Светлейший
Позвонив в колокольчик, она немедля легла на пол, приняв позу потерявшего сознание человека. Подол ночной рубашки заломился, обнажив стройные ножки. Екатерина немного прикрыла их, накинув шаль. Затем повернулась набок лицом к двери, подложила под себя левую руку, правую вытянула вперёд. Лицо её болезненно сморщилось.
Чуть погодя, княгиня приподняла голову и огляделась, представив себя со стороны: чего-то не хватало. Недолго думая, она дотянулась до туалетного столика, взяла стакан с водой и опрокинула его недалеко от себя.
«Мокрое пятно – лучшее свидетельство неожиданного обморока. Детали Марья потом нафантазирует», – решила Екатерина.
Раздались торопливые шаги, дверь открылась. Прислуга испуганно склонилась над хозяйкой и уже было собралась запричитать, но не успела.
– Помоги встать, – слабым голосом прошептала Екатерина.
Дав себя уложить в кровать, она тем же слабым дрожащим голосом произнесла:
– Плохо мне, Мария. Зови духовника государыни, исповедоваться хочу.
Протопресвитер Петропавловского собора и настоятель Благовещенского собора в Москве отец Фёдор, пользовался большим влиянием при дворе. Елизавета Петровна всецело доверяла своему духовнику, и Екатерина знала об этом.
Тихим голосом, прерываемым кашлем и хрипами, она с трудом произнесла:
– Не доживу до утра, батюшка. Доложите государыне, видеть её желаю в последний раз, попрощаться хочу.
Выступивший на лбу пот, бледное лицо и, главное, хрипы из груди Екатерины убедили перепуганного священника. Пожилой протоиерей в середине ночи заспешил к государыне
Дело было сделано. Екатерина встала, отряхнула подол, затем подняла с пола стакан. Подошла к зеркалу. Откуда-то из мрачной глубины зазеркалья на нее, подсвеченный красноватыми отблесками огня, будто бы смотрел, ухмыляясь, супруг. Он грозил ей узловатым пальцем. Нервы княгини не выдержали, она размахнулась и со всей силы швырнула в него стакан. Видение исчезло. Осколки стекла разлетелись в разные стороны, один из них впился в левую руку, выступила кровь. Странно, но стало намного легче. Великая княгиня рассмеялась…
…Екатерина очнулась. Кто-то довольно бесцеремонно тряс её за плечо. Она открыла глаза. Перед ней стоял Пётр.
– Что это вы, ваше высочество, смеётесь? Смешно вам, я гляжу, – с сарказмом произнёс супруг. – Не думаю, что у вас скоро будет повод для этого.
Екатерина Алексеевна никак не отреагировала на слова мужа: звон разбитого стекла ещё звучал в ее ушах. Машинально посмотрела на свою левую руку. Встала, оправила платье и вышла.
Соседние залы были освещены ярче, воздух в них был чище, не так утомительно ощущалась печальная атмосфера.
Екатерина вздохнула полной грудью.
На супругу наследника никто не обращал внимания: кто-то медленно ходил взад-вперёд по залам, перекидываясь редкими фразами, кто-то просто дремал на диванах. а кто обеспокоенно поглядывал на закрытые двери спальни умирающей, устало обмахиваясь веером. Стоял лёгкий гул, какой бывает при большом скоплении старавшихся не шуметь людей. Екатерина с удовольствием стала прохаживаться вдоль больших дворцовых окон. Занятая своими мыслями, она не заметила, как рядом с ней оказалась служанка:
– Как ты, Катенька? Сколько часов не спишь уже. Может, вздремнёшь хоть чуток?
– Сна нет, откуда ему быть? Я тут, Мария, всё о том скандале размышляю, о Бестужеве, пропади он пропадом. Одни неприятности от него были. В ссылке сидит в своём селе Горетово. Думала, не простит меня благодетельница, ан нет, обошлось. Вовремя я тогда встретилась с государыней. Ой как вовремя. Ты, Мария, помнишь ту ночь?
