Полина

мечты поселив в подволосье и кровь.

В ней ты изначально годами вращалась,

мелькая в белках и под веками глаз,

и даже в жарищу ты не испарялась,

хранилась в мороз как горячий запас.

В боях и раненьях меня сберегала,

не смела себя понапрасну излить,

а если текла, то слегка вытекала,

чтоб быт мой военный, гражданский продлить.

Приблизившись явно, беседу затеяв,

исполню пророчество, божий наказ.

Тебя я предчуял. Прообраз твой веял.

И вот наступил предначертанный час…

Toothache

Вся челюсть балкона обмякла, обвисла.

И капают слизь, дождевая слюна,

воняя сырым, забродившим и кислым,

застрявшим меж реек щербатых и дна.

Бледна пациентка, некрашеный облик,

страдательный лик средь осенних дворов,

где каждый живёт, среди спазмов и колик,

с похожим симптомом и болью зубов.

Златистые вставки меж жёлтых и белых.

Вонючая ржавчина, ржавая вонь.

Салфетки-бельё средь намокшего мела.

Болезненный вид и налёт от времён.

Большая старуха походит на монстра.

Но нет на осмотр, леченье рубля.

Как высохший кариес, ласточек гнёзда.

И словно врачи – два простых воробья…

Машонок

Вдыхаю здесь кайф, выдыхая всю грусть,

печаль вымываю зелёным абсентом,

пытаюсь отплюнуть все горечи чувств,

исторгнуть комки от обид и моментов.

И глядя стеклянно в зеркальный портрет,

уже замечаю я хмель и старенье,

что мимо минула вся молодость лет,

и понял, потери – моё избавленье.

И вот я свободен! Нет ссор, дурноты.

К тому же, не тронут заботами, бытом.

Но сердце томится среди духоты,

считая себя в бар и похоть зарытым.

Средь лиц я ищу хоть намёк на любовь,

но все тут гетеры, без ранга богини.

Поэтому вмиг покидаю всю новь,

бегу я по льдинам святой ностальгии.

Я зайцем несусь между трещин, воды

по речке весенней, среди ледохода.

Легко позабыв про всю близость беды,

стремлюсь я на берег, где счастье, погода.

А там, вдалеке, белый призрак стоит…

Навстречу ушасто, улыбчиво машет.

Душа вперёд тела бежит и бежит!!

И вмиг узревает крольчишечку Машу…

Просвириной Маше

Всё летит в женский детородный орган

Змеиные шкуры с чешуйным изгибом

на месте улыбок и женственных губ.

Обабились женщины, девушки мигом,

имея на сотню соперниц злой зуб.

Мужчины обрюзгли, почти ослабели,

теряя свой облик солдат и людей,

а многие вовсе давно озверели

и стали похожи на овнов, свиней.

Детишки ошкодились, ленью покрылись,

почти отупели, ещё не познав,

и в тюрьмах голов от планеты закрылись,

с желанием денег, подарков и сна.

Я вижу, что всё направляется бездне,

что люди потоп приближают в борьбе,

что сдвинулось всё с надлежащего места…

Лишь звери в бессменной, природной поре.

Непричаливающий плот

Безмолвие. Штиль. Растворенье в бездельи.

Слиянье с беззвучьем, сухой тишиной.

Проход в непролазные думы, как в дебри.

Вплывание в памятный берег волной.

Кроватный настил в темноте приглушённой

качается, будто бамбуковый плот.

Я, выпитым кофе, тоской опоённый,

гляжу в полузвёздный, большой небосвод.

Какие-то запахи лезут и манят,

а я колыхаюсь без вёсел во тьме.

Раздумья ласкают, тревожат иль ранят.

А кто-то лежит тоже схоже на дне…

По коже блуждают поветрия, ветры,

мои волоски поддевая в ночи.

Огромная темь посреди километров

лежит антрацитно средь гор и пучин.

Луна, попривыкнув к огням и пространству,

меня отыскала средь лодок, плотов,

и смотрит упорно с таким постоянством,

что стыдно лежать нагишом меж щитов.

Но вновь безразличье, покой посещают

и шорят от взглядов туземцев и звёзд.

Пусть духи, природа и тёмность прощают,

как сына Адама в свободности поз!

Боюсь я причалить и выйти на сушу,

хотя вдалеке ожидает мосток…

Пока же мечтаю средь правды и чуши.

