Светлейший
Гвардейцы отца выстроились кругом в середине двора крепости. В центре стоял лейтенант королевской гвардии Ганс Герман фон Катте. Из окна тюремной камеры Карл Фридрих видел бледное спокойное лицо своего друга. Вот палач подошёл к Гансу, что-то прошептал и стал медленно связывать ему руки за спиной.
Барабанная дробь прекратилась. Катте в последний раз поднял голову вверх. Карл Фридрих увидел плотно сжатые губы друга и желваки на его лице: всеми силами лейтенант старался перебороть страх. Кронпринц не выдержал и закричал: «Прости меня, Ганс». Руки кронпринца вцепились в тюремную решётку и стали трясти её, словно хотели вырвать. Карл-Фридрих забился в истерике.
Катте повернулся на голос друга. На безусом лице юноши появилась слабая последняя в его жизни улыбка, и он, как мог громко, крикнул: «Простить… за что? Мы же друзья. Прощай, Карл! Живи долго!»
Помощник палача положил руки на плечи Ганса и слегка надавил, Ганс встал на колени и положил голову на плаху. Раздалась барабанная дробь. Карл Фридрих потерял сознание…
Король очнулся. По его щекам текли слёзы. Образ Ганса Катте со смертельной улыбкой на лице стоял перед глазами. В ушах звучала барабанная дробь. Губы короля в который раз шептали слова позднего сожаления:
– Боже, бедный Ганс. За мою попытку бежать от самодура-отца казнён друг, который не бросил меня в трудную минуту. Отец нас обоих приговорил к смерти.
«Они оба давали клятву на верность своему королю. Они её нарушили. Законы моей страны одинаковы для всех – казнить обоих», – приказал отец тогда на заседании военного суда.
– Зачем?.. Зачем?.. Зачем?.., – сквозь слёзы шептал Фридрих.
«Как же я тогда ненавидел его», – устало подумал Фридрих.
Судьи были потрясены жестокостью короля по отношению к собственному сыну. На свой страх и риск они смягчили наказание кронпринцу. Судьи рисковали, но Фридрих Вильгельм I не отменил их решение и молча утвердил вердикт суда.
– Катте, мой Катте, – опять зашептали губы Фридриха II.
В ушах короля продолжала греметь барабанная дробь. Её темп нарастал, проникал глубоко в сознание, заставлял сердце гулко и тревожно биться. Король замер, вцепившись в подлокотники кресла. Его лицо застыло, широко открытые глаза неподвижно смотрели в пространство.
– Ваше величество, ваше величество, – сквозь треск барабанов откуда-то издалека послышался знакомый голос.
Король очнулся и резко встал. Перед ним стоял кабинет-министр граф Финк фон Финкенштейн. Грузная фигура министра испуганно вытянулась и замерла.
– Ваше величество, покорнейше прошу меня извинить, что беспокою вас, но у меня неожиданная и приятная новость, – пролепетал он.
– Нет такой новости, граф, которая может позволить вам беспокоить меня в такое время.
– Осмелюсь возразить, ваше величество, такая новость есть. Я только что прибыл из Магдебурга, где встретился с русским посланцем.
От непривычной дерзости приближённого брови короля поползли вверх. Осмелев и поборов робость, Финкенштейн каким-то неестественно радостным голосом повторил:
– Да, ваше величество. Из России прибыл гонец.
Король недоумённо взглянул на графа:
– И что? Елизавета предлагает мир? Не поверю…
– Она умерла, ваше величество! – граф сделал театральную паузу и затем с улыбкой на лице добавил: – Россия выходит из войны. Новый император России Пётр III вам первому передаёт своё искреннее уважение и предлагает заключить с Пруссией договор. Мирный договор, ваше величество.
Фридрих II сурово посмотрел на своего министра: нарушение его указаний налицо. Никто не имеет права их нарушать. Король опять сел в кресло. Немного поразмыслив, он решил: «Придётся простить, сообщение действительно важное».
– Хорошо. Эта новость прощает вашу бесцеремонность, граф, – медленно, с трудом сдерживая свой гнев, произнёс Фридрих.
Успокоившись, король недоверчиво взглянул на министра:
– Хм… правда, что ли? Елизавета умерла?..
– Да, ваше величество, десять дней назад. Посланник и ближайший друг нового императора генерал Гудович ждёт вашей аудиенции. На руках у него личное письмо русского императора.
