Курск-43. Как готовилась битва «титанов». Книга 1

Тем не менее нельзя не согласиться с генерал-майором А. Н. Грылёвым, который ещё в 1960-е гг. откровенно писал об этой серии: «Отмечая весьма положительное значение изданных книг, нельзя не указать и на имеющиеся в них недостатки: относительную узость документальной базы, стремление несколько преувеличенно показать роль «своих» соединений в ущерб правильному изображению взаимодействия с соседями, поддерживающими и приданными частями, некоторое однообразие литературного стиля и «сухость изложения, недостаточно ясные оценки и выводы»[115].

Отмеченная проблема наряду с перегруженностью героикой и идеологическими штампами была характерной для всей советской военно-исторической и мемуарной литературы, в том числе и посвященной летним боям 1943 г. Как правило, авторы большинства изданий уделяли внимание лишь отдельным сторонам подготовки и проведения Курской битвы, допускали ошибочную интерпретацию событий, умалчивали о недочётах и ошибках советского командования на всех уровнях, преувеличивали значение некоторых событий или деталей, приукрашивали действия советских войск, а нередко отдельные факты и эпизоды просто выдумывали. Вот лишь один небольшой пример из уже упоминавшейся книги «Гвардейская танковая»: «Предусматривалось, – отмечают её авторы, – что войска 13-й армии смогут сдерживать подготавливаемый противником удар в течение первых суток»[116]. В действительности же советская сторона рассчитывала, что эта армия, обладавшая колоссальными силами, сможет удерживать противника на главной оборонительной полосе 2–3 суток. И то, что ударная группировка 9A прорвала главную армейскую полосу уже в первый день наступления, а 6 июля 1943 г. разгорелся бой на второй полосе, за ст. Поныри, и даже на отдельных участках наши войска начали отходить постепенно на юг, стало большой неожиданностью для руководства Центрального фронта. По воспоминаниям члена его Военного совета генерала К. Ф. Телегина, когда 7 июля 1943 г. командующий 13A доложил об отходе, К. К. Рокоссовский был настолько взвинчен, что он его никогда прежде таким не видел, хотя прошёл с генералом армии Сталинград. В разговоре с командармом возмущение и раздражение перехлестывали через край[117].

В конце 1950-х гг. появилось и начало бурно развиваться новое самостоятельное направление в исторической литературе – военная мемуаристика[118]. Отрывки из воспоминаний участников Великой Отечественной войны публиковались в периодической печати, печатались брошюры, издавались книги воспоминаний полководцев и военачальников, крупных фигур из руководства Красной армии, которые вызывали большой интерес и у специалистов, и у широкой читательской аудитории. Однако в этих работах масштаб вранья и умолчания оказался столь велик, что за его терриконами трудно понять суть событий даже сегодня, имея доступ к документальным источникам. Абсолютное большинство авторов события 1941–1945 гг. излагали схематично, анализ операций проводили поверхностно, об ошибках и просчётах умалчивали, в лучшем случае упоминали вскользь. Это было очевидно многим уже и тогда, в письме К. К. Рокоссовскому от 29 апреля 1965 г. Г. К. Жуков отмечал: «Я очень внимательно прочитал Ваше интервью, данное корреспонденту «Литературной газеты» Н. Мару. Вводная часть интервью производит весьма отрадное впечатление. Действительно, многие военные писатели, генералы и маршалы так искажают историю Отечественной войны, что от действительной истории иногда остается лишь общий фон, схема, скелет, а содержание так «состряпано», что зачастую и не поймешь, когда и где это было»[119].