Наверное, утром взойду на песок…

Fucking shit

Забитые трассы, пустые карманы,

строители в робах, цементе, поту,

деды и мамаши, юнцы с перегаром

и надписи матом на ржавом борту,

помятые юбки, дырявые джинсы,

кондомы с белком и узлом на траве,

в очках у старух претолстенные линзы,

сироты, вдовцы и вдова на вдове,

звучащие в пьяных объятьях гитары,

с цветастыми бирками суки и псы,

подохшие крысы среди тротуаров,

с балконов упавшие слюни, трусы,

культи инвалидов, старушечьи вопли,

под дверью соседа иголка иль соль,

на тропах дерьмо и пристывшие сопли,

смешки, перебранки и слёзы, и боль,

горчичные пальцы курителей старых,

горчащие губы куривших девиц,

разбойные нравы подростков и малых,

бредовые речи, поступки тупиц,

и вниз со столба обнажившийся провод,

музеи бутылок на полках витрин,

нечищеный, мятый, хрущёвочный город,

трудяги бесправны, тоска меж рутин,

быт нищенства и безработное иго,

повесился автор, а после и чтец…

Бессменное чтиво провинции тихой.

Тут личный и общий, бессчётный пи*дец…

Окружённый

Вновь шаркают сверху уставшие ноги,

а сбоку, за стенкой, одна лишь нога.

Имеют они зуб, претензии к Богу,

к инстанциям, случаю, року, богам?

Под полом то тяжкие вздохи, то стоны,

позднее – удар, будто смерти топор,

а после – молчания, двери без звонов,

потом одинокий, двойной разговор.

За третьей же стенкой скрипенье кровати,

откуда доносятся крики и вой.

За пятым щитом отголоски проклятий,

порой раздаётся бутылочный бой.

За кухонным блоком тараны в обои,

над спальнею вмятина лобных молитв,

над крышей балкона следы от запоев,

над ванной подтёки – кровавый залив.

Хоть много я знаю про боли, уродов,

про бедные жизни, калек, стариков,

но всё же ропщу на еду и погоду,

хотя я свободен и цел, и здоров…

Кавказочка

Смолистый поток облучает впервые,

вонзаясь лучами сквозь рытвины сот,

легко проникая чрез очи и выю,

меня превращая в любовную плоть.

В жару и в прохладу он истинно льётся,

влечёт, освежает и учит с теплом.

Ах, как он волшебен! Ах, как он зовётся?

Откуда он прибыл со светом, добром?

Течёт и умело в узор облекает,

втекает, как вольный ручей под валун,

песчинки так смело, прозрачно вращает,

как точит скульптуру и идол средь лун.

Волна эта – мрачная дочка Кавказа.

Мне встретилась дивно и явно не зря.

Меня отыскала намётанным глазом.

Теперь же ваяет Аллаха, царя…

Лагерный быт

Ах, раньше мы были среди детворы,

свободы и жизненных красок!

Теперь окружают конвой и воры,

враги пролетарского класса.

Теперь к нам пришили вину, номера,

сидим за колючей оградой,

пристыла к холодной тарелке еда,

средь бело-колымского сада.

Нас суд заклеймил и позором облёк,

одев в кандалы, безнадёжность,

в бушлаты, бараки, в колючий лесок,

в рутину и пот, и бездолжность.

От диких морозов аж брёвна трещат.

Наш труд непосильный, с измором.

Из этого ада не выйти назад,

ведь двадцать пять лет приговора.

Арену Ананяну

Миряне и военщина

Чужих детей под нож врага,

навстречу дулам пулемётов.

Заброс в болота, жар, снега,

под бомбы тысяч самолётов.

Отправка прямо на штыки

на бойню, в рубку, под обстрелы,

на фронт, где роты и полки,

где пули, взрывы мчатся в тело.

Отсыл в любое поле, сад

без дум и совести, укоров.

Билет в один конец и в ад,

как дача общих приговоров.

Издав любой закон, резон,

сведут на казнь рабочих русов,

как приношенье жертв в сезон,

какие Молоху по вкусу.

Военный клич, святой приказ

из затрибунной старой пасти

отправит за один лишь час

в кровавый бой во имя власти.

