– Отчасти, да, мой господин. Не убивать живое в принципе, – значит не убивать никого. И уж тем более – людей. Так учит Будда. Но есть ещё и другое, наше древнее учение, которому уже много веков поклоняются все японцы. Это Синто. Вы же лучше меня знаете, что на этой земле живы не только мы, люди или другие существа: звери, птицы рыбы и насекомые. Живо вообще всё, даже то, что не кажется живым: земля, растения, камни. Вся природа – это один большой организм, который имеет свою душу и карму. Так почему же, если в нашем теле заболевает один орган, и от этого страдают все остальные, – почему в природе не должно быть также? Когда зло и жестокость наталкиваются на добродетель, навязанную силой, то зло только умножается. От этого происходят все смуты. Поэтому, если сам человек и его дела становятся источником зла, хоть и направлены на благие цели, то природа начинает мстить за нарушение её равновесия. – Советник внезапно умолк и, смиренно потупя взгляд, встал на колени. Такого Сёгуну ещё никто и никогда не говорил.
– А сейчас я готов принять смерть за свою дерзость, мой господин – сказал он. – Позвольте мне сделать сеппуку.
Токугава Цунаёси с минуту, молча, смотрел на собеседника слезящимися глазами, после чего зашёлся хриплым, продолжительным кашлем. Его лицо вновь покрыла обильная испарина, а трясущиеся руки стиснули грудную клетку так, словно пытались освободить её от невидимых, давящих пут.
– Зачем мне твоя смерть, – отдышавшись, произнёс он сиплым голосом. – Ты сказал то, что думаешь, а это большая редкость для нашего круга. К тому же ты сказал правду. Я и сам много думал об этом. Но ты не представляешь, что значит быть властителем, который может ослушаться голоса своей совести и даже перешагнуть через сострадание к ближнему, но, при этом, не может отступиться от своих Указов и дворцовых регламентов. Для него страх потерять авторитет власти зачастую гораздо сильнее любых нравственных норм. Ты думаешь мне не жалко тех сорока семи ронинов из провинции Ако, которые несколько лет назад по моему повелению сделали себе сеппуку. Тогда они спасли честь своего господина и свою собственную, обезглавив моего церемониймейстера Кира Ёсинака, который смертельно оскорбил их самурайское достоинство. Они были во всех смыслах правы, но что я мог сделать. Закрыть глаза на убийство чиновника высшего ранга в моём дворце? Теперь в глазах всех жителей Эдо они – герои, которых воспел даже мой любимый театр Кабуки, а я – тиран. Так что ли? – Цунаёси попытался приподняться, но ему это не удалось. – Кстати, сорок седьмой ронин, самый молодой, кажется остался жив: его решили спасти его старшие товарищи. Да встань же ты уже, Ёсиясу, хватит протирать колени, – раздражённо проговорил он. – Лучше помоги мне лечь повыше на подушку. – Советник энергично вскочил и, ловко подхватив под мышки обессилевшее тело сюзерена, подтащил его вверх, зафиксировав в положении полусидя. Теперь Сёгун походил на маленькую, высохшую мумию.
– Кстати, если следовать ходу твоих мыслей, – через минуту продолжил он, – то именно после самоубийства этих ронинов и случились самые страшные несчастья во всю эпоху Гэнроку: от землетрясений и тайфунов погибли десятки тысяч людей, был разрушен мой замок и большая часть городских кварталов. Даже Фудзияма, воспетая всеми моими поэтами и молчавшая до этого много веков, разразилась извержением, и в гневе накрыла пеплом всю столицу. – Ёсиясу увидел, как из глаз Сёгуна, уже изрядно подёрнутых мутной пеленой, покатились слёзы. Он отвернулся, чтобы не видеть слабости своего повелителя, который опять тяжело и прерывисто задышал, борясь с удушьем. Говорить так много ему было нельзя, и эти слова забрали последние силы.
– Ёсиясу, ты здесь? – прохрипел он, шаря руками по воздуху и глядя куда-то в сторону уже невидящими глазами, из которых по-прежнему струились слёзы.
– Я здесь, мой господин.
