Почти как в сказке

Лула

Мы с ней росли в одной деревне, пока родители и Лула не переехали в Афины. Помню, спрашивал её бабушку: «Кирья Афанасия, Лула вернётся?» Почтенная женщина только вздыхала: «Она учится, Гьорго. В серьезной Академии!» Конечно, зачем ей возвращаться, думал я, не коз же теперь пасти. Писал любовные песни… хотя, какие там песни в 19 лет, смех один. Мечтал, что стану известным певцом, и тогда она услышит о моей любви. Радиоведущий говорит: «А эта песня любимого всей Элладой певца Гьоргоса Степанидиса посвящается никому не известной девушке Луле, рядом с которой прошли его детские годы в горном Миртосе». И Лула плачет, прижимая к груди мою потертую фотокарточку… и пытается пробиться за сцену через толпы поклонниц.

Думал, никогда не увижу её. И вдруг она приехала на летние каникулы. Тонкая, дерзкая, с короткой стрижкой. Совсем уже девушка – гораздо более женственная, чем образ в моей памяти.

Шёл тысяча девятьсот шестьдесят пятый год. Гречанка, с короткими волосами – все наши деревенские девчонки смотрели на неё косо, осуждающе шушукались и изо всех сил завидовали – столичная штучка! А Лула не обращала никакого внимания на сплетни: надевала открытое бикини и заливисто смеялась, плавая наравне с парнями.

Кстати, парни от неё не отходили, а бывшие подруги демонстративно вставали и выходили из таверны, когда туда заходила Лула. Я ревновал до чертиков и молча следил за её кокетством. Наверное, ей было одиноко. Но кто думает о чужих чувствах в 20 лет!

Июль выдался на редкость душный и жаркий. Солнце иссушило землю до трещин, трава высохла и торчала соломенными пучками вдоль пыльной дороги. Обычный ветер, приносящий облегчение к середине месяца, запаздывал. Крит задыхался от зноя. После полудня замолкали даже цикады, и весь мир погружался в душное дремотное марево. Люди уходили в спасительные белые кубы каменных домов, чтобы немного вздремнуть до момента, когда солнце начнёт клониться к закату.

В тот день я дежурил в таверне отца, засыпая за барной стойкой с ледяным фраппе в руке. Ни один безумный путешественник не рискнул бы выйти на такой солнцепек, не говоря уж о местных. Но долг есть долг, и я честно отрабатывал его, с трудом держа слипающиеся глаза открытыми.

– Пс-с-с, Гьорго! – услышал я сдавленный шепот. Обернулся.

В дверях таверны, прячась за кадкой с раскидистым кустом базилика, стояла Лула. В руках у неё был какой-то футляр. Лула нетерпеливо и призывно махнула мне рукой: мол, иди сюда быстрее, что стоишь!

Словно во сне, я подошёл к ней.

– Пошли со мной, покажу тебе кое-что! Быстрее, пока все спят!

Лула крепко схватила меня за руку и потянула за собой.

– А как же таверна? Вдруг кто придёт? – попытался сопротивляться я, уже понимая, что безоговорочно капитулировал.

– Ца-а! – прищёлкнула язычком она, – до четырёх нет таких безумных!

«Как мы», – подумал я и покорно потащился на солнцепёк вслед за безумной девушкой своей мечты.

Еле дыша, мы поднялись в горы и вошли во двор старинной часовни. Службы здесь проходили только по большим церковным праздникам, поэтому ни хозяйства, ни постоянного батюшки при часовне не было. На дверях висел огромный замок.

Лула заговорщически подмигнула и достала огромный ключ. Я предпочёл не спрашивать, откуда она его взяла, лишь молча помог ей отпереть замок, раздвинуть тяжелые деревянные двери настолько, чтобы можно было зайти, и закрыл их за собой.