И этот старческий посыл

устроит явь присяг и стрельбищ,

в которых чей-то муж и сын

отцом не станет ради зрелищ…

Арену Ананяну

Кабацкое тело

Фигура моя уж не храм белостенный,

а грязный, зловонный, угрюмый кабак,

что липкий, просаленный, мутно-безмерный,

в котором разруха, крик, слёзы и мрак.

В похабных рисунках, в помятом убранстве.

На полках и в кассе сплошной недочёт.

Сочится мочою и рвотою в пьянстве.

Из окон, дверей постоянно течёт.

Он сам, будто ад. Сам себе винокурня.

Он полон тоски, угнетенья, потерь.

Прибежище мальчика, лирика, дурня,

в котором несчастья, унынье без мер.

В нём нет тишины и любви или чести,

но много похабщины, злобы, посуд.

Запойное, злачное, горькое место,

какое однажды закроют, снесут…

Черепки – 35

Он пренебрёг сыновьим долгом

в своей природе и мечте,

забыл устав природы, Бога,

став буквой из ЛГБТ.

***

Тату, как граффити и акт вандализма

на стенах собора, в котором душа,

как рабские клейма на лике царизма.

Поэтому царским телам не нужна!

***

Способна решить все дела и проблемы,

унять тоскования в разных местах

и вмиг погасить расхожденья, укоры

святой миротворец, спаситель – пи*да…

***

Тут люди давно уж творят неприличье.

Девица и трое вспотевших мужчин.

И я в групповухе, наверное, лишний.

Пойду-ка домой и расслаблюсь один…

***

Весь лоб расшиб, в полу дыра,

мозоли на худых коленях,

виновно-скучная пора…

Ах, долголетний акт молений!

***

Фургон с проститутками, виски, вином,

что едет спеша в неизвестную полночь,

ко мне приближается, будто фантом.

Я жду аморальную скорую помощь…

***

Кофе – мой порох и ключ, динамит

для той двери от чулана, сарая,

лом и тротил от подвала меж плит,

пропуск в просторы закрытого рая.

***

Поэт, что пахнет детским мылом,

что нежен кожей и патлат,

влюбился в девушку Марию

и в небольшой её детсад…

***

Стремясь избежать суеты и холопства,

старух, малолеток, путан, дураков,

стараясь лишиться забот, беспокойства,

лежу за закрытым квартирным замком.

***

Совки превратились в ковши и лопаты,

гребут от народа, из недр к себе,

под маской свободы, статей демократии,

наглея, жирнея средь схем и семей…

***

Люди по офисам вдруг разбежались.

Нет работяг, слесарей, батраков.

Сотни начальников понарождались.

Только работник один у станков.

***

Стихи, словно вёсла несущие к морю

из жижи и вони родимых болот,

из плесени, жаб, из осоки и горя.

Надеюсь, мой труд из глуши увезёт!

***

Как уличный пёс у мясного киоска,

на счастья, богатства людские смотрю

усталым и бедным, завистливым мозгом

с рассвета до вечера; ночью же сплю…

Всеобщая женщина

Всеобщая женщина с разной ценою

для тощих студентов, трудяг и дворян.

Она, как служанка с судьбою цепною,

как рай поднебесный для страстных мирян.

Довольна, когда её мнут, кочегарят,

опять оживляя к любви аппетит.

Про тело фригидное люди не знают,

про то, как нутро без абсента болит.

Никто не старается душу заметить,

она-то ведь глубже, чем внешняя стать.

Туда нужен факел, не блик сигареты,

чтоб мысли узнать и принять, и понять.

Она раздаётся и всем потакает,

актёрски играет, притворно дыша,

порой для клиента ревёт или лает,

любовную прихоть по просьбе верша.

И чтоб не иссохнуть, подмазана жиром.

Три проданных входа всегда нарасхват.

Три парочки губ и медалька инжира

творят несравненный, блаженственный лад.

Печальная доля. Иль выбор по нраву?

Природная шутка иль выданный долг?

Иль так обналичила женское право?

Сманил её демон, семья иль острог?

Однажды устанет от актов обильных,

совсем надоест ремесло в том аду.

Тогда только к истинной (или бессильной)

с любовью своею я к ней подойду…

Wonderful

В пути предработно шагаю,

не видя отзывчивых глаз,

потерянно, грустно глотая

апрельский бензиновый газ.