– Помню, Катенька. Припадок случился с тобой, напугала ты меня.
Екатерина хитро взглянула на девушку и усмехнулась:
– Простила меня, дуру, Елизавета Петровна. Отец Фёдор помог. На Благовещение заутреню отстояла в соборе, Казанской иконе Божией Матери поклонилась… – и, не в силах успокоиться, продолжила: – Всё уговаривал меня канцлер против мужа маво, а сам ранее нашёптывал государыне про принцессу Саксонскую Марианну, что, мол, за неё надо отдавать Петра. Обо мне он тогда и слышать не хотел, каналья. – Так ведь слава Богу, чем-то не понравилась Марианна матушке-государыне. Матушка наша тебя, Катя, выбрала.
– Вот то-то ж! А почему? Наверное, лучшего хотелось государыне для единственного племянника, да потом поздно стало: Марианна замуж совсем рано, в четырнадцать лет за короля Неаполя и Сицилии вышла. Тогда тётушка меня и выбрала. Господи, сколько лет прошло, а всё помнится…
В думах о прошлом обе женщины замолчали.
– Ты иди, Мария, поспи, – наконец, произнесла великая княгиня, – ночь на дворе. Даст Бог, государыня поправится…
Екатерина оглядела зал. Мысленно опять представила себя Софией Августой Фредерикой Ангальт-Цербстской, вспомнила свою взбалмошную мать, которая надоела императрице своими причитаниями и нравоучениями, скромный родовой замок в Штеттине, не всегда сытые дни и, отгоняя от себя это наваждение, слегка передёрнула плечиками. Неожиданно она также представила, что по залам вместо неё ходит Марианна, и… вздрогнула.
– Чёрт старый, тот Бестужев, – тихо прошептала она, оглядываясь по сторонам: не слышал ли кто?..
Нет, все погружены в свои мысли. С одним из братьев Шуваловых, опять же, канцлер всё враждовал. Каждый из них доказывал государыне, кого поддерживать надобно. Бестужев держал сторону австрийцев, Шувалов-старший склонялся к французам. Бестужева теперь нет, а Шуваловы, случись что, если не явно против меня будут, то во всяком случае и не за меня. В одном младшенький из братье Ваня, нынешний фаворит государыни, хорош – не корыстолюбив и не вор. Титул графа и имение предлагала государыня – отказался. Редкое качество в наше время.
Откуда-то подул сквозняк. Впереди себя великая княгиня увидела датчанина Шумахера и англичанина Кейта. Дипломаты открыли дверь на веранду, намереваясь выйти наружу. Оба церемонно поклонились ей.
Екатерина слегка кивнула в ответ и не смогла сдержать лёгкую ухмылку: больно комичную пару они составляли. Один, англичанин, – симпатичный, высокий, с правильными тонкими чертами лица, но худой, второй, датчанин, – полная противоположность, коротышка с коренастой фигурой и, как все северные люди, с грубыми чертами на широком скуластом лице.
Это немного развлекло княгиню.
И всё-таки тревога не покидала Екатерину, более того, усиливалась, и она продолжала размышлять: «Теперь про какую-то шкатулку и письмо вела матушка разговор с Шуваловым. Господи… что в письме? Не зря, видать, канцлер Воронцов войска на ночь в город вывел, не зря. Ох, когда же эта мука закончится? Ужо бы отошла императрица спокойно в мир иной…»
Резко развернувшись, Екатерина Алексеевна вернулась к умирающей императрице. От горящих свечей в спальне стало жарко и удушливо. Окна не открывали: боялись сквозняков. Екатерина расположилась в кресле, раскрыла веер, но передумала обмахиваться и отложила в сторону. Усталость напомнила о себе, она закрыла глаза. Вспомнилась недавняя мимолётная встреча с князем Михаилом Дашковым. Молодой капитан лейб-гвардии Измайловского полка пылко уверял её, что офицеры гвардейских полков готовы встать на её защиту.