Мы оказались в темном и немного затхлом помещении. Когда после яркого солнца глаза привыкли к сумраку, оказалось, что здесь на удивление светло и даже просторно, а ещё – прохладно, как в погребе. Каменные своды храма уходили высоко вверх, заканчиваясь огромными окнами с цветными витражами.

Лула с заметным облегчением прислонилась к холодному дереву закрытых дверей и расхохоталась немного нервным смехом. Под потолком храма вспорхнули несколько потревоженных горлиц, заполнив пространство плеском крыльев.

Лула мгновенно замолчала и прошептала, прислушиваясь:

– Ты слышишь? Какая акустика! Пойдём!

Она опять схватила меня за руку и потащила куда-то в центр храма, через ряды лавочек, туда, где возвышался небольшой постамент для службы и чтения проповедей.

Только сейчас я заметил, что эта часовня не похожа на наши обычные греческие храмы. В ней было больше католического, чем православного. И даже иконостас позади не казался родным, а скорее подчеркивал инаковость этого места, такого же странного и неизведанного, хотя вроде бы и знакомого с детства, как и Лула.

Она тем временем села на постамент и открыла футляр, который всё это время прижимала к себе, как реликвию.

– Садись, – скомандовала Лула, – вот сюда, на лавочку. Просто садись и молча слушай, хорошо? Потом поговорим… может быть… но ты должен ЭТО услышать

Я послушно сел напротив неё.

…И она достала скрипку. Встала, расправила плечи, подняла голову вверх, перевела дыхание, прижала скрипку щекой и приложила смычок к струнам.

…Что было дальше, я помню не очень хорошо. Хотя, наверное, ничего и не происходило, кроме хрупкой двадцатилетней девчонки с короткой стрижкой, играющей под сводами старинного храма…

…Но я помню, как воздух словно всколыхнулся невидимой волной, и, поначалу тихо-тихо, но потом всё набирая силу, мир начал наполняться звуком. Сперва что-то защемило в груди, затем по всему телу прокатилась волна мурашек. Волоски на коже встали дыбом, и, с первым моим выдохом, на глаза навернулись слезы. А волны музыки всё нарастали, гнались друг за другом, как воды Эгейского моря, искрились, сливались, переплетались, заполняя собой всё окружающее пространство, пронзая меня то тоской, то истомой, то негой, то тревогой, поднимая мою душу куда-то к ангелам.

Нет, больше не было хрупкой скрипачки. В центре храма, под иконами, в разноцветных солнечных зайчиках от витражей, создавала музыку Богиня. Или Муза. Или сама Музыка, наполнившая мои сердце и душу наслаждением прикосновения к вечности.

Лула уже давно закончила играть, а я всё молчал. Даже не мог поднять на неё глаза.

– Арэси? – спросила Лула чуть встревоженно, – тебе понравилось?

Не знаю, что на меня нашло, но я поднялся к ней, подошёл вплотную и… встал на колени. Обнял её за ноги и поцеловал голые острые коленки. По щекам текли слёзы. А она стояла, не шевелясь, лишь опустила тонкую холодную руку мне на макушку.

– Эвхаристо, – прошептал я. – Спасибо.

Не знаю, слышала ли она мой тихий голос, но, думаю, поняла. То, что совершилось сейчас в этом храме, было воистину Эвхаристией – благодарственной службой, явлением чистой и божественной Любви в наш мир.

Нет, я не признался Луле в любви. Так и не поцеловал её: для меня в тот момент это было бы сродни кощунству. И она ничего мне не сказала: почему выбрала именно меня? Почему играла именно в том храме?

Я вернулся в таверну отца, Лула исчезла в мареве июльской сиесты.

Через несколько дней она уехала в Афины навсегда. А через месяц я получил от неё открытку с одной фразой: «Ave Maria – Caccini. Спасибо за удовольствие».

