ПАНАРИОН В СТИХАХ. Размышления нерусского о русском в лирическом исполнении

Глава I

Ну вот и все, меня поставили и оставили. Надеюсь, отстали. Надеюсь, навечно. Хотя можно было бы и посадить. Ну, согласно казахскому-то этикету. Хотя кто ж меня посадит? Я же памятник. Памятники поставят и забудут. Такая вот у памятников судьба. О памятниках никто не думает. Это памятники должны думать о людях, хранить их дражайшую память и периодически собирать экскурсии. Ну да ладно, еще будет время позудеть-с. Ведь у меня впереди ни много ни мало целая вечность. Будет где развернуться моей блуждающей фосфорической мысли, которая будет честно растекаться не по давно иссохшему древу, а по благополучненько отполированному и вылизанному граниту. Да, очень уважаемый заказчик не поскупился на роскошный материал, подсуетился, нашел весьма модного скульптора и устроил мне торжественную инаугурацию. Благо у него все на мази – как сыр в масле катается на государевой службе. Еще бы! Тут-то самое и оно, где можно и нужно подумать о вечности. Когда дела житейские исправны на высочайшем уровне, каждый в не менее высоком порыве жаждет переплюнуть соседа по душному офису и кальянной да раскопать родословную пожирнее. Благо славные Советы окочурились, и в нашем народе резко пробудились живительные соки творчества, которые, согласно классике жанра, не ведают ни границ, ни догм, ни бюджетных ограничений. Каждый теперь норовит оказаться потомственным аристократом, потомком сеидов1, торе2 и ханов. Каждый почти батыр3 и сам себе бий4. Как и заведено на тоях5, дорогому человеку – дорогой чапан. Вернее, знатному человеку —пращура познатнее. А что касается собственной персоны, то себя любимого и пока еще свежего да румяного увековечить мы успеем и непременно раскошелимся на какое-нибудь модное агентство ритуальных услуг: закажем памятник попышнее и погромозднее, да затмим своей кроной все эти богом обиженные памятнички с соседних некрашенных оградок, чтобы уж те и вовсе от дефицита солнечного света да обилия благого великолепия победителя по жизни признали в нем явление никак не менее грандиозное и по его смерти тоже. Кто страдал при жизни – обязан страдать и после нее. А пока что, как случайное недоразумение, отгремели жидкие фанфары, и отхлопали еще более жидкие аплодисменты. Хозяин жизни наконец перерезал красную ленточку перед памятником, толкнул незамысловатую речь перед толпой, зафиксировал все на парадную камеру и отпустил всех с миром. Поэтапно весь отряд заслуженных и почетных граждан столицы и по совместительству бюджетников разбежался. Дети, ах да, и дети были тоже. Ведь это их сегодня день. Первое июня – международнейший день защиты детей, и по все тому же совместительству день памяти великих предков, «совести и гордости народа, которые в самые трудные времена для нашего народа вставали на защиту своего народа и самоотверженно бились за выживание и благосостояние нашего народа»; «благодаря им стало возможным само существование нас как нации, которую в самый критический момент возглавил наш глубокоуважаемый лидер нации и в судьбоносных перипетиях, на крутых виражах непредсказуемого, непрерывного исторического процесса сумел вывести на стабильную прямую уверенного роста и развития»; «вы, наше будущее, можете с уверенностью смотреть в светлое и прекрасное будущее. Не каждый народ сегодня может этим похвастать». Кто же накатал ему весь этот бред? Что за гуру-патриот ораторского искусства? На мыло этого спичрайтера. Не исключено, что автор сего опуса – родственничек нашего хозяина жизни, непременно пристроенный в теплое местечко с непыльной работой. Возможно, он даже сам присутствовал на инаугурации, приодевшись в стильный костюмчик от кутюрье и постояв чуток поодаль от нашего лучезарного в ракурсе, выгодном для камеры. Эх, то-то я завелся с пол-оборота. А ведь это только начало. День и целая вечность заступили в караул.