– Князь, нешто меня надо защищать?
– Думаю, скоро нужно будет, матушка, – смущаясь, ответил Дашков.
Екатерина не подала виду, что ей известно о недовольствах её супругом в армии и о светских кулуарных беседах молодой жены князя в её пользу, она удивлённо взглянула на офицера и тоже смутилась. «Матушкой» её назвали впервые, и она не знала, хорошо это или плохо. Положив руку на плечо князя, тихим голосом произнесла:
– Спасибо тебе, князь. Иди с Богом! Всё в его руках! Поклон мой передай супруге своей, Катеньке. Пущай чаще в гости захаживает.
Екатерина Алексеевна открыла глаза. На сердце было тревожно.
Отворилась внутренняя дверь. С зажжёнными свечами вошли слуги. С застывшими, словно вылепленными из воска лицами они медленно двигались по спальне, привычно меняя сгоревшие свечи; с подсвечника одного из них на пол падали капли расплавленного воска. Екатерина заметила эту оплошность, но промолчала.
«Все устали…» – подумала она.
Воспользовавшись присутствием слуг, Шувалов, бережно прижимая к себе шкатулку, вышел из спальни через боковую дверь. За графом тут же последовал и Пётр Фёдорович. Екатерина со страхом посмотрела обоим вслед, сердцем чувствуя, что решается и её судьба. Ей даже показалось, что Елизавета тоже проводила мужчин взглядом и её губы попытались изобразить ухмылку. Или показалось?..
Великий князь и фаворит молча шли по полуосвещённым коридорам дворца. Пётр Фёдорович был бледен, Шувалов – хмур.
Шли долго. Но вот показались двери личных покоев наследника. Великий князь остановился и преградил путь Шувалову. Бледное лицо наследника покрылось капельками пота, губы его дрожали и что-то бессвязно бормотали. Широко раскрытые, лихорадочно блестящие, будто бы больные глаза выражали неподдельный страх и в то же время заискивающе, как-то умоляюще, по-собачьи, смотрели на фаворита. Вот-вот, и он, наследник престола, встанет перед ним на колени.
Иван Иванович растерялся. Нервный пот, трясущиеся губы, неподдельный страх в глазах возможного императора всея Руси его напугали, напугали последствиями.
«А как Пётр Фёдорович императором станет?.. Ведь потом не простит он мне эту минуту своей слабости… Не простит! В то же время наследника понять можно: шестнадцать лет он мечтал о троне и ждал. А тут… на тебе – загадочное письмо. Любого не то что пот прошибёт, а и дар речи отнимется. Вон как его колотит!»
Громкое невнятное бормотание наследника отвлекло Шувалова от раздумий. Разобраться в этом странном наборе фраз было крайне трудно. Речь наследника российского престола и ранее не отличалась чистотой русского языка и внятным произношением, а сейчас была вообще малопонятна.
Ещё крепче прижимая к себе шкатулку, Шувалов, делая вид, что не понимает, с недоумением смотрел на Петра Фёдоровича. Последний вытащил платок, вытер пот со лба, немного успокоился и, заикаясь от волнения, тщательно подбирая слова, медленно, почти по слогам произнёс:
– Иван Иванович, предлагаю вместе открыть шкатулку и прочитать письмо. Давайте это сделаем в моих покоях.
Шувалов хотел возразить, но жест великого князя был красноречив: он рукой показал на свою дверь. В хрупкой фигуре наследника фаворит вдруг почувствовал угрозу и понял, что прочитать послание Елизаветы в одиночестве ему не удастся. Он настороженно посмотрел по сторонам: коридоры безлюдны. Шувалов обречённо вздохнул:
– Но, ваше высочество, как же… – однако договорить не успел. Наследник престола открыл дверь и слегка подтолкнул бывшего фаворита в залу.