Лодка из Трапезунда

Я расскажу вам одну историю, особенную. Про смерть и страх, про любовь, которая побеждает всё. Вы спросите: кто я? Тс-с, об этом чуть позже. А сейчас прислушайтесь… Вы слышите приближающийся топот легких детских ножек по деревянному полу? Это бежит малышка Агапи, ей скоро будет семь. Если начавшийся геноцид Понтийских греков не заберёт её жизнь раньше.

Агапи пока не понимает, что происходит вокруг, кроме того, что началась война, из-за неё люди, которые жили рядом, внезапно стали ненавидеть друг друга настолько, что им с мамой пришлось бежать. А, значит, лето скоро закончится, но она не пойдёт в школу, как мечтала с подружками… которых увели куда-то странные мужчины, пока Агапи бегала домой. И дома уже не было: была мама с чемоданом, бледная, с дикими глазами, схватившая дочь в охапку…

Но вскоре непонятные и пугающие вещи ушли на второй план в детском сознании: их вытеснило щекочущее и радостное ожидание приключений и перемен, надежда на новые волшебные места и встречи. И хотя жизнь перестала быть размеренной и спокойной, ребёнок сохранял радость в своём сердечке, пока мама была рядом, пока не теряла силу духа и кураж.

Этот город был одним из многих на пути матери и дочери, бежавших из Греции. Куда они направлялись? Агапи не знала, лишь ловила иногда мелькавшее в разговорах слово «Америка». Она, её мать и ещё трое беженцев-мужчин силою обстоятельств оказались соединенными в тёплую и крепкую компанию. Кроме того, Агапи танцевала с бубном, её мать пела, а трое мужчин играли на музыкальных инструментах: лира, бузуки и барабаны. Именно благодаря спонтанным концертам им удавалось сводить концы с концами: питаться в тавернах и ночевать на постоялых дворах, а не на улице.

Сейчас, пока мужчины искали лодку, чтобы уплыть из Трапезунда, Агапи и её мать обходили таверны в поисках еды и безопасного места для ночлега, за вменяемые деньги. С каждым днём войны слова и обещания становились всё более зыбкими и ненадёжным, а услуги – дорогими. Люди окончательно переставали доверять друг другу, страшась облав и прочих зверств, которые сами же и порождали.

Мать не поспевала за легконогой дочерью, кричала ей вслед «Стой», заранее зная, что никто из их компании не сможет оплатить проживание и ужин под столь дорогой вывеской. Но Агапи отчаянно захотелось забежать именно сюда, в эту таверну, под тёплый желтый свет бумажных фонариков, привязанных к деревянным перилам веранды, вынесенной почти на самый пляж. Это напоминало Дом. Не тот, который Агапи помнила разумом, а тот, каким он навсегда запечатлелся в её душе. И Агапи с наслаждением прислушивалась к гулкому ритму дребезжащих половиц, который выбивали её дешевые сандалии по деревянным доскам веранды. Ритм походил на танец беледи. Развеселившись, Агапи с широкой улыбкой заскочила внутрь таверны.

Владельца таверны звали Мурат, и на тот момент ему было около сорока. Заведение они содержали вдвоём с матерью: отец скончался, а сын так и не женился – не нашёл себе девушку по душе. Как говорила мать, всё ждал особенную. Невесты сперва ходили толпами: и богат, и при деле, и хорош собой, но дальше встреч и коротких романов Мурат не заходил, а потому слухи о бесперспективности отношений с ним быстро разлетелись по сарафанному радио, и женское население Трапезунда признало мужчину безнадёжным в плане брака. Что вполне устраивало и мать вечного жениха, и его самого. А с годами и интерес к женщинам выцвел, словно старое фото на стене таверны, ставшей единственным смыслом жизни для Мурата. Лишь об одном мужчина сожалел вечерами, когда слушал разговоры посетителей – что судьба не одарила его детьми.

Агапи ворвалась в таверну, как шквалистый зимний бриз: казалось, даже скатерти приподнялись над столами от резкого порыва ветра, а цветы впились корнями в горшки: не ровен час, сдует!