И если на миг отрешиться

от улиц, где сор, чернозём,

в мечтательный взлёт запуститься,

придумав любовный резон,

то можно увидеть деревья,

нырянья весенних грузил

и солнце, которое греет

глубинку столичной Руси,

а также красоты всех видов,

местечки пейзажей других,

где Вы изумрудно глядите

на кофе, портрет мой и стих…

Елене Тукаловой

Miracle

Искания – истинный путь

при поиске судеб, идей.

Я – ваза средь рабских посуд.

Я – бомба среди муляжей.

Впадания в грусть и экстаз,

скитальческий образ писца

под божью диктовку и сказ,

средь ночи и божьего сна.

Собой недовольство – есть суть,

причина для новых мазков.

С лучами смешать свою муть

во имя картинных даров.

Тогда даже смерть нипочём,

коль радости, счастья озноб,

тогда я на рай обречён

за явь, оживление проб.

Вся жизнь в ожиданьях, как рок.

Но верю, средь влаги и груд

предлинный фитиль моих строк

однажды устроит салют!

Елене Тукаловой

Всякая

Известно, поэт ошибаться не может!

Узрит он и чёрта под маской святой,

узнает царицу под грязью, рогожей,

учует пророка за дальней верстой.

Вот так я и Вас рассмотрел упоённо,

легко отделив от толпы, суеты.

Амурным диаметром метко пронзённый

влюбился в тончавые чудо-черты.

Уста Ваши – дольки в соку апельсинов,

что так источают десертный амбре,

какой притягательный, спелый, красивый

в немного морозно-большом январе.

Стройна и изящна под тёмною кроной.

В Вас опыт и робость, пронзительный взгляд.

К лицу Вам кокошник, платок и корона,

дворянское платье и Евы наряд!

Собою несёте азарт вдохновенья,

итог, середину художных начал.

Собой знаменуете акты творенья!

И всё это я на себе испытал…

Елене Тукаловой

Fotomodel

Она – дорогая, душистая муза,

к которой ведёт весь асфальт, поезда.

Она – половинка для суммы, союза

и в новом созвездии чудо-звезда.

Она – образец и модель к подражанью,

правдивая дива, чьи очи – берилл.

Она – явный повод к любви, обожанию

и символ каких-то чарующих сил.

Она – исполнитель сюжетов театра,

итог, воплощенье надежды и грёз.

Она – вдохновитель к созданию кадров,

реальный цветок среди тряпочных роз.

Она – украшение, римская гемма,

какая хранит её чёткий портрет.

И мне на шедевр столичной богемы

дозволено Богом, природой смотреть!

Елене Тукаловой

Узор её красивых губ

Почти что пятьсот непростых километров

печально, давно разделяют двоих.

Но думы, подобные асам и мэтрам,

проносятся быстро и словно за миг.

Но, если ничуть не спешить упоённо

до коврика возле дверного щита,

то можно в ночи так тепло, озарённо

представить её, что сонлива, сыта.

Игра обещает быть милой, сердечной

в желании встретить желанную мисс.

Крадусь я по тропке небесной и млечной,

парю, созерцая весь угольный низ.

Её представляя по крошечкам пазла,

в полёте порхаю, легонько пою.

Душа, напитавшись елейного масла,

священна в дорожном, подлунном краю.

По мыслям о ней продвигаюсь я плавно,

поправив ветрами растрёпанный чуб.

Хочу разгадать я секрет её главный -

узор и загадку малиновых губ…

Елене Тукаловой

Чествуемая

Готов её чествовать в роли румяной,

немного простывшей октябрьским днём,

приятно хмельной и любовной, духмяной,

в зарницу и в полдень, во сне, пред сном,

немножечко бледной от стылого ветра,

весёлой в задоре, азартной поре,

и все её чувства, фруктовую цедру,

занятья в покое, страстях и игре,

и даже расстроенной, ленной, уставшей,

забывшей про мир, а порой и меня,

но всё же такой молодой, настоящей,

какая в лучах, полумраке, тенях!

Елене Тукаловой

Армянский титан

Армянский титан обагрённого свойства,

ценитель порядка и равных свобод,

глашатай за правду науки, геройства,

потворщик безбожья и розовых мод,

занятный певец социального строя,

борец за дозволенность страсти людей,

за свет и поднятье народного боя

за братство и равенство, общность идей,

защитник плебеев, гетер и лакеев,

боец с куполами, буржуйским ярмом,

нагорец, спартанец среди богатеев

гордится российским загаженным рвом,

но точит сознание, будто оружье,

готовит побег всех низов из низов,

стараясь осмыслить все книги натужно,

и после подать революции зов!