В гостиной возле камина копошился старый слуга, разгребая кочергой прогоревшие головёшки. При виде своего господина старик, нисколько не смущаясь присутствием постороннего, на своём родном языке, немецком, буркнул:
– Ухожу, мой господин, только дровишек подброшу.
Привычная обстановка, тепло от камина, да и присутствие старого слуги окончательно успокоили Петра Фёдоровича.
– Сырых дров, Томас, не подбрасывай, коптят, – тоже по-немецки произнёс Пётр Фёдорович.
Через минуту слуга покинул гостиную. С неожиданной для своего хрупкого тела силой великий князь пододвинул тяжёлое кресло ближе к камину и любезно предложил Шувалову расположиться в нем. С такой же сноровкой он придвинул и второе кресло. Оба одновременно сели. Шкатулка стояла на коленях Шувалова.
Оба молчали.
«А что, если императрица изменила свою волю в отношении племянника? Тогда кто? Екатерина? Отпадает. Малолетний сын Павел? Тогда Панин возвысится. Где моё место будет?.. Нет, не годится сия диспозиция», – думал Шувалов.
Великий князь тоже напряжённо размышлял, стараясь отогнать от себя страшные мысли, руки его немного подрагивали. Он заискивающе смотрел на Шувалова. Вид наследника вызвал у последнего неприятное ощущение. Оба продолжали молчать.
Дрова в камине разгорались, пламя становилось всё ярче, жар усилился. Наконец Шувалов поднялся. Встал и наследник.
Ключ легко вошёл в прорезь, замок мягко щёлкнул, и крышка шкатулки открылась. Блеснули драгоценности: их было много. Сбоку, у самой стенки, лежало письмо. Шувалов осторожно взял его в руки. Отнеся конверт подальше от глаз, наливаясь натугой, прочитал: «Сенату. Прочитать при полном сборе. Сим есть воля моя».
Руки наследника при слове «сенат» непроизвольно дёрнулись в направлении письма. Он опять побледнел. Предательски блеснули капельки пота. Шувалов усмехнулся.
Опытный придворный, Иван Иванович уже принял решение. Он мягко отвёл от письма руку Петра Фёдоровича, посмотрел ему в глаза и тихо произнёс:
– Ваше высочество, не будем вмешиваться в судьбу России. Всё должно идти своим чередом. Не было никакого письма. Ошиблась Елизавета Петровна. Запамятовала матушка.
Плавным неторопливым движением он поднёс руку с письмом к камину, снова взглянул на наследника. Тот, как заворожённый, следил за действиями тёткиного фаворита. Взгляд Петра был устремлён на конверт. Шувалов закрыл глаза.
– Прости меня, матушка. Впервые просьбу твою не могу исполнить, – прошептал он и разжал пальцы.
Письмо императрицы полетело в камин. В потоке горячего воздуха оно на мгновение как бы зависло в пространстве. Рука Шувалова дёрнулась, словно в самую последнюю секунду он захотел спасти волю императрицы… и не успел. Края письма потемнели, бумага выгнулась, и сквозь неё вспыхнуло пламя. Шувалов горько усмехнулся.
– Драгоценности сдам в казну, – тихо произнёс он.
Смущённый наследник, ещё не вполне сознавая значение поступка фаворита, но понявший, что угрозы со стороны тётушки уже не предвидится, медленно растягивая слова, ответил:
– Да, так будет лучше. Спасибо тебе, Иван Иванович.
Смущался, правда, Пётр Фёдорович не долго. Через минуту повеселевшим голосом добавил:
– Однако надо возвращаться к тётушке.
Восторг его был настолько искренним и неподдельным, что в какое-то мгновение он странно, не то дерзко, не то робко, хихикнул.