Девчонка остановилась, осмотрелась. Встретилась глазами с Муратом и, безошибочно признав хозяина, направилась прямиком к нему. Глаза Агапи мерцали изнутри каким-то непостижимым, особенным светом, а улыбка на милой мордашке обезоруживала. Мурат невольно залюбовался чудным ребёнком.

– Мы с мамой хотели бы переночевать и поесть, – выпалила Агапи, едва подойдя к мужчине, – но у нас не очень много денег. У вас дорого?

Мурат медлил с ответом. Что-то давно забытое, тёплое, шевельнулось в душе. Эта малышка неведомым образом, всего за несколько минут своего пребывания в таверне, тронула его сердце. И вроде бы нужно было что-то ей ответить, а мысли Мурата занимало совсем иное: если девочка настолько мила и необыкновенна, то какова должна быть её мать?

И в эту минуту в таверну наконец-то вошла запыхавшаяся Анна, уставшая бежать за дочерью. Точно так же, как и Агапи, остановилась, обвела заведение глазами и встретилась взглядом с Муратом.

Нет. Мурата не пронзила молния, он не почувствовал ничего особенного… сперва. Но Анна, увидев, как дочь попрошайничает (с её точки зрения), улыбнулась мужчине искренней и чуть виноватой улыбкой, а в глазах её блеснули искры едва сдерживаемого внутреннего огня. И ровно в ту секунду сердце Мурата обожгло навсегда, призвав к жизни неукротимое, древнее, как сама жизнь, пламя, а душа почти полетела в Рай.

Агапи топнула ножкой, нетерпеливо ожидая ответа, и резкий звук мгновенно вернул Мурата на грешную землю.

– А сколько вы готовы заплатить?

Агапи назвала сумму, почти в три раза меньшую, чем обычная стоимость ночлега и ужина в таверне и доходных комнатах Мурата. Анна подошла и встала рядом с дочерью, прижав девочку к своему бедру. Мужчина улыбнулся им обеим:

– Этого вполне хватит. Ещё и на завтрак останется.

Анна в недоумении открыла рот, чтобы возразить, но звонкий голосок Агапи опередил её:

– Видишь, мама! Я же говорила, что чувствую, куда надо идти!

Агапи вприпрыжку поскакала к свободному столу и радостно уселась за него, где-то по дороге прихватив меню.

Анна и Мурат молча смотрели ей вслед.

– Спасибо, – тихо произнесла Анна. – Чем мне отблагодарить вас за щедрость?

– Сходите со мной на свидание! – в шоке от собственной наглости, выпалил Мурат. И тут же поспешил добавить, ожидая возмущённого отказа. – Когда поедите и выспитесь, конечно.

Но в глазах Анны снова мелькнули знакомые пляшущие огоньки.

– Мы здесь проездом… Но почему бы и нет? Завтра вечером, после концерта.

– Вы танцуете?

– Пою. Агапи танцует.

– Значит, смелую девочку зовут Агапи. А вас?

– Анна.

– Мурат. Присаживайтесь за стол, я приму у вас заказ. Кажется, малышка уже что-то выбрала.

– Ох уж эта малышка! Вечно ставит меня в неловкое положение! – рассмеялась Анна низким смехом с приливами волнующегося моря, отчего в груди Мурата разлился горячий лиман. – Мы вам действительно очень благодарны. Вряд ли смогли бы себе позволить такой комфорт с нашим скромным бюджетом…

Мурат лишь кивнул, пытаясь придать лицу невозмутимое выражение и одновременно справиться с бушующими внутри волнами непрошенных чувств. Отошёл якобы за вторым меню и встретился с пристально наблюдавшей за ним матерью. Пожилая женщина не произнесла ни слова, лишь молча подала сыну меню в красивой обложке. Во взгляде читалось: «Надеюсь, ты знаешь, что делаешь». Мурат благодарно кивнул, отвёл глаза и как можно более неспешно подошёл к столику Агапи и Анны, чтобы с обычной вежливой улыбкой принять заказ.