Погодите, а ведь я и есть та самая «совесть», которая должна быть благосклонной к людям и никогда не перегибать палку. Я, т.е. «совесть», должен быть благоразумен и непредвзят. Однако же не легко сохранять спокойствие в жарищу, свалившуюся на город буквально внезапно и схоронившую всех под своим подбрюшьем, вернее, сообщившую всем свой равнодушнейший кинетический заряд и отославшую всех восвояси, т.е. жить нормальной людской жизнью. Всех, но не меня. Ну, и славненько! И бог со ними! Жить, а не думать! Думание, вообще, вивисецирует и без того короткую как миг человеческую жизнь и внезапно проваливает в щербатые мысли о смерти. А так нельзя. Это же не милосердно. Бог есть: он позаботился о том, чтоб его чада не думали о смерти и «уверенно смотрели в будущее». Собственно, для этого я тут и поставлен. Эх, жара, а ведь солнце только-только занималось.

Итак, что же мы тут имеем? Вернее, что я тут имею? Я имею себя. Habeo me, ergo sum. Не ошибся я с латынью? Ну, ладно. А так да, согласен, неплохо бы научиться владеть собой. В такую жару такое умение очень пригодилось бы. Все же сказочное спасибо дорогому заказчику – у меня есть одно несомненное преимущество: меня отколупали из качественного гранита, и мне совсем не грозит то, что, вдруг однажды выйдя из себя, ну, хотя бы гипотетически, хотя я и не Карл XI, я произведу на окружающих, скажем так, неоднозначное впечатление. У меня – однозначная миссия и такая же однозначная физиономия. Все же художник, fateor, постарался сделать меня, по возможности, поколоритней, поблагородней, повыразительней. По крайне мере, он весьма даже постарался. Я бы точно не сказал, что я оказался очередным выкидышем нашей творческой богемы, питающейся крохами с байского6 стола, и стал очередным образчиком да и по совместительству флагманом современного парада безвкусицы, который так бесцеремонно и все неустанней да во всеуслышание трубадурит о своих законных правах с каждого уголка и закоулка на этих набивших оскомину перипетиях и гудящих перекрестках нашего столичного града. Впрочем, не только его. Почему все же такое происходит? Видимо, мы еще не совсем вышли на ту самую «стабильную прямую роста», и чиновник не был бы чиновником, если бы не соврал. При всем при этом я считаю, что мне крупно повезло. В буквальном смысле – «крупно». Я, как «совесть», должен был признать, что художник не слишком схалтурил, а заказчик не пожалел на меня средств, не своих, естественно, но тем не менее. Я определенно себе нравился и, похоже, вызывал неподдельный интерес у небольших партий пешеходов, которые периодически останавливались, чтобы поглазеть на новейшее городское чудо, но все еще не осмеливавшихся потереть об меня свои ладошки на удачу: ну а вдруг еще оштрафуют!

В общем, на меня действительно можно было посмотреть и получить свою заслуженную порцию эстетического удовольствия. Конечно же, ваял меня не Микеланджело, или Роден, а местный, но вместе с тем достаточно заслуженный ветеран художественно-ремесленного фронта. Я совсем немногое о нем знал, однако мое знание ограничивалось только теми гранулами, той отработанной пылью-пыльцой, что, слетев с его натруженных рук, успела осесть на камне и стать частью меня. Такая вот химия-алхимия. Да, все же мой создатель – хороший человек. Но мне он нравился больше, когда он был молодым. Может быть, все мы в молодости немного лучше, но мой пигмалион действительно заслуживал того, чтобы сказать о нем несколько слов.