Насвистывая одному ему известный мотив какого-то шведского марша, напоминающего весёлое время его детства, Карл Петер Голштейн-Готторпский уверенной походкой покинул гостиную залу.
Шувалов с грустью посмотрел ему вслед. Перед глазами возник образ умирающей Елизаветы. Её губы растянулись в саркастической улыбке, она грозила ему пальчиком и выговаривала:
– Ой, зря ты, Ваня, сжёг письмо, зря, касатик. И от титула графа, и от десяти тыщ душ, что ранее я предлагала тебе, тоже зря отказался… Кто теперь о тебе позаботится?..
***
Неподалёку от чёрного входа в личные покои умирающей императрицы стоял старый слуга Петра Фёдоровича, Томас. Как и хозяин, он был встревожен из-за упорных слухов, ходивших по дворцу. Кухня всегда все знает… А слухи были разные, и касались они судьбы его господина. В кулуарах поговаривали, а слуга это слышал, наверное, что императрица изменила завещание: малолетнего сына своего племянника, Павла, на престол записала, а его мать, Екатерину Алексеевну, регентшей до совершеннолетия дитёнка назначила.
«А ну как это правда?! А что с хозяином моим, куда его? – размышлял старик. – На родину, как и отца, отправят? А со мною тогда что будет на старости?» От долгого стояния на ногах ныли коленки.
– Подагра, куда денешься?! – прошептал старик и, оглядевшись по сторонам, в нарушение правил уселся на стул.
Вытянув уставшие ноги, он почувствовал некоторое облегчение. От удовольствия даже закрыл глаза, но чувство тревоги не проходило. В голову полезли разные мысли: «Когда почил в бозе мой первый хозяин, герцог Готторпский, я вместе с его сыном вернулся в Россию. Спокойные года, сытые, много не вспомнишь и не расскажешь. День за днём, день за днём, ничего интересного… Но и напастей особых не было. А вот раньше…»
Тут старик встрепенулся. Совсем неожиданно в памяти всплыл случайно подслушанный в молодости разговор. Губы Томаса растянулись в беззубой улыбке, а на морщинистое лицо будто легла благодать, какая снисходит на стариков при воспоминании о своих молодых годах.
Тогда он не придал значения разговору герцога с министром своего двора Бассевицем. О, мой Бог! Сорок лет! Как давно это было. Если он и вспоминал тот разговор, то никому не пересказывал. И правильно: у господ свои разговоры. Но сегодня особый случай – решалась судьба хозяина, а следовательно, и его, Томаса, будущее. Не грех и вспомнить…
Упрямый герцог
1721 год, Штральзунд. Швеция.
…Лестница в зале, устланная красным ковром, изящной дугой поднималась вверх. С потолка свисала люстра с подвесками из натурального хрусталя. В солнечных лучах оплывшие свечи с чёрными кругами нагара отражались в гранях подвесок, создавая иллюзию несчётного множества. Усиливало эту иллюзию высокое напольное зеркало, пускавшее на стены разноцветных зайчиков. Вошедшие в зал двое слуг от восхищения открыли рты.
– Смотри, Томас, как играет хрусталь, – прошептал седовласый слуга своему молодому напарнику. – Это я люстру вешал. Чуть не убился, помню. Главная морока с ней, когда чистишь подвески. Ты молодой, и тебе скоро предстоит этим заниматься. А я стар уже для такого дела. Пойди-ка приберись наверху.
Томас с ведром и шваброй в одной руке и со свечой в другой поднялся по лестнице, ведущей к верхним полутёмным комнатам.