– Если это так, то это чудо, Карл.
Фридрих с удовольствием откинулся на спинку кресла. В его голову почему-то пришла мысль об Англии…
– Теперь Англия нам не нужна, – больше для себя, чем для подчинённого, с явно довольной интонацией произнёс король. – Как полагаете, граф, надо ли сообщить новому российскому государю о кознях этих англосаксов?
– Стоит ли, ваше величество? Англия – ненадёжный союзник, коварный. О коварстве англичан русским сообщить можем позже, момент подходящий нужен. Цель англичан – Франция! Война в Европе бритам была выгодна. Потому-то за спинами России и Австрии она тайком и субсидировала нас, заверяя союзников в своей преданности.
Подлость, конечно, но своего Англия добилась. Мощь французов сломлена. Франция на коленях, многие её колонии перейдут к бритам. Одна Индия чего стоит!..
– Эти чахоточные и меня бросили. Пруссия на краю гибели, как же, поживиться можно. Ублюдки! А по поводу подлости в отношениях государств… Запомните, граф: в политике все средства хороши, коль идут они на пользу собственной стране. Это и к Англии относится.
– Государь! Но, допустим, насколько я знаю, русские никогда не были замечены в коварстве, тем более в подлости!.. В разгильдяйстве – да, но не более.
– М-да… Это верно! Характер у них не то, что у нас, европейцев, не алчный. А почему?!.. Территория, граф, территория! Имей бы я столько земли в Пруссии, на кой чёрт мне Польша, Саксония и прочие?..
– Ваше величество! А что же тогда русские у нас в Берлине делают? Восточную Пруссию, гляди, оттяпают. А тут мирный договор?!..
– Вот как раз это та черта русских, о которой вы только что говорили, – порядочность. Граф! Вы и сами должны знать ответ. В противном случае я могу усомниться в ваших умственных способностях. Вы что, не видите, государей-то на трон российский после ихнего Петра I, почитай, мы поставляем. Даже Елизавета наполовину немкой была. И получается… родственные связи, даже в отсутствии выгод для своей страны, обязывают русских самодержцев вступать в военные европейские союзы. На кой чёрт им это надо?!.. Повторюсь – родственные связи. Своей-то земли у русских более чем достаточно. – Фридрих покачал головой. – А сейчас новый русский царь – чей родственник?
Министр виновато развёл руками.
– Вот то-то же! – буркнул король. – И грех нам, европейцам, этим качеством русских не воспользоваться. Сегодня русские на стороне Австрии, завтра – на нашей. Надо только попросить. Политика – дело грязное.
В знак согласия со своим государем министр закивал головой.
Всё ещё не веря в свалившееся на голову счастье, король своими маленькими глазками пристально вглядывался в полыхавший огонь в камине. Наконец очнувшись, он вкрадчивым голосом (если, конечно, мрачный шёпот грозного короля Пруссии можно считать таковым) спросил своего министра ещё раз:
– Так вы говорите, Россия мир с нами заключить хочет? – не дожидаясь ответа, король добавил: – А это, как полагаю я, весьма изменит ситуацию на фронтах.
– Обязательно. Супруга нового императора, София Цербстская – Екатерина, – ваша протеже. Не зря вы так настойчиво рекомендовали её императрице для племянника Петра.
– Хм… старая ведьма, Елизавета, всё упиралась, принцессу Саксонскую Марианну на примете держала, – проворчал король. – Вы же, граф, понимаете, что Пруссии тот брак был невыгоден: объединение России с рядом стран Европы против нас с Францией в мои планы не входило. – Король усмехнулся и добавил: – А предложи я тогда Елизавете взять в невестки мою сестру принцессу Ульрику, – Фридрих покачал головой, – обе, конечно, согласилась бы, но принести сестру в жертву было бы жестоко, согласитесь, граф.
– Согласен, ваше величество. Надеюсь, Екатерина не забудет это и напомнит своему супругу о ваших хлопотах, а может, и напомнила уже.
– Вряд ли, не те у них отношения. А хотелось бы, чтобы оба помнили, кому обязаны, – король задумался. – Теперь, граф, – после минутной паузы, произнёс он, – поменяется расстановка сил в Европе. М-да… Понимаю, почему крымский хан так и не дошёл до Киева, хотя Гольц передавал ему мою настоятельную просьбу.