Он был мальчиком, уродившимся в рабоче-интеллигентной семьи. Такой симбиоз, я бы даже сказал, сизигия ума и действия, вернее, действия и ума, и породил этот сгусток энергии, который уже с самых младых ногтей знал, что будет большим художником. Конечно, сначала он не мог выразить этого знания доступным ему способом, но даже и не придавал этому непонятному жжению в груди особого значения. Он просто знал, что родился таким. Это как монгольское пятно, которое не требует объяснений. Он рос, как и все его сверстники, как и все дети, которые имели счастье родиться в благополучной семье и не знать, что им действительно выпало счастье, – а счастье оно такое, ведь понимать начинаешь только тогда, когда его потеряешь, – но эти пасмурные мысли его не занимали тогда. Его погоняли твердые опорно-двигательные, пищеварительные и прочие стадные инстинкты: поспать, поесть да пообщаться с приятелями. Но нужно сказать, что такой период пубертатного скифства у нашего героя продолжался недолго. Уже в раннем отрочестве эта система начала давать сбои и беспокоить своего маленького господина, или, может, раба, все настойчивее. «Мама, почему мне неинтересно со своими сверстниками? Мне интереснее с теми, кто постарше. Я умнее, сильнее, быстрее своих сверстников. Я ведь даже физически чувствую, когда мне лгут, говорят одно, а делают другое. Или мне это только кажется»? – «Откуда только в тебе эта заносчивость? Не можешь общаться, не общайся». Таков был рескрипт, сухой вердикт его немногословной матери по назревшему вопросу сына. Сам же он не мог понять, почему его собственная мать называет его заносчивым, ведь он всегда был открыт для людей, особенно для своих сверстников. Он же, начитавшись мифов о древних греках, был чрезвычайно поражен историей о братьях-близнецах Аяксах, которые всегда стояли друг за друга насмерть. Он не считал себя полубогом, но зачем-то честно полагал, что нужно стремиться к этому идеалу. Это непонятное жжение в груди не давало ему покоя и постоянно заставляло двигаться. Помогало в одном, но подводило в другом. Да, он был умен, силен, смел, добр, но никак не мог найти общего языка с теми, кого бы хотел называть своим братом-близнецом Аяксом. Было несколько соискателей, но ему со временем стало очевидно, что жжение в груди должно быть симметричным: он не чувствовал подобной отдачи в намеченных кандидатах. Их мечты были приземлённее и практичнее. Тем временем жжение в груди этого молодого, красивого, я бы сказал, чистого и неиспорченного уже юноши становилось все острее и нестерпимее. Короче говоря, он стал чувствовать, что начинает выгорать. Его запас душевных сил истончался, а телом и умом он стал выдыхаться. Человеческие отношения не приносили ему желаемой радости, ну, может быть, иногда несколько кратковременной, но он не ждал от них ничего, кроме бесцветной и душной кабалы. Он любил. Пару раз. Может, и больше, чем пару раз. Вообще, побочный эффект этого жжения в груди был таков, что наш герой был на удивление влюбчивым. «Где же я заносчивый»? – внимала тишина немому вопросу давно возмужавшего студента одной из престижнейших академических художественных институций. Как-то совсем незаметно для себя и окружающих он стал более скрытен, а оттого весьма недоверчив и раздражителен. Нет, люди уже не могли доскоблиться до него и воспользоваться лучшими свойствами его души, да и он мог легко общаться с ними, но это двурушничество отнимало у него столько душевных сил, что на творчество уже почти ничего не оставалось. А он творец – он всегда это знал. Он стал замкнут. О нем поползли разные слухи. Нет, была пара-тройка индивидов, с которыми он имел видимость дружеского общения, но и от них веяло холодом искусственного мрамора, и ни в одном не было даже намека на жжение в груди. И там он не нашел Аякса. «Что вы тут потеряли, бездарные небокоптители»? – злорадствовал, бывало, он про себя до тех пор, пока однажды вдруг не понял, что все-таки мама была права, назвав сына «заносчивым».