– Присмотри за племянником и женой… Потом… Они самые родные мне… И ещё. – Цунаёси долго подбирал нужные слова, прежде чем разомкнуть запекшиеся губы. – Как думаешь, простит ли меня мой народ когда-нибудь, оценит ли?
Было видно, что каждое слово даётся ему с огромным трудом, а подступающая смерть уже окончательно и плотно приложилась костлявой десницей к его измученному лицу, придав тому неестественную бледность и угловатость черт. Ёсиясу не мог больше сдерживаться и беззвучно плакал: он искренне любил своего хозяина и был беззаветно предан ему.
– Пока существует империя «Ниппон Коку», мой господин, потомки будут почитать Вас, как святого, и я уверен, что на этой, священной земле никто и никогда не будет есть собак. – Главный Советник Пятого Сёгуна династии Токугава понимал, что произносит свои последние слова для лежащего перед ним человека, недолгие мгновения жизни которого были уже сочтены. Он закрыл глаза и, молитвенно сложив у груди руки, стал нашёптывать мантры сострадания.
– Я боюсь, что он когда-нибудь придёт… – прошептал Сёгун.
– Кто, мой повелитель?
– Сорок седьмой ронин… Придёт, чтобы отомстить… Спасибо тебе, Ёси… Ёсия… – Сёгун уже не мог говорить, и лишь шевелил посиневшими губами, как рыба, выброшенная на берег, а, миг спустя, на его лице застыла неподвижная и радостная улыбка, свидетельствующая лишь только об одном, – о наступившем конце. Мутный, немигающий взгляд земного Божества был обращён в никуда, но и в нём успела обозначиться едва приметная искорка надежды.
Главный Советник быстрым шагом вышел из опочивальни, с силой распахнув дверь, от которой едва успела шарахнуться в сторону стая любопытной придворной челяди, и, прикрывая рукавом кимоно заплаканное лицо, молча, проследовал сквозь анфиладу дворцовых комнат, бросив на ходу лишь дежурное распоряжение, приличествующее его сану:
– Изволили скончаться…Прошу всех приступить к своим обязанностям, предписанным дворцовым регламентом для таких случаев.
* * *
Спустя ровно десять дней с начала своего правления, преемник почившего Сёгуна, его усыновлённый племянник Иэнобу, к вящей радости всех сословий, от крестьян и торговцев, до бакуфу и даймё, отменил Указ своего названного отца «О запрете лишать жизни живых существ». В результате четвероногие всех мастей были подвергнуты невиданному избиению. Поучаствовать в охоте на изгнанных из питомников вызвались почти все желающие из числа простолюдинов, а не только те, кому по долгу службы предписывалось делать это. Тем не менее, собак в питомниках было так много, что уничтожить их обычным способом было физически невозможно, поэтому в дело шло, буквально, всё, помимо традиционных видов оружия. К примеру, сельский инвентарь в виде мотыг, серпов и бамбуковых палок, а также двух, неразлучных по жизни стихий, – огня и воды. Огнём поджигали дворовые постройки, куда загоняли собак, а водная поверхность городской реки Сумида навсегда скрывала под собой тела несчастных. При этом, она ещё долго бурлила и покрывалась рябью, когда в неё кидали мешки с ещё живыми псами.
Глава 1
Птичий бунт
Тонкий, солнечный лучик, ростком пробившийся сквозь жёлто-лимонные шторы, упал на изголовье Серёжкиной кровати, и, пощекотав зрачки его прищуренных глаз, рассыпался зайчиками по стене. Мальчик с наслаждением потянулся, пытаясь ступнями достать её металлический бортик. Однажды отец сказал, что люди растут во сне, и что он тоже растёт, когда спит, и в одно прекрасное утро проснётся совсем взрослым, потому что его коечка станет маленькой и тесной. С тех пор Серёжа часто просыпался ночью в тайной надежде – хотя бы кончиками пальцев коснуться её прохладных, синих прутиков, и каждый раз огорчался, когда это ему не удавалось.