– Кырым-Гирей – лис хитрый, ваше величество. Знал наверняка, что Елизавета скоро помрёт, и не хотел рисковать. Поди знай, кому престол достанется. Елизавета в последнее время плохо стала относиться к своему наследнику Петру. А оно вон как получилось…
– Помнится мне, в шестнадцатом веке два нашествия крымских татар на Москву едва не закончились падением Руси. Жаль… нынешний их поход отвлёк бы русские войска от Кёнигсберга и Берлина. Генералы докладывали мне, что удар с юга заставил бы Елизавету вернуть Курляндию13. Мечты… мечты… Вы правы, граф. Хитрые все, а татары – в первую очередь: нельзя им верить. Кстати, что там наши послы из Бахчисарая сообщают?
– Ничего нового, ваше величество. Всё те же пустые разговоры о философии Монтескье, вирши Газайи и жирный плов с кувшином вина. Хан тянет время. В беседах с послами вместо делового обсуждения военных походов против России наизусть цитирует целые главы из комедий Мольера. В знак уважения хан украсил свой зал для приёмов вашим портретом.
Государь благосклонно кивнул.
– А насчёт хитрости, ваше величество, англичане и здесь впереди всех, любому фору дадут. Не они ли лет сто назад первыми организовали тайную канцелярию, письма и донесения стали перлюстрировать и дешифровать.
Фридрих II никак не отреагировал на эти слова министра, а лишь произнёс:
– Распорядитесь должным образом занять посланца русского императора, я приму его позже.
Король сидел неподвижно, прикрыв глаза. Министр терпеливо ждал. Наконец король произнёс:
– Подготовьте рескрипт, надо поздравить русского императора с вступлением на престол. Мой адъютант барон фон Гольц, думаю, лучшая кандидатура для этих дел. Опыт имеет. Не зря послом в Крыму был. И вот ещё что… срочно готовьте проект мирного договора. Там, в Петербурге, Гольц должен бороться с русскими до конца. Никаких контрибуций и уступок нашей территории.
– Это невозможно, поверьте мне, ваше величество. Чем-то придётся поступиться.
Король гневно взглянул на министра, затем резко поднялся с кресла и топнул ногой. Дрожа от негодования, государь хотел напомнить Финкенштейну, что не потерпит вторичного неповиновения, но в этот момент с его плеч на пол соскользнул плед. Министр тут же бросился поднимать его, и это отвлекло короля.
Фридрих II подошёл поближе к камину. Скрестив на груди руки, он задумчиво стал разглядывать раскалённые угли. Наступила пауза: министр замер, боясь пошевелиться.
– Наверное, вы правы, Карл, – неожиданно спокойным голосом произнёс король. – В самом крайнем случае, крайнем, подчёркиваю, граф, так и передайте Гольцу, что в качестве компенсации за понесённые в войне убытки я могу согласиться на передачу русским территории Восточной Пруссии. Видно, с Кёнигсбергом придётся проститься. – И уже совсем тихим голосом огорчённо добавил: – Тем более, что они всё равно там уже хозяйничают.
Граф Финкенштейн облегчённо вздохнул и мысленно поблагодарил Бога за вовремя упавший с плеч короля плед. Однако всё же высказал сомнение в отношении личного посланника короля:
– Ваше величество, Россия не Крым, больно молод барон Гольц, да и воинское звание его маловато для подобной миссии.
– Хм… возраст не помеха, а воинский чин – дело поправимое. Подготовьте указ о присвоении Гольцу звания полковника. Поторопитесь, граф, с проектом договора, в марте Гольц должен быть в Санкт-Петербурге, и никаких предложений с нашей стороны, пусть русские сами назовут свои требования. Да… и отзовите из Крыма послов, нечего зря болтаться там и проедать деньги. Теперь вся надежда на моего русского друга – императора Петра III.
– И на его супругу, Екатерину Алексеевну, ваше величество, – добавил Финкенштейн.
Впервые за весь вечер король улыбнулся. Затем немного помолчал и сказал:
– Возможно, граф, возможно. Для Пруссии сегодня выгодно дружить с этими варварами.
***
Молодой капрал
Санкт-Петербург. 26 января 1762 года.