Пришло время, и он стал заслуженным корифеем искусства. Он стал постоянным гостем в высоких кабинетах и образцом для подражания и предметом обожания среди молодых. У него было все. У него был головокружительный карьерный успех, о котором грезит каждый, даже самый захудалый, художник, однако всегда оставалась некоторая недосказанность, нечто, что он скрывал ото всех, даже от самых близких ему людей. Хроническая скрытность сделалась его второй натурой, но, при этом, она казалась гораздо естественней масок окружавших его людей. Даже и в этом он их обошел, но жжение в груди никак не унималось. Скорее, речь уже не шла о жжении, а лишь о зудливом калении. Оно было впору его красиво вьющимся пепельно-седым волосам и дымчатому кашне, небрежно обвившему его гордую выю. Он был мэтр, добровольно заточивший себя в невидимой башне из слоновой кости, которую незаметно для себя и выстроил. А строить, создавать он умел. Но «создавать» было не то же самое, что и «творить». И это он ощущал острее всего в моменты жгучего одиночества, которые могли его застать врасплох как во время угрюмого раздумья, так и шумного банкетного перформанса. Когда-то в далеком детстве он был чист и с легкостью мог творить миры; теперь он, хотя еще и не совсем стар, но бодр и предостаточно силен, все же чувствовал, что силы капля за каплей покидали его и уходили совсем не на то. И он не мог понять, что ж происходило. Люди носили его на руках, но сам себе он был противен. Оттого он бывал порой резок, даже желчен, и тогда доставалось всем, наверное, более всего близким, которых он, возможно, любил. Само это слово «любовь» в какой-то момент утратило для него всякий удобоваримый смысл, и он даже не смог бы сказать, как это произошло. Все, что он знал, или хотел знать, это были самоотверженный труд и хороший гонорар. Он не был халтурщиком, и это его раздражало. Раздражала мысль о том, что его окружали изысканно довольные жизнью и собой халтурщики. Раздражало то, что их нисколько не смущал тот зубодробительный факт, что они же самые что ни на есть прожжённые халтурщики-человеколюбцы. Одна неудачная мысль о том, что он мог бы жить так же, повергала его в разгромное уныние. Те минуты, когда он все же невольно поддавался наваждению жить как все, он гнал от себя прочь как сиюминутную слабость. Раздражало то, что сам он, первоклассный перфекционист-мизантроп, не халтурил, но от этого тонкоструйной фальши, неизменно обжигавшей только его, меньше не становилось. Слоновая башня становилась все выше, а слоновья шагрень – все толще. Благо он мог позволить себе быть немного мизантропом: гонорары ему позволяли держать людей на расстоянии. Но, к сожалению, или же к счастью, с людьми иногда приходилось общаться. «Не можешь общаться, не общайся». Эти слова вспоминались ему снова и снова, однако уже вызывали не недоумение и максималистский бунт, а только горькую улыбку и теплую тоску по ушедшей матери.

Так я и стал продуктом этой недохалтуры-недомизантропии. Я чувствовал в себе эту недовысказанность. При этом с внешней стороны ко мне претензий не было. Может быть, взгляд мой был чересчур суров и безжизнен, впрочем, наверное, как и подобает любой «совести народа», глухой к стенаниям копошащегося внизу, живущего днем сегодняшним и не внемлющего гласу богов люда. Но во всем остальном я был на высоте. Буквально – «на высоте». Поскольку я был каким-то дальним предком этого чиновника, то место мне подобрали соответствующее. Меня могли лицезреть как местные, так и интуристы. И траффик был приличный. А этим не каждый памятник мог похвастать. Мне огородили мой пятачок, подготовили фундамент и водрузили на него одиннадцать метров увесистого гранита. Да, трудоемко, согласен, но что эти усилия по сравнению с вечностью? Не хватало только подвести газопровод и зажечь вечный огонь. Благо «голубого топлива» в наших недрах почти столько же, сколько и кислорода над ними. Но, наверное, нашего чиновника от этой грандиозной затеи отговорили. Нельзя исключать, что он и сам от нее отказался. Видимо, благоразумие взяло верх над бюджетным безлимитом. Ведь в нашей стране все возможно, даже такое. Сам же я получился, бесспорно, красавец. Думаю, в мое «зеркало души» особо никто не вглядывался: ростом не вышли, хехе. Ну да ладно, шутейки в сторону. Все-таки не зря автору дали заслуженный орден. Во мне же все было в лучшем национальном стиле: шапан7, борик8, кожаные сапоги. И все это богато оторочено качественным мехом. Да-с, мастер не зря носил свое звание. Куча замысловатых узоров а-ля «звериный стиль», и еще кое-чего по мелочи. И главная моя фишка, я бы сказал, мой сакраментальный жест – моя правая ручища, моя десница, гордо нависающая над толпой и указующая ей путь в всуе упоминаемое светлое будущее. Моя махровая тяжелая длань – гарант и символ надежной защиты и бесконечной весомости в этом бренном и ненадежном мире. Конечно же, ею не расчешешь моей красивой, аккуратной, хорошо окантованной бородки, но даже у вечности есть свои издержки-с. Да, и я что-то не увидел своего мастера в толпе. Может, я не особо старался. Так-то его трудно не заметить. Ну да ладно. Почти что золотые буквы о знаменитом мне, великом предке, возвышающемся на блестящем постаменте, рассеивали любой нелепый и случайный сплин.