Весть о приезжих музыкантах разнеслась быстро: тревожная обстановка не способствовала развлечениям, а южная душа всё равно просит танца и песни. Всё утро и весь день Мурат слышал самые разные слухи и новости от гостей таверны о том, какое выступление вчера устроили гастролёры и какой концерт дадут сегодня. Наверное, последний, потому что их точно схватят. Потому что девчонка танцует, как Харита, а мать поёт, как Сирена, а так нельзя, неприлично, не к месту… но надо обязательно пойти и хоть одним глазком глянуть. Поэтому, когда вечером Мурат вместе с соседями покинул таверну, оставив её на попечение матери, никто не удивился: сегодня полгорода, так или иначе, «случайно» проходило мимо площади.

Её голос он услышал издалека. Мелодия летела над сгустившимися горячими сумерками, причудливо смешиваясь со звуками города, ветром и шумом прилива. Пела на греческом, которого он не знал настолько хорошо, вполне обходился родным турецким: в городе привыкли говорить одновременно на двух языках, не смешивая их. Но сердце, которое тронула агапэ – божественная влюбленность – безошибочно распознало слова любви, забилось сильнее, заставив ускорить шаг.

Когда Мурат вышел к площади, грустная любовная баллада закончилась, заиграл знакомый ритм беледи, и из-за барабанов выскочила в центр семилетняя девочка, легконогая и удивительно пластичная, с улыбкой включилась в танец, безукоризненно соблюдая традиционное исполнение, вызывая улыбки и восхищение зрителей. Мурат и сам невольно залюбовался ловкими грациозными движениями маленькой танцовщицы: временами трогательно-детскими, но вместе с тем – вполне гармоничными и уверенными, как у взрослой женщины. Интересно, кто её учил? Неужели мать?

Народу на площади прибавилось, расстеленная перед артистами на импровизированной сцене ткань начала заполнятся монетами. Агапи станцевала, поклонилась и ушла в тень за барабаны. «Сцена» – место на площади, ярче всего освещённое фонарями – пока пустовала, но трое мужчин-музыкантов заиграли известную мелодию танца зембекико (ζεϊμπέκικο), так живо и энергично, словно призывая зрителей размяться самим, пока певица и танцовщица готовятся к следующему выступлению.

Мурат нахмурился: казалось бы, обычное дело на любом уличном концерте, но не здесь и не сейчас. В той напряжённой атмосфере, в какой находился сейчас весь город, национальные греческие ритмы и массовые танцы выглядели весьма рискованно. И действительно: зрители слушали, хлопали, но никто не рискнул выйти танцевать на открытую площадку перед толпой. Мало того, толпа начала редеть. Музыканты закончили играть, будто растерявшись, но тут мелькнул белый полупрозрачный шарф, зазвенели монетки на вышитом поясе, и под фонари вышла Анна, одетая в костюм беллиданс.

Кажется, этого не ожидал никто. Музыканты переглянулись, Анна изящно прогнулась и замерла. Мурат, сам того не замечая, подошёл ближе, ещё ближе и встал в первом ряду зрителей. И тут тишину предвкушения разбил ритм барабанного соло, и женская фигура ожила.

Широкие бёдра, опоясанные толстым тяжелым поясом с монетами, качнулись вниз-вверх, как лодка, подхваченная волнами, а затем, подчиняясь требовательному биту барабанов, ускоряясь, резко проваливаясь вниз и дерзко взмывая вверх, затряслись. Ответом на это, во всем теле Мурата вспыхнул огонь. Зрители ахнули и затаили дыхание.