«Преклонше колена» прошли в войсках печальные торжества и молебны за упокой души императрицы Елизаветы Петровны.
Тело государыни уже месяц как выставлено для прощания с ним придворных, военных, гражданских чинов и простолюдинов. А люди всё шли, шли и шли…
После короткого дневного тепла – снова мороз. И гололедь такая, что шагу ступить нельзя, не опасаясь сломить шею. Стоявшие в карауле на улице солдаты роптали.
– Учудила же матушка преставиться в такой холод, – ворчали они и, шаркая по льду, мелкими шажками шли греться в прокуренную караулку.
Народу в тесном помещении набивалось много. Грелись, сменяя друг друга…
Скоро полночь. Потёмкин устал. Рука, державшая ружьё, онемела, шея затекла. Непривычная форма гефрейт-капрала14, недавно сшитая на прусский манер, стесняла дыхание. К тому же солома, набитая в ботфорты для придания икрам округлости, стала вдруг особенно колкой: страсть как хотелось почесаться. Григорий поморщился, осторожно повертел головой и чуть-чуть согнул, а затем разогнул колени.
– Чего вертишься? В харю хочешь? – злобным шёпотом дохнул прямо в затылок неожиданно подкравшийся начальник караула. – Не на прогулке с девками, чай у гроба самой императрицы стоишь. Стой, паскуда, смирно!
Этот вечный запах чеснока, исходивший от него при каждом слове, и в этот раз заставил Потёмкина поморщиться. Григорий застыл, проклиная в душе начальство.
Посетителей в траурном зале совсем мало; под ликами образов шептались две старушки, утирая глаза платочками, да не совсем трезвый тщедушный дьякон с козлиной бородкой. А кому ещё быть? Ночь на дворе-то.
Потёмкин с некоторым интересом наблюдал за служителем церкви, от скуки бродившим по залу. Было видно, что душа его требовала общения. Старушки, принюхавшись как-то по-мышиному и учуяв перегар, не стали выслушивать слугу божьего, отвернулись. Тогда дьякон подошёл к караульному и в растерянности остановился неподалеку. Пристально стал его разглядывать, как будто решал: угодна ли Богу беседа с этим солдатиком? Но жар от свечей и вино ускорили решение. Почесав бородку, дьякон перекрестился на ближайшую икону, поклонился ей и, глядя поверх головы Потёмкина, залопотал однообразным плачущим голосом, точно огромный комар зажужжал:
– Крашеные доски как могут чудеса творить? Брось в огонь – сгорят, как всяко дерево. Как Бог может любить дерево, на коем распят Сын его? Не иконам в землю, а Богу в небо подобает кланяться.
Дьякон задрал голову к потолку и трижды перекрестился.
От таких крамольных высказываний служителя церкви Григорий удивлённо вытаращил глаза, но в спор с дьяконом не вступил – на посту не положено. А дьякон заплетающимся языком продолжил:
– Любит Господь плачущих, любит Господь алчущих и жаждущих, любит страждущих безвинно, всех Господь любит! А вас, грешников, – дьякон махнул куда-то в сторону, – Господь не любит: душа ваша чёрная и в теле едва держится. Не изнемогайте в терпении, но благодарите Христа, Бога своего. Он к вам по воскрешении своем будет не токмо в гости захаживать, но и в неразлучном с вами пребывании быти.
Дьякон неожиданно вознес обе руки и завопил отчаянным воплем:
– В вас Христос есть и будет, а вы скажите: аминь! Никола Чудотворец!.. Пресвятая Матерь Богородица!.. Помилуй!..
Григорий вздрогнул. Старушки испуганно замахали руками и принялись часто-часто креститься.
«Попы всякие бывают: и пьяницы, и блудники, и сущие злодеи. Люди все одинаковы, и к Богу это не относится», – философски решил Потёмкин, а потому не сдержался и, нарушив устав, этак внятно, дабы этот полоумный дьяк слышал, произнёс:
– Кто в Бога не верует, тот сумасшедший либо с природы глупый.
Дьякон его не услышал. С неподвижным взглядом, словно слепой, что-то едва слышно бормоча, он побрёл в сторону выхода. На слова служивого старушки согласно закивали и зашептались меж собой.
«Глупость – это не отсутствие ума, это такой ум, – про себя опять философски заключил Григорий. – Вот и не объяснишь глупцу, что он не прав в чём-то. А умного переубедить можно, ибо на одном языке с ним говоришь».