По комнате уже расплывался аромат маминых пирогов. По выходным мама всегда пекла пироги, которые любил Серёжка. Особенно хороши были сладкие: яблочный и конфетный. Папа тоже очень любил воскресную мамину стряпню, считая её настоящим искусством, и часто авторитетно заявлял, что в пирогах знает толк. Серёжке это нравилось, и он, во всём подражая отцу, и здесь старался не отстать от него, когда, бывало, отхватывая добрый кусок рыбной сдобы, резонно и в тон ему замечал:
– Кажется, корочка сегодня чуть-чуть толстовата и сластит, а, вот, начинка, пожалуй, в норме. – Или, угадывая общее настроение, произносил свой приговор: «Сколько раз я говорил, что магазинное тесто для такого дела не годится, – и, вот, вам, пожалуйста, результат». – Родители только переглядывались и улыбались.
Между тем, спать больше не хотелось, и Серёжка с силой распахнул створки штор, обливаясь весь солнечным, весенним светом. День обещал быть сухим и тёплым. По всему горизонту голубело апрельское небо, без единого облачка, ветер ласково трепал пучки прошлогодней травы на просохших пригорках, и только серебристые змейки ручейков ещё спали между бурыми гребешками подстывшей грязи, схваченные тонкой слюдянистой корочкой льда.
Окно Серёжиной комнаты выходило во двор, открывавший широкую панораму стройки. Здесь, почти на глазах, рос новый микрорайон, и мальчик с удовольствием наблюдал за процессом рождения этого каменного чуда. Его интересовало всё: и фигурки строителей, бойко сновавших на своих высотных площадках, и гигантские вертушки стрел у башенных кранов, и бетономешалки, непрерывной чередой сменявшие друг друга. Теперь он гордился тем, что является жителем нового девятиэтажного дома, да ещё в центре растущего микрорайона, который ничуть не походил на то окраинное захолустье, с его двухэтажными, брусковыми домами, в обрамлении огромных, пыльных лопухов, в котором прошли шесть его безмятежных лет. Иногда оттуда, как из другого мира, к ним приезжала бабушка, наполняя Серёжкино сознание отголосками прежней, счастливой жизни. И ещё от неё пахло комодом, где хранились пахнущие нафталином платки и старинные цветастые платья. Бабушка была самым добрым человеком в мире, и у неё были самые вкусные в мире пироги.
После утренней трапезы, как обычно следовало в погожие выходные дни, родители с Серёжкой отправлялись гулять по городку, который, хотя и был «закрытым», но вполне себе, современным и ухоженным, со множеством зелёных садиков и целой лесопарковой зоной в придачу, плотно окружавшей его снаружи. Мама в такие минуты казалась удивительно молодой и красивой, рядом с папой, тоже красивым и сильным, и Серёжка, счастливый, шёл между ними, сунув свои узкие лодочки рук в огромную, твёрдую ладонь отца и, нежную, мамину, щурясь от яркого солнца и, шумно выдыхая пар. Воздух, хоть и был весь пронизан иголочками солнечного света, но оставался ещё холодным, даже морозным, и голуби, не веря в скорую оттепель, продолжали оккупировать тёплые оазисы колодцев. Кормить голубей – было великим удовольствием и неотъемлемым правом Серёжки, поэтому в кармане его пальтишка всегда лежал кулёчек пшена, ждавший своего часа. Но самой заветной мечтой мальчика была, конечно же, собака, большая и вислоухая, которая могла бы носить сумки с продуктами, подавать тапочки и проделывать ещё массу всяких других забавных вещей. В этом вопросе он почти никогда не находил общего языка с родителями, и все разговоры на эту тему, как правило, кончались слезами и продолжительной обидой. Первой сдавалась мама: «Ну, хочешь, мы купим тебе птицу. На рынке, на днях, продавали таких красивых попугайчиков.
– Говорящих? – оживлялся Серёжа.
– Ну, наверное, говорящих, – неуверенно отвечала мама. И, поскольку варианты с рыбками отпадали сразу, то приходилось мучительно выбирать между черепахой и птицами. По ночам ему снились летающие собаки с лохматыми и грустными мордами, и Серёжка, просыпаясь, плакал от жалости к бездомным четвероногим бродягам, а заодно и от жалости к себе. Отец, хоть и придерживался нейтралитета, но ко всяким попыткам притащить со двора пса относился весьма настороженно, если не враждебно. Это делало его союзником мамы и лишало Серёжку последней надежды. Но однажды родители всерьёз поругались, и предметом их ссоры был он, Серёжка, со своими проблемами. Он уже давно заметил, что когда они говорили тише обычного или вообще понижали свой голос до шёпота, то это всегда становилось подозрительным, и, казалось, что разговор идёт непременно о нём. Так было и на сей раз. Услышав приглушённый голос отца, сопровождаемый газетным шелестом, он не удержался, чтобы не приложится ухом к прохладной поверхности двери возле самой её границы.