Хотя в тот момент строгой цензуры и откровенного переписывания их рукописей под спущенный стандарт, как это будет после создания Института военной истории, ещё не было. Тем не менее над генералами и маршалами довлели атмосфера всеобщей секретности и лицемерие власти в отношении прошлого страны. Было в этом и нечто другое. «Хотя некоторым из этих авторов были не чужды угрызения совести, – пишет отечественный военный исследователь, доктор исторических наук полковник О. Ф. Сувениров. – Генерал армии С. П. Иванов вспоминает о таком разговоре с И. X. Баграмяном: «Зная, что я задумал готовить к печати воспоминания, он говорил: «Ты, Семен Павлович, на целых десять лет моложе меня и, наверное, доживешь до того времени, когда, наконец, позволено будет писать о войне более правдиво. Так постарайся же тогда поправить невольные искажения и умолчания тех, кто ушел из жизни слишком рано». Очень удобная эта позиция: нам не позволяли писать правду, мы совершали невольные искажения и умолчания. Было, конечно, и это. Но была и привычка к холопскому послушанию «капралу с палкой», боязнь рисковать обретенным благополучием и просто жалкая и презренная трусость. Маршалы Советского Союза, дважды (а то и четырежды!) Герои Советского Союза, и герои по фронтовым заслугам, настолько затурканы и запуганы, что в жажде напечататься готовы закрыть глаза на правду. А ведь как ещё Вольтер говорил, умолчание о преступлении – это соучастие в нём»[120].

Применительно к событиям Курской битвы эту проблему можно проиллюстрировать письмом бывшего командира 507-го стрелкового полка 148 сд 13A подполковника Е. И. Шапиро бывшему командиру 15 ск генерал-лейтенанту И. И. Людникову: «Прочитал Вашу книгу «Дорога длиною в жизнь»… Считаю необходимым остановиться на одном моменте. На стр. 84–85 Вы пишете: «3 августа 1943 г. корпус вышел на подступы к Кромам… К счастью, в это время в полосу нашего корпуса… вошла 3-я танковая армия… На командном пункте Рыбалко я застал и командующего артиллерией 3-й танковой армии. Вместе с ним мы наблюдали за стрельбой наших самоходных орудий… Результаты оказались отличные»…

Я не знаю, о чем Вы говорили с генерал-лейтенантом Рыбалко и командующим артиллерией 3-й танковой армии. Знаю только, что танковый корпус этой армии шел без прикрытия и личный состав 507 сп 148 сд, который в это время вел бой за Кромы, видел, как авиация противника без всяких помех расправлялась с беззащитными танками, уничтожая прекрасную технику и людей, которые ею управляли.

Не знаю также, о каких отличных результатах стрельбы самоходных орудий в районе Кром Вы говорите. Вы прекрасно знаете, что бой за Кромы мы вели на протяжении почти 2 суток именно потому, что пехота, ворвавшись в Кромы, вынуждена была вести борьбу с танками противника и его артиллерией, которые отстаивали каждый дом, каждую улицу.

Помню этот яркий августовский день. На холме, на берегу р. Кромы, откуда я направлял действия подразделений 507-го полка, ведших тяжелую борьбу с танками и артиллерией противника в городе, виден был город. Помню наш разговор с Вами. Привожу его дословно.

Вы: «Шапиро! Почему не берешь Кромы?»

Я: «Товарищ генерал, ведем борьбу с танками и артиллерией, которые не дают возможности продвигаться. Просил бы прислать дополнительное подразделение, так как полк понес значительные потери в ходе боев за период борьбы на Орловско-Курской дуге и в ходе наступления до Кром.

Вы: «Приказываю взять Кромы! Иначе будут неприятности!»

Я: «Что Вы меня пугаете? Я здесь каждую минуту рискую жизнью, и если Вы считаете, что я плохо командую, придите сюда и командуйте сами». Вы этот разговор не забыли, Вы его долго помнили…

Теперь несколько слов о том, кто взял Кромы. Вы пишете: «В боях за Кромы снова отличился полк П. И. Жданова. 3-й бaтальон этого полка, увлекаемый примером своего командира капитана Сахно, первым переправился на рассвете через Кромы».

Здесь все неправда. Вы прекрасно знаете, что первыми ворвались в Кромы подразделения 507-го полка и приданная ему рота штрафников. Вы еще в прошлом (1968) году в разговоре с одним товарищем, с которым Вы объезжали[121] места боев, сказали ему, что «Кромы взял Шапиро, он вел бой за Кромы на протяжении почти двух суток, но это было нормально, так как Кромы – крепкий орешек».