Сперва он вошёл в небольшую комнатку и огляделся, поправил штору на окне, невольно задержал взгляд на внутреннем дворе, безлюдном и затихшем под уже низким свинцовым небом. В комнатке стало совсем темно. Томас зажёг свечу. Затем повернулся, собираясь протереть крышку большого сундука и вымыть пол, когда за стеной комнаты, именуемой кабинетом герцога, вдруг раздался раздражённый голос хозяина. Слуга в растерянности остановился посреди комнаты. Время уборки…
– Нет, граф, ехать в Россию, к русским, мне, Карлу Фридриху Голштейн-Готторпскому… увольте. Брр… При Клишове погиб мой отец. Русские вместе с поляками и саксонцами одолел тогда нашего генерала Марденфельда. Сколько лет прошло, но вы, надеюсь, помните об этом?(его отец погиб в 1702 г. в битве при Клишове, наши там по основным версиям не причем, так что данный кусок переиграйте).
– Помню, ваше высочество, – этот густой, вкрадчивый голос министра двора графа Бассевица был уже знаком Томасу. – Только русские-то здесь причём?.. Не было их там, ваше высочество. Но ваш отец в том бою пал смертью героя, это верно.
– Вот-вот, – не обращая внимания на слова графа, – патетически воскликнул герцог. – И после этого, да ещё в результате подлых интриг соседей, моя семья потеряла Шлезвиг и свой родовой замок Готторп. А вы предлагаете мне ехать в Петербург…
Пламя свечи в руке заметалось, будто от сквозняка. Томас замер, сжимая швабру. Мысль об отъезде с привычного места в огромную незнакомую страну тревожила, но и завораживала одновременно.
Донеслись звуки шагов по скрипящему полу. Видимо, это сам герцог нервно расхаживал по комнате. Томас представил его узкое, несколько продолговатое лицо с небольшим пушком над верхней губой, вечно выражавшее недовольство и раздражение. Затем скрип прекратился, а через мгновение Томас различил шорох и стук деревянных ножек мебели. Видимо, бросив недовольный взгляд на своего министра, герцог остановился и с тем же раздражением плюхнулся в кресло:
– И это всё, что вы мне можете предложить, Бассевиц?!
– Ваше высочество, но женитьба на дочери русского царя – единственный шанс вернуть потерянное. Царь Питер тоже не возражает против сватовства. Не зря же он настаивал на признании вас преемником на шведский престол. ?Это даже в мирном договоре, подписанном в Ништадте, отмечено. Король Швеции тоже надеется на ваше благоразумие. Швеция устала от войны с Россией. Ваш брак с русской принцессой укрепит отношения между государствами. Вы, как родственник королей Швеции, законно можете претендовать на руку царевны Анны. А там, глядишь, ваши дети получат право наследовать русский престол.
Было слышно, как герцог в отчаянии взмахнул руками и вскочил с кресла. Он словно хотел куда-то выбежать, что-то решить, но неожиданно замер, будто наткнулся на препятствие, преодолеть которое был уже не в силах.
– Избавиться король от меня хочет, граф, избавиться, разве не понятно? Да и что толку от этого брака, если Дания уже захватила Шлезвиг?..
А министр двора его высочества граф Геннинг Бассевиц тяжело, шумно вздохнул и произнёс бархатистым нарочито усталым голосом:
– Повторяю, ваше высочество, ваша тётушка, Ульрика Элеонора, лишила вас возможности занять шведский престол, вы это прекрасно знаете, а Россия набирает силу. Русский царь не вечен. Конечно, полной гарантии, что его старшая дочь после смерти батюшки сможет занять российский престол, нет, но шанс есть, уверяю вас, ваше высочество. Во всяком случае, не нам им пренебрегать.
«Мягко стелет…» – пронеслось в голове Томаса.
– Со временем обстоятельства могут благоприятно сложиться для вас или ваших детей. В конце концов вы, как супруг российской императрицы, уговорите жену пригрозить своим обидчикам, а если надо, и объявить Дании войну, и, конечно, вернёте себе Шлезвиг. А может быть, и не только его… Россия – мощная страна. Не отказывайтесь, ваше высочество, будьте благоразумны.