– Ну, конечно же, ты хочешь быть добреньким, – звучал голос мамы, в котором проступало нескрываемое раздражение, – а кто будет убирать эту псарню? Ты?!
– Зачем я, – у собаки свой хозяин будет, а ещё лучше, если мы все будем ухаживать за ней. Ты же сама говорила, что через отношение к животным у детей формируется отношение к людям. Вот и надо воспитывать доброту уже сейчас.
– Тоже мне, Макаренко. Лучше бы сам занялся ребёнком и воспитывал в нём доброту, а не перекладывал это на собаку. Отец нервно зашуршал газетой, но промолчал.
– Вон, у Капустиных, с третьего этажа, – продолжала напирать мама, – и кошка, и собака дома. И что? Только и слышно, как они верещат, когда младший таскает их по комнате за хвост. Настоящий живодёр растёт.
– Наш Серёжка не такой, – спокойно возразил отец и вспомнил, как прошлой осенью в город приезжал зверинец, и сын потом всю ночь не мог уснуть, а наутро заявил, что разработал план освобождения зверей, и неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы зверинец вскоре не уехал.
– И потом, эта вонь, шерсть, – не унималась мама. – Ну, ладно бы ещё болонка или какая-нибудь карликовая, но, ведь, ему овчарку подавай. Такую собаку нужно выгуливать. А если грязь? Не наденешь же на неё калоши. И вообще…
Они ещё долго спорили, и Серёжка с замиранием сердца следил, как попеременно перевешивала то одна, то другая чаша весов, пока, наконец, не стало ясно, что его мечте не суждено сбыться, потому что отец стал явно сдавать позиции, а вскоре его красноречие и вовсе иссякло под натиском маминых доводов. Через минуту, они уже сидели, обнявшись, перед телевизором и говорили о вещах совершенно не связанных с предыдущей темой. Серёжка досадливо закусил губу, и, с трудом сдерживая слёзы, отошёл от двери, после чего бросился в постель и яростно уткнулся головой в подушку, надвинув на себя тёплое верблюжье одеяло.
А, спустя месяц, не смотря на неистребимую зависть к владельцам породистых псов, он сам стал обладателям двух певчих кенаров, к которым привязался всей душой, и часто торопился с улицы домой только лишь затем, чтобы послушать их пенье и поговорить с ними.
Три года спустя
Ночью Серёжу разбудили странные звуки, доносившиеся с улицы. Они отчётливо различались сквозь законопаченные зимние рамы, и были похожи на щёлкающие удары плети, рубящей с оттягом по сухому, морозному пространству. Щелчки то удалялись, то приближались вновь, словно двигались сами по себе, и при этом не сопровождались никакими другими звуками. Постепенно они становились всё тише и глуше, пока вовсе не исчезли в холодной, мерцающей мгле.