Как же следует расценивать то, о чем Вы пишете при взятии Кром? На обычном человеческом языке это называется ложью, а на языке историческом – фальсификацией…

Меня интересует: во имя чего Вы это сделали? Я допускаю, что у меня были ошибки в ходе командования полком; я не ползал на брюхе и не боготворил вышестоящее командование. Более того, я даже осмеливался вступать с ними в пререкания, когда считал, что оно поступает неправильно. Возможно, есть и другие причины, по которым фамилия Шапиро не должна быть упомянута в таких книгах. И не это меня возмутило. Дело в том, что Кромы брал не Шапиро, а 507-й полк 148 сд. В боях за Кромы отдали свою жизнь бойцы и командиры подразделений этого полка. Во имя их подвига, во имя страданий их семей и близких, во имя правды Вы не должны были извратить то, что было в действительности. Для чего же Вы это сделали? Да, для чего?»[122]

Учитывая, что этот яркий по эмоциональному накалу документ ранее никогда не публиковался и, несомненно, представляет интерес для специалистов по данной тематике, я счёл необходимым процитировать его практически полностью. К сказанному бывшим командиром полка трудно что-то добавить. Замечу лишь, в письме изложена информация, правдивость которой полностью подтвердили документы, обнаруженные мной в ЦАМО РФ. Опираясь на собственный опыт работы с мемуарной литературой и документальными источниками по Курской битве, замечу: наряду с требованиями цензуры непомерные амбиции и конфликты между командирами (чаще всего в ходе боёв) были главной причиной искажения и фальсификации событий войны во многих послевоенных публикациях и воспоминаниях. Интересный диалог на тему самоцензуры в своей книге приводит участник войны генерал армии Г. И. Обатуров: «В 1986 г. мне пришлось на эту тему (о неудачных боевых действиях под Никополем в 1944 г. – З.В.) беседовать с Д. Д. Лелюшенко[123].

– Почему Вы, Дмитрий Данилович, в своей книге ничтожно мало написали об ожесточенных боях 3-й гвардейской армии на Никопольском направлении? – спросил я.

– А кому интересно писать о неудачных боях? Описывая неудачи, я должен сказать, как расплачивался за грехи соседей и начальников повыше.

– Неудачи часто учат больше, чем удачи, что и нужно нашей офицерской молодежи, – упорствовал я.

– Если тебе, Обатуров, нравится копаться в дерьме, то ты и пиши, а я этим заниматься, не намерен.

Жаль, что во многих воспоминаниях описание проигранных боёв и операций не делается»[124].

Вероятно, не ошибусь, если скажу, что по числу искажений и преувеличений при описании событий лета 1943 г. труды Главного маршала бронетанковых войск П. А. Ротмистрова находятся в списке «лидеров». С ними могут сравниться лишь мемуары бывшего командующего артиллерией Центрального фронта маршала артиллерии В. И. Казакова, да и то лишь в части преувеличения сил противника, которые он бросал против войск Рокоссовского в ходе «Цитадели». Его воспоминания по праву вызывали большой интерес, так как он был участником всех ключевых событий войны. Однако, описывая свое участие в Прохоровском сражении, бывший командующий 5 гв. ТА не смог справиться с чрезмерной амбициозностью. Именно с его публикациями этого периода связано дальнейшее развитие легенды о беспримерном танковом сражении у этой станции. В 1960 г. вышла брошюра «Танковое сражение под Прохоровкой», в которой он не только как непосредственный участник боев, но и командующий ключевым объединением подтверждал, что в течение одного дня на небольшом поле противоборствующими сторонами было задействовано 1500 танков. Поэтому не случайно, когда встал вопрос об освещении событий 12 июля 1943 г. в очередном томе «Истории Великой Отечественной войны», его редакция использовала именно мемуары П. А. Ротмистрова как один из важных источников. Причём, как рассказывал мне Г. А. Колтунов (член авторского коллектива), для редколлегии шеститомника было важно, что оценка масштаба сражения в брошюре маршала, как и в материалах Генштаба, публикациях второй половины 1940-х и 1950-х гг. совпадала и в них фигурировала одна и та же цифра – 1500 танков. Это расценивалось как главное подтверждение её правдивости. Хотя источник данных был один – отчёт штаба 5-й гв. ТА о её боевых действиях с 7 по 24 июля 1943 г. Таким образом, пройдя за 20 лет через основные каналы массовой информации СССР, миф, рожденный штабом армии Ротмистрова и несколько подправленный, был включен в третий том «Истории Великой Отечественной войны». Тем самым получил статус официальных данных. Поправки оказались незначительными. Бои 12 июля 1943 г. вместо «величайшего в истории Отечественной войны» сражения, как было написано в отчете армии, в книге назвали скромнее – «одно из самых напряжённых танковых сражений Великой Отечественной войны». Но цифра 1500 осталась неизменной[125].

