к Германии

Твердили нам – нет душ, всевышних,

а есть лишь долг и вождь земной.

Я верил в это, аж с излишком.

Но было это пред бедой.

Я много раз встречал спасенья,

везенья, акты всех чудес.

Я понял, люди в проявленьях

страшней, чем самый адский бес.

Так, с осознаньем зла земного

и с красной, чёрной верой в ложь,

в последний миг узрел я Бога,

когда в меня вошёл штык-нож.

Тогда мне стало вмиг спокойно,

в бойце увидел божий перст,

что дал погибнуть мне достойно,

и этим спас простую честь

от поруганья, плена, казни,

от мук, какие знал Христос…

Теперь смиренен я средь газов,

и под спиной соломы ворс.

Вокруг черно и гной слоями.

Минувший бой не дал вестей.

Я заслужил свой сон боями,

обрёл покой среди друзей.

Накрыт листком медали тонкой,

навесом тьмы меж братских снов.

Останусь я для всех потомков

в могиле на земле врагов.

Карее пёрышко

Карее пёрышко словом нарядно.

Точено твердью бумаг и годов.

Пишет изящно, логично, опрятно,

славно вещает без плат и трудов.

С верой и рвением лист гравирует,

будто танцуя, порхая под скрип,

в строчки вонзаясь, речами пируя,

вновь создавая святой манускрипт.

Вновь лаконично мотив излагает,

и с каллиграфией букв и письма.

В опыт и страсти свой кончик макает.

Почерк красив и приятен весьма.

Кажется, это перо от жар-птицы

или лебёдушки с тёмным крылом,

что обронили родную частицу

на белорусский и избранный дом.

Взяв от хозяйки свободу, талантность,

часть ожила и посмела творить.

Я созерцаю насыщенность, ясность

и начинаю за действом следить!

Елене Тукаловой

Кричащий немой

В душе кипяток от налитой обиды

самим же собою в уставшую грудь,

какая бездетным былым так побита,

какая прошла безотеческий путь.

Бурлит и клокочет слияние грустей,

в какое подмешаны злость и печаль,

пожухлые листья, усохшие кустья

отрезанных грёз и великих начал.

Жар водный посолен, поперчен и чёрен.

Стихами кричу, хоть и внешне я нем.

Наверно, страдальцем с родин наречён я

и небезразличным, нехладным ко всем.

Пожар, что объёмен, силён, беспрерывен,

сумеют легко и успешно унять

ладошка любимой иль яростный ливень.

Но нет ни её, ни дождинки опять…

Fucking megapolis

Скопление копий эмоций, профессий.

Рекламы, толпа наподобие вшей.

Похожие судьбы и книги конфессий.

Вокруг Вавилоны сплошных этажей,

упадок продаж и наук, книгочтенья,

ленивость парней, обнагленье девиц,

три тысячи видов вина и печенья,

отсутствие чести, некрашеных лиц,

отправки бумаги и пикселей разных,

кабальные ссуды, поток кузовов,

пороки под пудрой, нарядны, заразны,

соседняя зависть, кошмарности снов.

Не в моде, не в спросе громоздкие думы.

Предсмертья поэзии, правды, добра.

В глазах горожан опустенья и суммы.

Их руки – не крылья, а два топора.

Угасло, дотлело совсем светлодушье,

тепло испарилось из рода славян.

Все души ужались до формы клетушки,

давно одичали от множества ран.

Несчастные дети несчастных супругов.

Бессмыслица, хаос, бардак каждый час.

С экранов гипноз, исторжение слухов.

Народная рознь, отчуждение масс.

Банальные игры купцов и холопов.

Дымы, ядовитость из пастей и труб.

И мне не хватает средь этого скопа

покоя, любви и целующих губ…

Человеческая благодарность

Остывшие рыбные кости,

медальки простой чешуи,

мясные полоски, как гвозди,

наброски овсяной лузги,

две жадные горсточки каши

и лента свекольной коры,

кусочек картошки, как сажа,

в бульоне давнишней поры,

какая-то тёмная вена,

очистки, огрызок и сор,

а сверху наплёвками пена,

водица, как мыльный раствор,

дробинки гороха, редиска,

как пьяная рвота бойца.

Всё это в погрызенной миске

в награду за стражу дворца…

Забота о будущем

Мой домик – скворечник без пола.

Порхаю в нём даже во сне.

Лишь крыша, дощечки средь боли,

с пригоршней гнезда на стене.

Ветра расточили все щели.

Ржавеет оставшийся гвоздь.

Как будто в дощатой пещере

несу свой измученный пост.

А дерево ссохлось, подгнило.

И дятлы всё съели в стволе.

Тут холодно, пусто, немило.

Эх, было бы проще в дупле.

Пора деток выучить лёту,

прогнать из висящей тюрьмы

всю эту пернатую роту,

из плена родительской тьмы.

Открыть им лесные просторы,

вокруг ведь аллеи, сады.

Они ж только видели горе,

не зная про рощи, цветы.

Спешить надо! Жить уже страшно.

Ведь дух мой уже пожилой.

Ведь крылья ослабнут однажды,

и я повстречаюсь с землёй…

Акт тепла, добра и света

Однажды планета Земля подсчитала,

что мало красавиц, моделей и чтиц.

Замыслив исправить одним ритуалом,

решила, чтоб Вы поскорей родились.

Позволила снизу, с округи и сверху

случиться свиданью добра и тепла,

а после сплела узелок из энергий,

зачатью и плоду всем-всем помогла.

Его наделила любовью, движеньем,

внося в него части талантов и цвет.

И вот Вы однажды простым растяженьем

явились, как маленький ангел, на свет!

И стали всем тем, что задумало время.

Когда ж отмотались года на длину,

ему подсобили родить ещё племя,

в котором нуждается вечность в миру…

Елене Тукаловой

Сисечки

От выпитых вин и эротики действа

нектар наслажденья легонько сочит.

Средь женских движений, лучей, лицедейства

дозволенность вьётся, рассказность кипит.

Мотивы звучат то восточно, то ясно,

что хочется в неге иль буре пропасть.