Мальчик сел на край кровати и прислушался к наступившей тишине, странные звуки больше не повторялись. Было только слышно, как в соседней зале храпит бабушка, да стучат «ходики», которые она привезла с собой в городок после гибели Серёжиных родителей. С тех пор, как эта нелепая авиакатастрофа унесла жизни её дочери и зятя, само земное существование потеряло для неё всякий смысл, и только внук оставался единственной, живой ниточкой, соединявшей её с этим миром. Последние два месяца бабушка почти не вставала с постели, и Серёже приходилось самому ходить в магазин, прибираться в квартире и даже готовить еду. Всё свободное от домашних дел время он проводил дома, неподвижно сидя у окна и бездумно глядя перед собой. Со смертью родителей мир в одночасье стал для него чужим и непонятным. Было неясно – как, а, главное, – зачем жить дальше. Сначала, ему хотелось броситься под поезд, потом – убежать из дома или уехать куда глаза глядят, но, в итоге, он решил остаться с бабушкой, ставшей для него теперь единственным родным существом на всём белом свете. В школе Серёжа не появлялся уже третий месяц подряд, и администрация вкупе с органами опеки, спешно готовила документы для его определения в казённое заведение. Это не было ни для кого секретом, кроме самого Серёжи, и бабушка, в ожидании предстоящей, неизбежной разлуки с внуком, подолгу тихонько и тайно плакала, чувствуя, что это расставание станет для неё последним…
Неожиданно, на значительном удалении от дома, где-то в районе лесополосы, вновь раздались знакомые щелчки, но на этот раз они были еле различимы на слух, и вскоре стихли также неожиданно, как появились. Однако, уже через минуту, откуда-то с окраины, донёсся собачий вой. Вернее, это был даже не вой, а пронзительный и отчаянный вопль, исполненный последней предсмертной тоски и боли. От страшных предчувствий у Серёжи внутри что-то сжалось, а сердце заколотилось так сильно, что, казалось, его удары были бы слышны даже постороннему уху. Он подбежал к окну и стал с силой дуть на узорные от мороза стёкла, надеясь что-нибудь различить в темноте. Ужасный вой то стихал, то возобновлялся вновь, становясь всё отчётливей и громче. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что это был Катыш, простая, беспородная дворняжка, случайно прижившаяся при доме на радость детям и взрослым. Также не было сомнений и в том, что именно являлось источником этих щёлкающих звуков. Это были звуки выстрелов из малокалиберной винтовки. Катыш выл ещё минут десять, буквально, вытягивая из детской души последние жилы, пока, наконец, не затих совсем.
Серёжу начало трясти, как от сильного жара. Он заплакал и плакал долго, не переставая, уткнувшись лицом в ладони, но делал это почти беззвучно, лишь изредка тихонько всхлипывая и подрагивая всем телом.
Бабушка, страдавшая бессонницей, не смотря на свою глухоту, всё же уловила эти слабенькие нотки его детского плача, и, превозмогая боль во всём теле, буквально, по стенке, добралась до детской. Увидев Серёжу, сидящим на кровати и тихо плачущим в ладони, она всплеснула руками и запричитала:
– Ой, да что же это делается, пресвятая Богородица! Сколько же можно плакать, родненький ты мой! Ну, не надо, Серёженька. Пожалуйста, не надо, мой золотой. Пожалей ты меня, Христа ради! Пожалей бабку старую! – И она, присев рядом с внуком, и, обняв его за плечи, принялась тонюсенько подвывать в унисон ему, коротко крестя при этом глаза и рот.
– Они Катыша убили, – прерывисто всхлипывая, произнёс Серёжа.
– Кто они?
– Милиционеры. Я ещё раньше слышал, как они собирались его убить. Его и всех других собачек в нашем городке. Они говорили, что хотят очистить его от бездомной твари. Ещё я видел, как они ходили с винтовкой по скверу. – Мальчик больше не плакал, а только подрагивал худенькими плечиками, не в силах унять дрожь.
– А, может, им так начальство велело, Серёженька, – осторожно сказала бабушка. – Такое, ведь, иногда делается… Ну, там, в целях безопасности… Я не знаю…
– Какой безопасности?
– Безопасности людей, наверное, – ответила бабушка.
– Катыш был очень добрый, – замотал головой Серёжа. – Он никогда зря не лаял и не кусался. Его все любили. Кому он был опасен? Почему люди такие злые? – Он снова заплакал, и в его больших и безнадёжно – грустных глазах застыл вопрос, на который не было ответа…
Утром к ним домой, вместе с двумя незнакомыми людьми, зашёл инспектор РОНО, который уже бывал здесь раньше, и тогда о чём-то подолгу беседовал с бабушкой. Его звали Рустам Шамильевич. Он говорил с лёгким кавказским акцентом и всегда улыбался. Вот и теперь, едва переступив порог, он расплылся в широкой, дружелюбной улыбке, и, вежливо поздоровавшись, но, не разуваясь, сразу прошёл в залу. Его спутники не отличались столь радушной учтивостью и, молча, с хмурыми выражениями лиц, словно их только что вытащили из тёплых, домашних постелей и бросили на мороз в угоду казённым интересам, – в верхней одежде и уличной обуви проследовали за инспектором.