Проблема освещения событий минувшей войны в мемуарах породила в 1960-е гг. большое количество конфликтов в среде военачальников и полководцев. Уже в первых книгах воспоминаний генералов и маршалов нередко начали встречаться диаметрально противоположные описания одних и тех же событий, оценки вклада фронтов, армий и корпусов (и, естественно, их командиров), да и конкретных исторических персонажей как в общую победу над Германией, так и в успех отдельных сражений и битв[126]. Участник боёв под Курском Маршал Советского Союза К. С. Москаленко справедливо возмущался: «Вся беда в том, что у нас исторические документы и мемуары пишут под углом зрения сегодняшнего дня. А надо писать так, как было на самом дела, причём не принижая других, не выпячивая себя»[127]. Несколько опережая события, отмечу, что в своих книгах маршал далеко не всегда следовал этому благому пожеланию.

К моменту выхода мемуаров командующего 5 гв. ТА сложилась группа высокопоставленных военных участников войны, которым не нравилась активность П. А. Ротмистрова по собственному прославлению, да к тому же таким сомнительным способом, как навязывание обществу дутых исторических оценок и цифр. Это были уважаемые в армии и народе люди, мнения которых игнорировать оказалось трудно. Например, Г. К. Жуков открыто заявлял, что тяжелые, но не ключевые по значению для Курской битвы боевые действия у станции Прохоровка получили широкую известность лишь стараниями П. А. Ротмистрова, и призывал его быть скромнее[128].

Для тогдашних властных структур это было опасно, т. к. в какой-то момент эти споры начали выходить за довольно узкий круг высшего генералитета. Руководство страны и армии стремилось не допустить широкого обсуждения «неоднозначных» событий военной истории и устоявшегося представления о них. Упоминания даже о незначительных разногласиях вымарывались из всех печатных изданий. Но, как говорится, «шила в мешке не утаишь». С начала 1960-х гг. критика в адрес командарма начала доходить и до широкой общественности. Например, отзвуки споров о Прохоровке мы находим в формулировке вопросов в интервью П. А. Ротмистрова, напечатанном в июльском номере «Военно-исторического журнала» за 1963 г.[129].

Почувствовав серьёзное недовольство среди соратников и понимая, что их упрёки справедливы, маршал попытался сгладить остроту ситуации и скорректировал общую цифру бронетехники, введенной в сражении 12 июля 1943 г. В своём интервью «Военно-историческому журналу», данном в канун 20-й годовщины тех событий, он снижает численность танков 5 гв. ТА, участвовавших в бою юго-западнее Прохоровки, с 800 до 500. В отношении противника его мнение не изменилось. Как и раньше, командарм утверждал, что здесь враг ввел в бой до 700 боевых машин, а вот «войска первого эшелона 5-й гв. ТА, сражавшиеся непосредственно с этой группировкой, имели в своём составе немногим более 500»[130]. Следовательно, на знаменитом «танковом поле» должно было быть уже не 1500, а 1200 боевых машин. Но в «Отчёте о боевых действиях 5-й гв. ТА за период с 7 по 24 июля 1943 г.» («Отчёт…»)[131], подготовленном его штабом, написано, что обе стороны всего имели под Прохоровкой более 1600 бронеединиц, из них 100 утром 12 июля были направлены южнее Прохоровки (левый фланг армии), а где же ещё 300?

Чтобы не опровергать уже растиражированную за 20 лет цифру, П. А. Ротмистров выдвинул новую версию о том, «что второй эшелон и резерв армии (5-й гв. ТА. – З.В.) был задействован для ликвидации угрозы обхода противником обоих флангов». Действительно, в течение 12 июля 1943 г. на оба фланга его армии были направлены 234 танка. Но о выдвижении этих сил было известно из того же отчёта 5-й гв. ТА и ранее, в то же время в отчете ясно указано, что юго-западнее станции непосредственно в бою участвовали 1500 танков. Учитывая, что этот документ в ту пору находился на секретном хранении, а бывшему командарму было необходимо выйти из щекотливой ситуации, сохранив лицо, он не гнушался никакими уловками и не опасался, что кто-то сможет его дутые цифры опровергнуть фактами.