А я и правда мог бы стать местным символом. Я мог бы даже потягаться со знаменитым Иисусом из Рио. Хотя мы и сделаны из разных материалов, весовые категории у нас разные, да и машем мы в разные стороны, но, думаю, есть то, что нас объединяет. Мы – памятники. Думаю, этого будет достаточно. Да, а что тут не так? Памятник, монумент – это ж от слова «monere», т.е. «напоминать». Ну, плюс еще «ment», т.е. «думать». Мы – эдакие напоминалки, или добрые самаритяне. Если бы нас не было, если бы не было никого достопамятного, возвышающегося на самом-с видном месте, то люди и вовсе были бы рады все забыть: ведь тут нужно «думать», неизбежно прийти к мысли о смерти и от безысходности кого-нибудь проклясть, или, в крайнем случае, обматерить. При этом, есть большой риск ошибиться адресатом. Но благо хорошие люди и богатые заказчики позаботились об устранении такой напасти, которая может случиться, да что и говорить, случается постоянно, ежеквартально и даже, бывает, сверхурочно, и избавили, по сути, благопристойных и елейно-благодушных граждан от пожеланий кому-нибудь нечаянной смерти. Для всей грязной работенки есть мы, напоминалки-громоотводы, похитители чужих пароксизмов не-агапэ, блюстители душевной и достойной рая чистоты. Эдакие напоминалки-обманки. Как и куда ни маши, от смерти никуда не деться, а забивать эфир чем-то нужно – это я про «пятый элемент». Что ж поделать – такова природа человеческого существования? Все мы обманываем или обманываемся, что по сути – одно и то же. Этим виртуозно промышляют не только религиозные деятели и политиканы. Все мы сознательно втягиваемся в это невидимое пространство, где всё нам обещает блаженство и умиротворение, что, в принципе, не сильно отличается от смерти, однако ж нам всегда нужны все эти подсластители и ароматизаторы с высоким содержанием антиоксидантов, антигипоксантов и многих других одинаково непонятных, но воодушевляющих словечек. Иначе вид тлеющей плоти больно претит нашей утонченной и нервической натуре. Так-то все мы трусливы и лицемерны, но страх, гонящий нас от самих себя, странным образом облагораживает и создает вокруг нас то, что называется высоким словом «культура». Не будь этого экстернализированного, сублимированного страха, не было бы культуры, не было бы нас, т.е. памятников. Не знаю, насколько «самоотверженно» я боролся за сохранение нации или отдельного клана, к которому принадлежал мой заказчик, но, видимо, я все-таки боролся, раз сие утверждают родословцы. Памятники тоже ведь «живые», и ничто человеческое нам не чуждо. Хотя все может выглядеть абсолютно не так. Любой из живущих сразу заявит, что я, мол, преувеличиваю, но если бы у него вдруг появилась такая возможность услышать то, о чем шепчутся памятники наедине с собой или друг с другом, то я думаю, его скепсис поубавился бы и он стал бы… атеистом, ибо понял бы, что Иисус вовсе не бог, а простой парень-труженик, да и много чего еще понял бы про всех остальных богов и полубогов, но это слишком уж маловероятная цепочка событий, которая перевернула бы не только ход истории, но и само божье мироздание. Иначе отпадает надобность в попах и политиках, а братцы этого допустить не могут. Поэтому покуда будут те, кто хочет управлять, будут и те, кем будут управлять. А, может, оно наоборот? Не знаю-с. Но знаю, что самое невероятное предположение может оказаться более достоверным, чем самая обыкновенная история. Мы-то, памятники, это прекрасно знаем. Например, моя история, история чересчур болтливого памятника. Да, все памятники мыслят, но, конечно, не все мыслят гладко и одинаково, или одинаково гладко, но это и не нужно-с. Кому это нужно, когда впереди, позади и кругом вечность? Все перестает иметь всякое значение, когда, казалось бы, вот и наступил самый ответственный, самый долгожданный момент для теплой встречи с абсолютной истиной. Бум-с. Оказывается, религия есть, а бога нет. Оказывается, есть только память и непрерывное ритуальное насилие над ней. Главное, есть мир памятников, и с миром людей он не пересекается. Это ясно как божий день. Да, сегодня именно такой день! Однако по воле иронии именно мы, «мертвые», и даем людям понимание того, что они – живые. И делаем это на поверку себе в ущерб. Видимо, иначе нельзя. Но мне грех жаловаться. Был бы у меня заказчик победнее да из рода похудосочнее, то стоять мне где-нибудь на отшибе, или в глухом переулке и пугать всяких грызунов и менее изысканную публику. Или, наоборот, всецело и радушно их развлекать.