Карл Фридрих ни разу не перебил его и, кажется, задумался. После захвата Данией его родового поместья герцог с семьёй вынужден был переехать в Швецию под крыло своего дяди Карла XII. Молодой шведский король благосклонно принял их, но положение бедных родственников не очень устраивало амбициозного герцога. Придворные короля смотрели на него с усмешкой, а некоторые даже с презрением, это верно. А уж после смерти дяди и последовавших козней тётушки и её мужа, отобравших у него право на корону, положение Карла Фридриха стало невыносимым.
Герцог шумно вздохнул.
– Лет-то сколько ей и красива ли? – обречённо спросил он.
– Тринадцать, ваше высочество, – голос министра стал более деловитым и настойчивым. – Анна Петровна лицом во многом схожа со своим августейшим родителем. Однако черты её более мягкие, нежные. А фигура уже хороша, но станет ещё совершеннее. Красавица, одним словом.
– Рост? – отрывисто спросил герцог.
– Пока около пяти английских футов, господин.
После упоминания о росте Томас про себя прикинул: сколько это? Затем мысленно представил герцога рядом с тринадцатилетней царевной – тот был совсем не намного выше её. «Так она же ещё растёт…»
Признаться, ничего царственного не было в наружности герцога: хилое слабое тело, узкие плечи, вдавленная грудь, лицо с некрасивыми чертами, вечно страдальческое, плоское, будничное, с выражением постоянного недовольства. По виду племянник короля Швеции не отличался и крепким здоровьем; к тому же, как шептались другие слуги, пристрастился к выпивке.
Бассевиц помолчал, видимо, давая возможность хозяину свыкнуться с неизбежностью.
– И потом, ваше высочество! – министр придал своему голосу ещё больше трагичности и, наверное, к тому же нагнулся в почтительно-просительной позе. – Заключённый в прошлом году мир шведов с датчанами, думаю, похоронил надежду на скорое возвращение ваших фамильных владений. У вас нет другого выхода. Надо соглашаться, ваше высочество!
Как видно, исчерпав доводы, голос стих. Повисло тяжёлое молчание.
Наконец Карл Фридрих с обидой в голосе произнёс:
– Вот до чего довела меня моя тётушка! – затем патетически воскликнул: – Я, наследник шведского престола, вынужден свататься к русской принцессе. Щи и каши, студни, мясо с огурцами и солёными лимонами – вот что меня ждёт! О мой Бог!..
«Когда хозяин раздражён, мне здесь лучше не торчать!» – сообразил Томас. Выскользнув из комнаты и бесшумно прикрыв дверь, он стал тихо спускаться по лестнице.
– …А ещё, ваше высочество, фленсбургские устрицы, утиные ножки в кислом соусе… Вы же их любите. Орехи, яблоки, лимбургский сыр, – вещал граф. – И всё это под превосходное красное французское вино… Не так уж и дурно, ваше высочество. Решайтесь! – услышал Томас вдогонку.
Карл Фридрих затравленно оглянулся на своего министра и выбежал из кабинета. Спустившись по лестнице вниз, он, не обращая внимания на копошившихся в гостиной слуг, неожиданно замер: в глаз попал солнечный зайчик. Герцог взглянул на сверкающую люстру, затем перевёл взгляд на своё отражение в зеркале, усмехнулся и, махнув рукой, удручённо громко произнёс:
– Что делать, граф? Придётся ехать в эту варварскую страну. Давайте, Бассевиц, начинайте хлопотать, – и уже было направился в сторону двери. Но, взявшись за ручку, он вдруг остановился и спросил у слуги: – Как зовут?
– Томас, ваше высочество!
– Вот что, Томас, начинай учить язык варваров, русский, вместе туда поедем, – с язвительной иронией произнёс герцог и, громко хлопнув дверью, удалился из зала.
Министр же устало, но с явным облегчением, словно освободился от тяжёлого груза, выдохнул. Было видно, что он своего добился.