А о том, что маршал[132] к этому времени был прекрасно осведомлен о действительном положении дел 12 июля 1943 г. и после него, свидетельствовали многие старшие офицеры и генералы, которым доводилось близко общаться с ним после войны. В конце 1990 – начале 2000-х гг. в п. Прохоровка, где я работал не раз, приезжали коллеги маршала по бронетанковой академии, её выпускники и в беседах со мной вспоминали, что в кругу профессионалов бывший командарм был более откровенным и точным в оценках происшедшего в те июльские дни. Так, например, в 2008 г. в беседе со мной генерал-лейтенант Н. Г. Орлов привёл разговор, который завязался в ходе научного семинара по проблеме применения танковых войск в обороне, проводившегося в 1963 г. под руководством П. А. Ротмистрова. Тогда офицеры задали маршалу несколько неудобных вопросов, например: «Какие причины повлияли на то, что 5-я гв. ТА, имея превосходство в бронетехнике, не смогла разбить противника 12 июля 1943 г.» и «Вы в своих мемуарах пишете, что противник под Прохоровкой в один день потерял 400 танков и самоходок. Эту цифру можно считать точной, или она выверялась на глазок, ведь поле сражения осталось за немцами?».

На что маршал ответил примерно следующее: «Планировали одно, а в действительности произошло иначе. Во-первых, артиллерия фронта нас фактически не поддержала, немцы не дали. Тяжелый самоходно-артиллерийский полк и истребительно-противотанковая бригада, выделенные для нашего усиления, не подошли. Во-вторых, два раза подряд меняли район развертывания ударных корпусов, в результате мы были вынуждены развертываться в теснине, а противник 11 июля занял удобную для обороны местность. В-третьих, наши танки уступали немецким, в армии было много лёгких машин. Поэтому мы остановили противника, понеся большие потери. В высоких потерях есть и моя вина как командующего. Я не настоял, времени не хватило на то, чтобы перед переходом армии в контрудар была проведена нормальная артобработка переднего края, а при планировании использовались только разведданные фронта, нам не дали возможности провести разведку в полном объёме. Ведь нам говорили, что главные силы немцев действуют против армии Катукова, а оказалось иначе. В итоге мы не продвинулись вперед, не разбили корпус СС, но наметившуюся брешь надёжно прикрыли.

Что касается потерь немцев, то, откровенно говоря, эта цифра сложилась в штабе нашей армии из донесений частей. А ведь на переднем крае по одному танку часто стреляют орудия нескольких частей, и, подбив его, каждый доносит как свой успех. В результате на поле стоит один уничтоженный танк, а докладывали о 3–4, а то и о десятке»[133].

Следовательно, сразу после Курской битвы штаб Ротмистрова сочинил небылицы о Прохоровке («Отчет…»), чтобы сгладить горечь от крупной неудачи при вводе в бой армии, и стремился отвести от себя ответственность, а после войны всё пошло по накатанному пути. Командарм лишь изредка подправлял: для публики – краски посочнее и фантазии помасштабнее, а для тех, кто в военном деле понимает, – беседы пооткровеннее. Хотя и в некоторых беседах с сослуживцами маршал иногда давал просто фантастические оценки действиям своих войск. Вот лишь один пример. В 1964 г., во время обсуждения событий под Прохоровкой с преподавателем Военной академии им. Фрунзе полковником Ф. Д. Свердловым[134], он утверждал: «Тогда 5-я гв. танковая армия, которой я командовал, с приданными двумя корпусами разгромила крупную танковую группировку фашистов, нацеленную на Курск. Гитлеровцы потеряли около 350 танков и штурмовых орудий, в том числе около 100 тяжёлых «тигров» и «пантер», созданных специально для этой операции. После этого сражения они вынуждены были отказаться от дальнейшего наступления и перешли к обороне. Весь их стратегический план на лето 1943 г. был сорван. Вот так танковое оперативное объединение выполнило стратегическую задачу»[135]. Вероятно, за столь грандиозный успех И. В. Сталин чуть не отдал победителя под суд. Подчеркну, это была лишь частная беседа. В 1960-е гг. публиковать такую нелепицу было бы неосмотрительно, поэтому данный тезис бывший командарм попытается развить позже в своей первой крупной работе «Время и танки», которая выйдет в 1972 г., когда общественно-политическая атмосфера в стране кардинально изменится.