Шукир9… Мои семейно-бытовые вопросы остались устроены самым наилучшим образом, и я должен быть благодарен своему предполагаемому потомку так же, как и он благодарен мне. Будь канцелярия по невесть каким делам памятников, обязательно накатал бы мадригал в его честь.

Среди миров в мерцании фотонов

Мы сверхэпично помним о тебе…

Не оттого, что близок ты к народу,

А оттого, что близок к Ак-Орде.

Действительно, зачем и почему я все-таки был так нелепо вызван из этого болотно-мерцающего небытия? Оттуда, где все органическое тлеет и соединяется с вечностью. Что за невидимая рука выхватила меня из этого бульона элементарных частиц и придала эту внушительную форму? Да так, чтобы даже сомнений не оставалось. Меня ведь рано или поздно снесут. Все памятники сносят. Так зачем же тревожить тех, кто уже ушел на покой? Тем более, если при жизни я потрудился сполна и заслужил этот самый вечный покой. Что за насмешка такая: не отпускать тех, кто более всего заслуживает покоя! Ирония судьбы? Кому я помешал, чтобы меня в угоду ничтожному самолюбию, тщеславию и сиюминутной прихоти чинуши, пусть даже и высокопоставленного, выставили на всеобщее посмешище? Люди – они ведь не глупые. Они устали от этого конвейера тщеславия, когда памятники лезут и лезут, как грибы после дождя, на каждом незапроданном пятачке благодаря стараниям все тех же соревнующихся в благодарности потомков. И помяните мое слово: чем усерднее трудятся эти чиновники над духовным возрождением нации, тем болезненнее будет обратная реакция, когда эти памятники разлетятся с постаментов быстрее, чем конкистадоры завоевали Америку. Гудбай, Колумб! Гудбай, Ленин! Гудбайте, все-все-все!