Толчки бёдер отдавались биением во всем женском теле: расходились волнами дрожи в лифе – по округлым формам грудей, извивались змеями в движениях рук, от плеч и кистей до самых кончиков пальцев. И эти пальцы как бы невзначай подхватывали густую копну волос, темным волнистым каскадом рассыпающуюся по покатым плечам. Мимолётный взгляд. Ресницы дрогнули – женщина отвела глаза. Тело замерло, а затем снова включилось в ритм танца. А Мурат поймал себя на крамольной мысли: быть может, это представление – для него одного? И отогнал сладкую мечту с позором: чем таким он выделяется из толпы? Но каждый удар барабана, каждое покачивание бёдра и нежная волна мягкого живота заставляли мозг распаляться сладостными образами. Теперь Мурат понимал только одно: эта женщина должна ему свидание, и он её просто так не отпустит.

Танец закончился, вызвав овации и значительное прибавление гонорара. В центр площадки вновь выскочила Агапи. Исполняя заводной рыбацкий танец и смеша зрителей детской непосредственностью, девочка дала матери возможность незаметно удалиться в тень. Потом откланялась и она, а трое мужчин вновь заиграли.

В самом конце площади появилось несколько людей с хмурыми лицами. По толпе пронёсся шепоток: кажется, концерт пора заканчивать, пока у тех, кто слишком чётко отделяет греков от турок, не иссяк запас терпения. Музыканты почувствовали общее настроение и объявили последнюю песню.

Под фонари вышла Анна, уже полностью одетая – в чёрное неброское платье. Взяла небольшую паузу, подождав, пока музыкальное трио сыграет вступление, и запела.

И вновь её голос полетел над вечерним городом, сплетаясь с ароматом цветов, шумом ветра и моря. Пела Анна о Греции, о море, о жизни вдали и потерях, которые навсегда останутся в человеческих сердцах. Кто-то из слушателей даже всплакнул, кто-то, несмотря на прекрасное исполнение, решил, что это уже слишком, кто-то испугался приблизившихся хмурых людей – зрителей стало меньше. Мурат непроизвольно сделал ещё один шаг вперёд, сам не зная, зачем, словно хотел закрыть Анну собой. Но ничего страшного не случилось, песня просто закончилась, артисты поблагодарили зрителей, и поредевшая толпа медленно начала расходиться. Хмурые люди затерялись где-то в ней.

К Мурату подскочила Агапи, расспрашивая о впечатлениях. Она возбуждённо подпрыгивала – и откуда в ней столько сил? Мужчина улыбался, рассеянно произнося в ответ какие-то слова одобрения, а сам тем временем размышлял о том, как бы напомнить Анне о данном ею обещании. Но женщина сама подошла к нему, поблагодарила за присутствие на выступлении и спросила, насколько удобным будет, если её друзья-музыканты отведут Агапи поужинать в таверну Мурата и сами останутся там, пока Анна и Мурат будут отсутствовать. Мужчина опустил глаза и сказал, что с удовольствием предоставит такому замечательному трио музыкантов отдельную комнату.

– Отлично, – улыбнулась Анна, – тогда все мы сегодня поужинаем и переночуем у вас. Так будет удобнее собираться, ведь эта ночь – наша последняя в Трапезунде. Мы уезжаем завтра…

Мурат лишь кивнул, а Анна дала Агапи материнские наставления и отпустила с музыкантами.

– Куда теперь? – Женщина повернулась к Мурату.

– Искупаемся? Вода сейчас, как молоко.

Сердце Мурата в очередной раз ёкнуло, но слова прозвучали, и отступать было некуда. Анна загадочно улыбнулась в ответ:

– Идём. Полная луна, купаться одно удовольствие.

Бело-серебристый диск луны заливал лениво волнующееся море ярким светом. Обнаженный Мурат стоял напротив Анны, удивляясь тому, как легко и не сговариваясь они оба разделись донага и вошли в тяжелую маслянистую воду.