Но вернёмся к брошюре маршала «Танковое сражение под Прохоровкой». Красной линией через всё повествование проходит мысль исключительных заслуг 5-й гв. ТА в разгроме врага не только у станции, но и в ходе всей Курской битве. Причём он не просто допустил откровенные искажения при оценке масштаба боёв 12 июля 1943 г. и их значения, но и начал создавать новые мифы, например, о соседях его армии по обороне, войсках генералов А. С. Жадова, И. М. Чистякова и М. Е. Катукова, которые вынесли всю тяжесть первой, основной фазы боевых действий при отражении удара ГА «Юг». «Во время подготовки советских войск к контрудару, – пишет он, – противник неожиданно нанёс сильный танковый и авиационный удар по этим армиям и теснил 1-ю гвардейскую танковую и 6-ю гвардейскую общевойсковую армии в направлении Обояни, а часть левофланговых соединений 5-й гвардейской общевойсковой армии отбросил к Прохоровке. В результате эти армии не успели подготовиться к проведению контрудара 12 июля и в нём в этот день не участвовали. Противник не преминул этим воспользоваться»[136].

Эта откровенная выдумка вновь повторяется через несколько страниц, явно свидетельствуя о том, что П. А. Ротмистров не просто заблуждался, а целенаправленно принижал роль этих армий в контрударе. Подобные утверждения, часто встречавшиеся в его публикациях, явились причиной острого конфликта, разгоревшегося в середине 1960 г. в ветеранской среде. Откровенное игнорирование подвига сотен тысяч воинов этих армий в боях под Курском и выпячивание своих заслуг надолго поссорили не только бывшего командарма, но и Совет ветеранов 5 гв. ТА с товарищами по оружию – ветеранской организацией 1 гв. ТА. Хотя впоследствии в работах, опубликованных в начале 1970-х гг., маршал пытался скорректировать свою точку зрения об участии в контрударе 5 гв. А.

Возвращаясь к приведенной цитате, напомню, что именно удар корпусов 1 ТА и 6 гв. А сковал 12 июля 1943 г. весь немецкий 48 тк у обоянского шоссе и не позволил перебросить в полосу наступления 5 гв. ТА уже приступившую к развороту его мд «Великая Германия». Что же касается действий 5 гв. А, то её дивизии 11 июля действительно оставили ранее занимаемые позиции и отошли непосредственно к Прохоровке, что явилось одной из причин захвата рубежа, намеченного для развертывания армии Ротмистрова. Однако войска 5 гв. А, несмотря на тяжелейшее положение, в котором они оказалась, выполнили приказ фронта и, перейдя вместе с танкистами в контрудар, сковали боем одну из трех дивизий корпуса СС в излучине р. Псёл.

Заметной вехой в изучении Курской битвы во второй период историографии стала книга мемуаров бывшего начальника оперативного управления Генерального штаба генерала армии С. М. Штеменко «Генеральный штаб в годы войны»[137]. Перед читателем впервые была довольно подробно раскрыта большая, творческая, многогранная работа высшего органа управления Красной армии на протяжении четырёх лет Великой Отечественной войны. Находясь в эпицентре стратегического планирования, автор обладал колоссальной информацией, поэтому его суждения и оценки оказались ценны для понимания «внутренних пружин» событий. В этой работе впервые довольно подробно описаны не только этапы планирования и подготовки Курской битвы на стратегическом уровне, но и, что для того времени явилось совершенно неожиданным, рассказано о спорах по вариантам операций, нереализованных предложениях (в частности, высказанных руководством Воронежского фронта), а также изложен общий замысел советского командования на всю летнюю кампанию 1943 г., раскрыта взаимосвязь между Курской оборонительной операцией и наступательными – «Кутузов» и «Полководец Румянцев».