Григорий представил себя в церковном одеянии, смиренно стоящим перед алтарём. «Поди старушки от меня, – слуги божьего, лица-то не воротили бы».
Он с некоторой досадой покачал головой. «Да уж как получилось, так получилось! Дяде покойному и на том спасибо, что в конный полк устроил»
Вновь наступила изнуряющая тишина, снова захотелось спать.
Серебристое с кружевами платье императрицы в отблеске свечей казалось стальным, словно в гробу лежал рыцарь в доспехах. Потёмкин мысленно представил в одной руке у покойной огромный меч, в другой – тяжёлый треугольный щит и усмехнулся.
Вернулся дьякон и в смиренной позе застыл подле иконы Николая Чудотворца. Время текло убийственно медленно. Стоял тлетворный запах начинавшего разлагаться тела.
Вокруг возвышения, где под высоким балдахином стоял гроб с телом горели свечи: много свечей, и они были огромны. От скуки Потёмкин пересчитал их: ровно пятьдесят две – по числу прожитых лет покойной, решил он. Такого размера свечи Григорий раньше видел в Москве, в церкви Георгия на Псковской горе, где ещё студентом раздувал иереям кадило и выносил с дьяконами подобные свечи. И как-то заспорил он тогда с Яшкой Булгаковым: за какое время они догорят, в две седмицы или в три? Каждый день ходили смотреть, не дождались… А когда сам батюшка стал с явным подозрением на них поглядывать, пришлось спор прекратить.
Потёмкин пристально разглядывал лицо почившей императрицы: оно оставалось почти естественным. Кожа на лице ещё держалась, и кое-где даже искусственный румянец проглядывался. Лишь уголки губ неестественно опустились вниз, да цвет кожи в некоторых местах едва заметно посерел.
«Не мудрено, – неторопливо размышлял Григорий. – Четвёртая неделя прощания с государыней пошла, а народ день за днём всё прёт и прёт. Ничего… держится Елизавета Петровна… Одно плохо – воздух всё удушливей, дух всё приторней…
Придворный аптекарь анатомил покойную. По ночам ходит сюда и подправляет лицо, вот недавно ушёл. Господи, как время течёт медленно, скорее бы на воздух».
Чтобы не заснуть, Григорий старался вспомнить события последних лет. Однако воспоминания увязали в усталости, как в болоте. Усилием воли Потёмкин заставил себя широко раскрыть глаза и слегка потряс головой.
В столице он уже не в первый раз. Помнится, в числе лучших студентов московского университета его направили в Санкт-Петербург на встречу с императрицей.
Впервые встретился там с великой княгиней Екатериной Алексеевной и даже говорил с ней. Растерялся в разговоре, как малый ребёнок, всё о религии говорил.
– Тьфу… даже сейчас стыдно, – не удержавшись, прошептал Григорий.
Взгляд его упёрся в стоявший за гробом государственный герб и целую галерею регалий императрицы. Наград и почётных знаков разного достоинства было не счесть. «И вот их хозяйка лежит в гробу… ничего ей уже не нужно», – с грустью размышлял Потёмкин.
Неожиданно справа от него отворилась широкая дверь. От лёгкого движения ветерка пламя свечей затрепетало, на стенах заплясали загадочные тени. Сердце Потёмкина забилось от волнения.
В сопровождении небольшой свиты из двух фрейлин и придворного ювелира вошла, вся в чёрном, супруга нового императора, Екатерина Алексеевна. Подойдя к гробу, она поклонилась покойной.
Григорий жадно разглядывал лицо Екатерины. Даже в полумраке оно выглядело уставшим и озабоченным. Понюхав несвежий воздух, супруга императора прикрыла носик платочком и сморщилась.
Небольшого роста, щуплый, с чёрной повязкой на руке ювелир бережно держал в руках округлой формы свёрток, завёрнутый в материю. Не скрывая брезгливости, он прикрыл платком нос и что-то сказал на ухо Екатерине Алексеевне.
– Это не займёт много времени, господин Позье, – услышал Потёмкин голос Екатерины. – При условии, что хотя бы вы правильно сняли мерки с головы покойной.
Ювелир хотел что-то сказать, но Екатерина Алексеевна не дала ему этого сделать.