Анна была небольшого роста, да и фигура её, как сказали бы сейчас, не вписывалась в идеальные стандарты: покатые плечи, полноватые груди и руки, округлый, выдающийся вперёд мягкий животик, выраженные полусферы ягодиц – обнаженная, она походила на чуть более худую копию Венеры эпохи палеолита. Но в этой выраженной телесной мягкости и округлости настолько ярко проявлялись трепетная, чувственная женственность и манящая, обволакивающая, как масляные воды темного моря, женская сила, что кровь Мурата начала петь, а всё тело его потянулось навстречу первородному, зовущему, томящему желанию…

Смущаясь закономерной реакции своего тела, которую невозможно было скрыть, Мурат всё же поддался могущественному притяжению тел. Он подошёл ближе к Анне, раздвигая бёдрами воды тёплого ласкового моря. Несмело дотронулся до женских плеч, позволил ладоням скользнуть на талию и уже увереннее притянул женщину к себе. Анна со вздохом прильнула к его груди. Мурат прижал её рывком, похожим на движение кинжала, стремящегося войти в ножны. Её тело пахло морем, оно отдавало нежное тепло, закрывая грудь мужчины от ночного бриза, щекочущего прохладой мокрую кожу. От этого контраста прохлады и тепла, от зефирной мягкости женского тела, сладко обволакивающего упругую жёсткость его, мужского, волоски встали дыбом: словно электрический разряд пробежал вдоль позвоночника, разжигая огонь по всему телу. Дыхание мужчины стало прерывистым и частым, в ответ Анна подняла лицо, и Мурат прижался губами к её губам. Сперва резко, будто отчаянно, боясь упустить шанс. Замер. Анна ответила, подавшись всем телом вперёд и, полуоткрытым ртом, приглашая его продолжить. И мужчина накрыл женские губы своими, завоевывая, подчиняя, проникая языком в горячий влажный рот, вливаясь в него, вкладывая в страстный поцелуй всю телесную тоску и жажду взаимности.

Их стон, общий на двоих, пролетел над волнами, резонируя с водой.

Анна отстранилась. Её грудь вздымалась и опадала, как волна прибоя. Женщина поймала затуманенный взгляд Мурата.

– Не здесь, – только и смогла прошептать она.

– Пойдём в сад, – ответил Мурат, тщетно пытаясь призвать мысли к порядку.

– За твоим домом? Нас там заметят!

– Все уже легли спать. Пока дойдём, заснут окончательно.

– Хорошо, Мураджим, как скажешь.

Мурат вздрогнул от уменьшительного обращения, так естественно прозвучавшего из уст Анны. Схватил женщину за руку и потянул из воды на берег.

Хихикая, как подростки, испытавшие первую сладость чувственных ласк, Анна и Мурат торопливо натянули одежду и почти побежали по каменным улочкам сонного ночного Трапезунда. Прерывали бег в закоулках, куда не падал призрачный свет полной серебристой луны, целовались страстно, с трудом заставляя себя расцепить губы и руки, чтобы бежать дальше, чтобы сполна насладиться внезапно открывшейся им радостью жизни и чистой страсти, обрести друг друга в освещающей свежести темного сада, пахнущего влажной землей и ароматами ночных цветов.

Мурат провёл Анну со стороны двора, сразу в цветущий сад, начинающийся за домом с доходными комнатами на втором этаже, где жили и они с матерью. Единственный балкон выходил как раз на эту сторону, но Мурат был уверен, что все – его мать и постояльцы – уже спят в столь поздний час.

В саду Анну словно подменили. Её глаза сверкали в темноте, как у дикой кошки. Она вздыхала, когда Мурат пытался поцеловать её в губы, отворачивалась, и его поцелуи скользили по щеке и шее; отнимала руки, отступала, словно убегая, как пойманная котом птица, которая всё ещё надеется улететь. Но блуждающая улыбка и учащенное дыхание поощряли любовные попытки Мурата, распаляя страсть всё больше.