Арену Ананяну

Сладкоголосая чтица

За делом клубничная девушка-чтица -

дарует всем литерам звуки и жизнь,

легко нарушает безвестность страницы,

в удобное кресло воссев, опершись!

Хозяйка избушки – знахарка лесная,

на краешке доброго леса, села,

как чуткая Флора, всё опытно зная,

крупинки легко собирает в слова.

Она оживляет застывшие буквы,

что рифмами, прозою стали давно,

себя согревая отваром из клюквы,

когда в её комнате тихо, темно.

Ловя ароматы, за ней наблюдаю,

хоть я и седой, наднебесный старик.

Манит ещё то, что, как Ева святая,

одета лишь в ноты читаемых книг…

Елене Тукаловой

Лена-Елена

Несясь иль петляя по зову биенья,

дорожные нити и ленты путей

по чуду случайности и настроенью

меня довели до неё средь лучей.

Она – ворожея, что полная шармом,

и муза с талантами в сотни карат,

какая с искусством всегда солидарна,

какая украсит присутствием град!

Её паутинки волос так атласны,

слегка шелковисты, мягки и темны.

Её появленье в апреле прекрасно,

как символ моей поэтичной весны.

Она откровенна и модна, и властна,

равна новизне итальянской волны.

Черты в одеяньях приветливы, страстны;

уверен, под тканью такие ж они!

Елене Тукаловой

Розовощёкая

Смущенье слегка розовит на щеках,

опять выдавая улыбку принцессы.

Мне хочется их целовать впопыхах,

делясь теплотой возбуждённого веса,

насытить всю пылкую жадность самца

и жажду (с лица её счастьем напиться),

а после стать медленней, с лаской юнца,

который обрадован южной царице.

Прекраснейший случай, влюблённая муть,

проделки судьбы иль господняя воля?

При виде её оживает вся суть,

сияет вся истина, выгнав все боли.

И так вот гляжу я мгновенье на шик.

А все эти мысли – секунда сознанья.

Ах, где эта капля, срывающий миг,

какие направят поток к обладанью

насыщенных краской и вкусностью уст,

прекрасьем под сетками, статью одежды,

что быстро раздули мерцания чувств,

дыханьем даруя поэту надежду?

Свиданная нежность в желаемый час

в московскую веру меня обращает,

а топкий абсент хризолитовых глаз

за прежние глупости, ересь прощает…

Елене Тукаловой

Очаровавшая

Вы – шторм, что колышет овал мой в груди,

как будто корабль среди водоёма.

Я, будто добытчик алмазов, руды,

что в книжных шкатулках складирую дома.

Вы – вкусный наркотик, что радует рот,

который нутро и наружность ласкает,

какой распускает бутон мой и код,

с которым похмелья с утра не бывает.

У каждой богини различны черты:

у Геры глаза голубейшего цвета,

красны у Афины, у Алы – черны.

Ваш лаймовый сок обращён на планету.

Вы – свет чародейства, дающий добро.

Мы – Бог, что в обличии плоти и сути.

Меня превращаете в божье перо,

какое стихи так картинно рисует…

Елене Тукаловой

Борец за социальную справедливость

Тут кляксы бензина на мокром асфальте,

дворцы, купола и часов старый глаз,

плакаты о виски, процентах и Мальте,

а снизу несытость и бедность, и грязь.

Тут белые зданья, зеркальные пики,

внутри них нажива и денежный пыл,

внутри них костюмы, холёные лики,

а снизу калеки, болезни и пыль.

Тут мерки по статусу, форме, уставу

среди обозначенных функций и сот,

тут чистые руки, колени и слава,

а снизу народ хаотично живёт.

Тут сотни машин и домов золотистых,

высотки, которых ряды и ряды,

салоны, где пафос и лень, и баристы,

а снизу рабы, чьи согнулись хребты.

Тут смелость дельцов, ненасытная вечно,

поток капиталов, счетов круговерть,

какие уходят в карманы беспечных,

а снизу рабочие робы и смерть…

Арену Ананяну

Грезящий

Широкая даль разделяет с тобой,

поэтому грёзы летят в расстоянья,

наполнив желаньем, живой теплотой