Глава II

И все же чем я заслужил такую огромную честь, чтобы меня вспоминали? Если я сам попытаюсь себя вспомнить, то я ведь не смогу ничего особенного о себе самом рассказать. Однако ж тема истории и памятников мне была близка, чему я, собственно, не удивлялся. Возможно, и это – от скульптора. Сам же я особо ничем не выделялся среди моих соплеменников. Меня вроде бы относят к лихим годам так называемого Великого Бедствия, или «Актабан Шубырынды», что дословно означает «Гуськом бредущие белые пятки». В истории это время известно как нашествие джунгар на земли казахов. Русским аналогом я бы назвал дефензиву Москвы Мининым, Пожарским и Черкасским от злых польско-литовских интервентов. Кстати, странно, что третий как-то «выпал» из этого «гусиного строя» истории и, соответственно, из народной памяти, а двое других остались в ней как «русские», хотя, как минимум, один из них был татарином. Каждый, наверное, слышал эти слова «Поскреби русского – найдешь татарина». Да, это не мои слова, а знаменитого корсиканца. Все мы – татары. Казахи – тоже татары. Только одни – крещеные, а другие – мусульмане. И вышло так, что бог не породил в душах этих татар никаких других идей, кроме фанатизма и желания истреблять друг друга. И затем уже строить памятники – на костях и крови людей, которые, может быть, еще вчера ходили друг к другу в гости, а сегодня им вдруг сказали, что бог так не велит, а велит брать оружие в руки и идти против своего соседа, а, может, и родного брата. Да-да, бог – это всегда братоубийство. Эта история тянется еще с братьев Каина и Авеля. Не знаю, закончится ли это когда-нибудь, но, думаю, еще немало памятников будет возведено. Да и вообще можно было бы так, чтоб поставить один памятник, да такой, чтоб все были довольны, и чтоб в каждом наконец наступило умиротворение, и поселилась в душе благость от благоговения перед прекрасным и питанием исключительно добрых братских чувств! Возможно ли такое? Или же это утопия? Каин всегда будет убивать Авеля? Мир состоит из двух противоборствующих и взаимно притягивающихся начал? Диалектика Гегеля? Мужское и женское? Союз и аннигиляция? В итоге – лишь яркая вспышка на историческом горизонте, и, бум, получите-распишитесь, вот, господа-с, вам очередной памятник. «И на осколках самовластья напишут наши имена»! Старый мир разрушим – построим новый. Только нам необходимы памятники, чтобы укреплять в массах новорожденный миф. Настоящие герои имеют фантастическое обыкновение выпадать из истории. Ах да, памятники! Есть один роскошный памятник тысячелетию Руси, установленный в Новгороде в 1862 году, куда, якобы, призвали варяга Рюрика. Да будет известно, что миф насаждался сверху вопреки исторической истине. Московиты, как называли русских еще в 19 веке, не были славянами. Вопрос исторической правды решался политическими методами. Вообще, эта важнейшая тема актуальна и для казахов в том числе. По этому поводу Руссо даже шутил: «Pierre 1er a empeche ses sujets de devenir ce qu’ils pourraient etre, en leur persuadant qu’ils etaient ce qu’ils ne sont pas». Я, кстати, мог похвастать неплохим знанием французского языка, который, я, probablement, также перенял у своего талантливого скульптора. В общем, перевод этой «шутки» благозвучит следующим образом: «Петр Первый помешал своим подданным стать теми, кем они могли бы стать, убедив их в том, что они были теми, кем на самом деле не являлись». Думаю, корсиканец и Руссо говорили об одном и том же. Вообще, «быть или не быть» – это, похоже, и есть самая сермяжная квинтэссенция всех памятников, в том числе, и самого русского царя-великана, глядящего то величественно и грозно, то снисходительно и горделиво с бессчетных постаментов, напоминая повсеместно нам всем о том, кто же «прорубил окно в Европу». Но это ведь Европа прорубила окно в Россию! Еще сам Федор Михайлович в «Зимних заметках о летних впечатлениях» пытался ответить на этот вопрос: «каким образом на нас в разное время отражалась Европа и постепенно ломилась к нам со своей цивилизацией в гости и насколько мы цивилизовались». Правда – противоположна! Ну, посудите сами. Тут даже не нужен красный диплом исторического факультета МГУ. Власть в России – всегда иностранка: то скандинавка, то татарка, то полька, то немка, то еврейка. Власть в России всегда ведет себя как плохая невеста: извечно угрожая Западу, извечно стремится к нему. В этом, мне думается, кроется некоторое расстройство личности, разрешив которое, можно будет ответить на «извечные русские вопросы», которые, я глубоко убежден, помогут и татарам-казахам ответить на их собственные. Пока у меня только один вопрос: неужели мы ставим памятники injustement? Есть ли в этом злой умысел тех, у кого без всяких ангажементов в руках оказывается власть, или это естественная антреприза historique, где все исполняют свои roles, отведенные божественным провидением? Как бы пошутил Руссо? Не знаю. Что-то я совсем расфилософствовался. Не успел родиться, а уже – философ. Почти как Лао-Цзы. И где-то во всем этом словоблудии потерялся я сам.