– И не надо оправданий, как у вашего коллеги Экарта, – добавила Екатерина, – мол, голова императрицы распухла и надо переделывать погребальную корону. А что, он не знал этого раньше? Завтра погребение, нельзя больше тянуть с похоронами. Приступайте, господин ювелир!
Позье сдёрнул материю со свёртка: в тусклом свете Григорий разглядел золотую погребальную корону. Ювелир подошёл к гробу и растерянно произнёс:
– Подержал бы кто голову, ваше величество…
Екатерина осмотрела зал: других мужчин поблизости не было (пьяненький дьякон успел куда-то испариться), и взгляд её наткнулся на военного, стоявшего в карауле недалеко от гроба. Красивый молодой капрал с шапкой-треуголкой на голове восхищённо смотрел в её сторону.
Екатерина внимательным взглядом окинула высокую стройную фигуру. Её поразили глаза капрала: даже при свечах они светились, излучая искорки бирюзового цвета. Брови, приподнятые и разделённые правильно очерченным, несколько крупноватым орлиным носом, придавали его внешности вид энергичного мужчины. А вот полные чувственные губы делали рот караульного почти детским, непорочным. И это невольно привлекало.
– Кажется, мы встречались с тобой, касатик? Помнится, силён ты был в учении божеском. Матушка Елизавета Петровна тоже сие отметила. Митрополитом аль ещё кем мечтал стать?. Видать не случилось, коль с ружьём стоишь?
Сердце Григория словно полковой барабан, учащённо забилось. Он растерялся, как и в прошлый раз, и вновь от волнения потерял дар речи. Не в силах произнести ни слова, Потёмкин кивнул головой.
– Голубчик, помоги господину ювелиру, – и, заметив некоторое замешательство, с едва заметной усмешкой добавила: – Можешь положить ружьё, я разрешаю.
Ладони Григория от волнения стали липкими. Стараясь не смотреть на лицо покойной, он приподнял её голову. Она была холодной и на удивление тяжёлой.
Ювелир осторожно примерил корону: она опять не налезала. Позье ловко вытащил из кармана инструмент, открутил крепление на ободе короны и раздвинул его. Надев корону, ювелир облегчённо вздохнул и вопрошающе посмотрел на Екатерину.
– Слава Богу, подходит, – прошептала она.
Ювелира поразила перемена в её лице. Еще недавно, по пути сюда, она гневно высказывала ему претензии к работе Экарта, не стесняясь в выражениях. Теперь он не мог не заметить удивительного отличия: вместо властной энергичной особы, привыкшей повсюду командовать и повелевать, перед ним стояла женщина с выражением кротости и даже печали.
Устремив взгляд на покойную, сложив на груди руки в молитвенной позе, супруга императора чуть слышно что-то шептала. До ювелира доносились слова, видимо, прощальной молитвы, слова которой во всех странах не повторяют дважды, и надо успеть произнести их именно сейчас, сию минуту, сию секунду. Ювелир осторожно отступил на два шага назад. За ним последовали и фрейлины.
Голова Екатерины, покрытая чёрным платком, слегка покачивалась в такт сокровенным словам молитвы «Символ веры»:
– Верую во Единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рождена, несотворенна, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившегося от духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятаго же за нас при Понтийстем Пилате и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанию. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сославима, глаголавшаго пророки во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь.
Екатерина ещё ниже склонила голову и замерла.
Наконец она очнулась, взглянула на ювелира и устало вымолвила:
– Всё, я задыхаюсь, пойдёмте, господин Позье. Надо отдохнуть: день предстоит тяжёлый.
У выхода она неожиданно остановилась. Повернула голову в сторону Потёмкина и мягко произнесла:
– Запамятовала я, как звать-то тебя, служивый?
– Гг-р-и-игорий Па-а-отёмкин, ва-аше величество, – заикаясь, еле выдавил из себя Григорий.
– Потёмкин… Спасибо тебе, Потёмкин. Отмучилась наша государыня, – Екатерина перекрестилась в сторону покойной императрицы и замерла в последнем поклоне.
Уже в спальне перед зеркалом, расчёсывая гребнем волосы, Екатерина неожиданно припомнила эпизод с короной. Она кокетливо надула губки и, обращаясь к своему зеркальному отражению, передразнивая застенчивого капрала, нарочито заикаясь, произнесла: