Вера встрепенулась:
– Ты тоже хочешь спать? Так пойдем! – попыталась привстать, но разве мог юноша вот так, в один миг разрушить идиллию такой прекрасной ночи.
Вдруг слух его уловил едва различимые звуки шагов:
– Петр? Ты? – негромко спросил Олег, вглядываясь в камыши, но на зов его никто не отозвался, а тот уже преспокойно спал на лапнике, укрывшись суконным одеялом с головой, у потухшего костра. Правда, за несколько мгновений до того, как сон окончательно овладел парнем, он, ворочаясь и удобнее устраиваясь, сквозь полусомкнутые ресницы, под бледным светом луны будто бы различил неясный силуэт среди дальних берез, но подумать ни о чем не успел – крепко уснул.
Вокруг повисла тишина. Только в дальних камышах изредка всплескивала рыба. На противоположном берегу светился костер ночных рыбаков, но был он далек, потому и никаких звуков оттуда не доносилось до сидевших в камышах ребят. И… вот опять, да точно, шаги шлепающие, но какие-то крадущиеся, осторожные. Вера, вскинув голову, прошептала:
– Ты слышал? – и боязливо передернула плечами.
Олегу стало не по себе, но показать свой страх было не по-мужски, упасть в глазах Веры он просто не мог себе позволить, поэтому храбро, как ему показалось, а на самом деле с легкой дрожью в душе, юноша встал:
– Я посмотрю, ты посиди, – и пошел вокруг камыша, выбирая место для прохода посуше, насколько это было возможно в темноте.
Вера слышала, как Олег шуршит стеблями растений, его тихое: «Черт!» – видимо наступил не туда. Потом едва различимые звуки какой-то возни и тишина… Вера чутко вслушивалась некоторое время, потом тихонько окликнула Олега, но не получив ответа, беспокойно вскочила и хотела уже было крикнуть Петра, сама она бы не решилась войти в безмолвие камышей, но ужас буквально сковал хрупкое тельце девушки. Изо рта ее вырвался только какой-то шипящий звук, горло просто вмиг пересохло – из камышей к ней шагнула высокая фигура. Девушка даже не успела понять, кто же это?..
Глава 5.
Тот же вечер. Дом профессора Полежаева.
Екатерина Самсоновна домыла посуду, составила чашки и тарелки в буфет, оглядела с удовлетворением чистенькую кухню и, решив еще раз перед сном заглянуть к хозяину, отправиться спать. Профессор сидел за столом и что-то быстро писал. Женщина спросила, не нужно ли ему чего-нибудь, и, получив отрицательный ответ, удалилась.
За открытым окном кабинета тихонько догорал последними розовыми бликами тихий осенний вечер. Постепенно затихали звуки уходящего дня, только изредка кое-где во дворах лениво взлаивали собаки. Этот лай был неприятен – в глазах мужчины все еще стояла картина сегодняшнего утра. Сердце профессора невольно сжимала холодная рука дурного предчувствия. Была надежда, что все обойдется, что это совсем не то, чего он опасался. Но окровавленная голова пса все выплывала и выплывала из тумана страшных воспоминаний. «Тьфу ты, черт! Ну не может ТОТ человек решиться на дурное, ну, пристращал и ладно. Или все-таки позвонить завтра этому, как его?.. А, Калошину, он и номер свой оставил. Позвоню, расскажу о том, что я ЕГО подозреваю. Пусть и мне от этого будет плохо, но другие не пострадают. Да, так будет правильно», – решил и почувствовал облегчение. Застрочил быстро пером по бумаге: вечером всегда хорошо работалось, никто не мешал. Но потом опять накатило: «А если я ошибаюсь? Ну, не монстр же ОН. Или все же я прав? И ведь этот майор мне не поверил. Да, завтра позвоню, попрошу аудиенции. Просто поделюсь своими подозрениями, скажу, чтобы не афишировал до поры. Но хотя бы будет знать, в каком направлении двигаться в поисках злоумышленника, пусть даже будет ошибочным мое чутье. Посоветуюсь, и все. А там что-нибудь и придумаем вместе.»
В окно потянуло прохладой приближающейся ночи. Окно профессор закрывал редко, любил свежесть в кабинете, усталость за ночь проходила без следа. Укрывался теплым, стеганным Самсоновной по-деревенски одеялом, разноцветные лоскутки которого всегда приводили Полежаева в хорошее расположение духа с утра, такие они были яркие и веселые. Вообще, домработницу профессор любил по-домашнему, целомудренно, какой-то братской любовью. Пришла она в их дом еще тогда, когда матушка Полежаева была жива, а сам будущий «светило» только-только начинал первые шаги в науке. Квартира после отца им с мамашей досталась огромная, с тремя комнатами, кабинетом, столовой и чуланом, уборки требовала постоянной, а старая домработница уже не справлялась. Тогда-то и привела хозяйка в квартиру молодую простенько одетую, но веселую краснощекую девушку, которая нимало не смущаясь, сразу взяла бразды правления по наведению порядка в свои руки, как-то оттеснив на задний план не только старую домработницу, но и саму хозяйку. Та было начала возмущаться, но потом поняла, что Катенька, как ее потом все называли, не только чистоплотна, но и патологически честна, доверить ей можно было все. Хозяйское добро она хранила, как верный пес, каждую вещицу любовно и бережно протирала чистейшими тряпочками, расставляя по местам. Готовила вкусно, сытно, с какой-то изюминкой. И мамаша профессора, отходя в мир иной, была совершенно спокойна за своего Левушку, который так и не женился, уйдя с головой в науку. С приходом к власти Советов, квартиру пришлось по распоряжению новых хозяев жизни поделить с одной семьей невысокого ранга чиновника. Но профессору все же достались две комнаты и кабинет, что вполне устраивало и его самого, и Катеньку, которая со временем стала Екатериной Самсоновной, и хозяйство вела по-прежнему крепко и основательно, была всегда строга со всеми, кто тем или иным образом переступал порог квартиры профессора. Даже жену подселенного чиновника умело поставила на место сразу, чистоту, теперь уже в общей кухне, поддерживала на прежнем уровне, чего неукоснительно требовала и от соседки. Та спорить боялась, выполняла все, что было необходимо, чем несказанно радовала своего муженька – тот со времени женитьбы такого за своей женой не замечал, а порядок уважал. Так что, благодаря Самсоновне, в их квартире царило почти патриархальное спокойствие и тишина. На лето профессор отправлялся в Энск, домработница следовала за ним.
Профессор задумался, рука с пером замерла над исписанным формулами листком бумаги – одна очень неприятная мысль внезапно резанула острым лезвием по сердцу, и пальцы его непроизвольно стали чертить под густыми строчками формул непонятный пока рисунок. Но вдруг какой-то шорох за окном заставил мужчину вздрогнуть. Он резко повернул голову, автоматически прикрыв незаконченный рисунок чистым листом, и ему показалось, что занавеска на окне едва заметно шевельнулась. «Плохо, что собаки нет. Надо бы завести. Не годится так», – профессор поежился. Мысли стали еще тяжелее. Посидев некоторое время, прислушиваясь к ночным звукам и чиркая пером по бумаге, наконец-то решился встать и подойти к окну. Не пройдя и двух шагов, замер. Сердце бешено заколотилось – за окном кто-то был. В какой-то миг мозг зажегся мыслью: «Бежать в комнату к Самсоновне, разбудить и вместе осмотреть все во дворе». Но тут же оборвал себя: «Стыдно, ведь мужик же я! Как предстану перед сонной женщиной? Напугаю чего доброго». Взгляд его упал на черную коробку телефона: «Надо позвонить!» – взял со стола листок с номером телефона, оставленным Калошиным и решительно поднял трубку. Ответом ему была полная тишина. Холодный пот мгновенно покрыл лоб профессора. Он хотел шагнуть к двери, но ноги его внезапно стали ватными и чужими – он с ужасом поглядел в раскрытое окно. Белое лицо с волчьим оскалом смотрело на него.
Глава 6.
Трель телефонного звонка тревожно разнеслась по квартире старшего оперуполномоченного Калошина. Мужчина резко вскочил с кровати, внутренне уже предчувствуя несчастье, и даже был уверен в том, что этот звонок связан со вчерашним происшествием. Выслушав доклад дежурного, буквально изменился в лице, кинул коротко:
– Сейчас буду. Вызывай Доронина и Гулько. Сухареву доложу сам, – очень быстро оделся, направился в кухню, умылся и хлебнул холодного чая, вернулся в комнату и продиктовал телефонистке номер начальника. Дождавшись ответа на другом конце провода, доложив обо всем Сухареву, ответил:
– Есть! – и, похлопав себя по карманам, проверяя на месте ли портсигар и спички, собрался уходить.
В это время из спальни вышла заспанная дочь Варя, на ходу запахивая теплый халатик. (Калошин жил вдвоем с дочерью – жена погибла в войну под бомбежкой, с нею погиб и их маленький сын, шестилетняя Варя успела уйти с соседкой в бомбоубежище, потому-то осталась жива.) Всю свою любовь они теперь отдавали друг другу, Варя с большим уважением относилась к работе отца, старалась по возможности всегда приготовить к его приходу ужин (завтрак, обед – в зависимости от времени суток), хотя особенными кулинарными способностями девушка не обладала. Но отец всегда хвалил ее за одно только старание, тем более, что она много работала – от своей матери она унаследовала уникальные способности к рисованию, писала чудесные пейзажи, выполняла заказы на оформление книг, чем неплохо зарабатывала.
Девушка взглянула на часы: стрелки показывали всего лишь восемь часов, и, если учесть, что это был воскресный день, все говорило о том, что вызов очень важный. Это Варя поняла и по лицу отца.
Он поцеловал дочь в щеку и направился к двери. Обувшись, оглянулся:
– Не жди, Варя, скоро. Убийство. И дело, видимо, не простое, – и уже выходя из квартиры, скорее для себя, пробормотал: – Ждал чего угодно сегодня, но не этого… – быстро сбежал по лестнице во двор и буквально бегом направился к сараюшке, где стоял милицейский ГАЗик.
У крыльца отделения милиции он был уже через десять минут. Доронин и Гулько курили во дворе, ожидая его. Завидев машину Калошина, они сразу же, не сговариваясь, выбросили окурки и, почти бегом, направились к автомобилю. Калошин, чуть притормозив, развернулся, и не дожидаясь, когда оперативники усядутся, резко рванул с места, так что оба пассажира буквально упали на сиденья.
– Так, что там известно? – Калошин полуобернулся к Доронину и Гулько.
– Дежурному, Геннадий Евсеевич, позвонила женщина и сказала, что к ней рано утром прибежали две девушки с озера – она живет неподалеку, у нее последний дом на улице Озерной, – и сказали, что убиты двое молодых людей – девушка и парень, они ей что-то кричали про разрезанное горло, но она толком ничего не поняла, так как у обоих девушек истерика, – Калошин согласно кивал на слова подчиненного. При упоминании о разрезанном горле, он тяжело и досадливо покачал головой:
– Что, разве не ждали мы этого с тобой? Только, при чем здесь эти ребята? И, что, вообще, это за молодежь? Откуда они там взялись? Или это не имеет никакого отношения ко вчерашнему делу? Хотя два дня подряд резаные горла – это навряд ли, случайность. – Калошин резко вертел руль на поворотах, жал на газ, торопился. – Сухарев поехал за следователем и судебным медиком. Приедут вперед нас, этот прокурорский выскочка начнет поучать, как обычно, розги – нам, лавры – себе. Так что, не взыщите за жесткую езду. Да и наряд, по-моему, отправили из двух молокососов, сумеют ли правильно распорядиться на месте? Кто там еще на озере есть, неизвестно. К Воронцову не посылали?
– Я сразу сказал дежурному, что Костя в командировке, – обернулся к Калошину Доронин, – Правильно? Подумал, что все равно ведь придется в К*** ехать. – Чувствовалось, что Василий побаивался за принятое самостоятельно решение, но майор его успокоил:
– Правильно, лейтенант, правильно. Пусть едет. Народу здесь пока достаточно.
***
Возле последнего дома на улице Озерной их поджидала худая высокая женщина с бледным лицом и трясущимися руками. Она поздоровалась с мужчинами и, махнув рукой на свой дом, сказала:
– Девушки там. Я дала им валерьянки. Пусть немного придут в себя. Правильно?
– Да, да, конечно! – Калошин успокаивающе дотронулся до руки женщины. –Вам бы тоже неплохо что-нибудь выпить. И девушек пока никуда не отпускайте. Скажите, как нам проехать на озеро?
– Ваши ребята на мотоцикле туда уехали, мой муж вызвался их проводить. А вот на машине не проедете. Да здесь недалеко. Я вам покажу тропинку. По ней и выйдете прямо к озеру. – Она пошла вперед. Мужчины двинулись за ней.
На поляне бестолково суетились двое молодых ребят в милицейской форме. Возле потухшего костра на бревнышке сидел угрюмого вида мужик, курил самосад и глухо покашливал. Возле него неподалеку, обхватив себя за голову скрещенными руками, на корточках сидел молодой крепкий парень. Он тихонько постанывал и при этом раскачивался взад-вперед. Калошин кивнул Гулько:
– Валерий Иванович, займись парнем. Он, видимо, не в себе. Накапай ему чего-нибудь, что ли. НЗ с собой? – и похлопал себя по внутреннему карману на груди. Оперативники частенько держали там во фляжках на всякий случай спирт, – привычка эта осталась с войны и не раз спасала в трудную минуту, особенно когда приходилось иметь дело со смертью. – Нам надо будет еще допросить его, он, по-видимому, из этих ребят, – и махнул рукой на палатку.
Гулько направился к Петру, оперативники же пошли к камышам, куда указал им один из милиционеров. Второй стоял за палаткой, видно было, что он с трудом владеет собой – лицо его было землисто-серое, и временами он наклонялся к земле, скрученный очередным приступом тошноты. Калошин посмотрел на него снисходительно и обратился к сержанту, который шел вместе с оперативниками к камышам:
– Ты-то, как? Помощи от тебя ждать, или тоже? – он кивнул в сторону страдающего парня.
– Да нет, товарищ майор, у меня с этим все нормально, хотя картина ужасающая, – начал было он, но Калошин уже шагнул в просвет между камышами и, как будто споткнувшись, резко остановился. В какой-то миг ему показалось, что наступила вдруг темнота, горло сдавило от вида представшей глазам картины. Сзади на него налетел Доронин, и майор услышал, как тот чертыхнулся: тоненькая фигурка лежала на траве, ноги ее в маленьких, почти детских ботиночках, доставали до кромки воды, и старенькие шаровары промокли почти до колен от плескающихся небольших волн. Если бы не страшная рана на тоненькой шейке девчушки, и не залитая кровью трава… Казалось, будто сломанная кукла за ненадобностью была выброшена на берег, сломанная навсегда, навечно. Грудь майора сдавила боль – ма ждала такая же молоденькая дочка, и она вдруг могла стать жертвой чудовища, сломавшего еще не успевшую начаться жизнь. Доронин тоже был очень бледен – не каждый день увидишь такое. И хоть не раз встречали эти мужчины на своем пути смерть, но такой неправдоподобной видеть еще не приходилось. В основном были застреленные, зарезанные урки, иногда женщины, забитые до смерти своими мужьями по пьянке, от ревности или от безысходности послевоенного бытия, особенно, если фронтовики возвращались инвалидами физическими, и многие из них от этого становилисьморально сломанными. Или же лезли сами в петлю. Но то, что видели сейчас здоровые мужики, выбивало из колеи и лишало сил. Но работа есть работа, и надо брать себя в руки и делать свое дело, чтобы найти эту мразь.
– Сержант, – Калошин повернулся к милиционеру, – кто еще? Где?
Парень молча показал на заросли камышей, растущих дальше метрах в двух от того места, где стояли оперативники.
Картина, представшая их глазам, была столь же шокирующей и безобразной в своей жестокости, как и увиденная прежде. Так же невыносимо больно было смотреть на распростертое тело молодого человека. Лежал он лицом вниз, но было сразу понятно, что его горло перерезано таким же образом, что и у девушки.
Подошел Гулько. Наклонился к телу юноши, тяжело вздохнул:
– Ну, Евсеич, думаю, ты сам понимаешь – раны аналогичны вчерашним у собаки. Чем разрезано – пока не скажу. Вчерашние мои попытки что-то определить, не увенчались успехом. Может быть, с медициной вместе сможем ответить на этот вопрос. Кровищи здесь не меряно, как и у девушки. Да, бедные дети! И за что же их так? Зверство какое-то! Посмотрим, что у нас со следами, – Гулько принялся за свою работу, достал фотоаппарат и, поворачивая его и так, и эдак, защелкал кнопками.
– Как там этот парнишка? С ним все в порядке? Поговорить можно? – задавая вопросы, Калошин тоже внимательно рассматривал траву возле тела убитого, пытаясь увидеть хоть какой-то след злодея. Возле собаки им найти ничего не удалось, но внутренне все надеялись на то, что хоть какой-нибудь следок да проявится.
– Попробуй, Евсеич! Но слишком уж он потрясен, все повторяет, что скажет матери Олега -это видимо он, – Гулько посмотрел на обезображенный труп: – Да, о таком сказать сложно. Как я понял, женщина серьезно больна, и сын за ней ухаживал, больше, по-видимому, некому.
– Ладно, Валерий Иванович, работай. Тебе, Василий, протокол писать, а ты, товарищ сержант, отправляйся на Озерную за понятым – один у нас уже есть, – Калошин кивнул на угрюмого мужика. – И не вздумай привести сюда женщину, сам понимаешь, такая картинка, – направился к палатке. Проходя мимо трупа девчушки, присел и зачем-то провел рукой по ее слипшимся от крови светлым волосам. Понимал, что нельзя раскисать, но и знал точно, что еще много раз будет вспоминать это бледное, обескровленное худенькое личико. Тут он обратил внимание на пальцы девушки – подушечки были как бы разрезаны. Отметил для себя:«Сопротивлялась?» и, окликнув Гулько, спросил:
– Ты, Валерий Иванович, на пальцы девчонки обратил внимание? – услышал:
– Да, товарищ майор, соображения изложу. Но ты, наверное, и сам понял, что к чему? Ведь так?
– Похоже, что видела она своего палача в последний момент, пыталась сопротивляться, – Калошин с какой-то ожесточенностью рубанул воздух рукой: – Спать не буду, пока не поймаю эту сволочь! – и крупными шагами направился на поляну.
Издалека, среди деревьев заметил группу мужчин – приехал Сухарев со следователем Моршанским – толстеньким невысоким мужчиной. Тот страдал одышкой, и, видимо, вчерашнее возлияние давало о себе знать, потому-то шел не быстро, постоянно утирая огромным носовым платком потеющее беспрестанно лицо. С группой Калошина Моршанский работал часто, знал, что эти оперативники никогда не подведут, свое дело знают четко, и все равно любил лишний раз «вставить шпильку», как говорил о нем Калошин. Хотя это ничуть не мешало им выполнять свою работу на должном уровне. Если же случались промахи, Моршанский всеми силами старался большую долю вины переложить на оперативников, если же дело раскрывалось быстро, толстяк считал это почти своей заслугой. Но надо отдать должное Сухареву – своих «орлов» он в обиду не давал, Моршанского мог поставить на место. И прокурору Горячеву докладывал о делах всегда объективно:ребят не перехваливал, но и их заслуг не умалял. Нынешней осенью прокурор лежал в больнице с переломом ноги, поэтому не имел возможности постоянно контролировать работу подотчетного ему отделения милиции, что хоть немного развязывало руки оперативникам. Моршанский своего начальника боялся, и лишний раз старался к нему на глаза не лезть. Горячев знал обо всем, что происходит, но руководить в полной мере не мог по причине своей обездвиженности.
Сзади них бодро вышагивал судебный медик Карнаухов, постоянно натыкаясь на спину тяжело дышащего следователя, и пытаясь обойти того хоть с какой стороны, но при каждой такой попытке Моршанский как бы прибавлял шаг, хотя , впрочем, тут же терял удаль, поэтому их движение по тропинке напоминало некий танец, что при других обстоятельствах было бы , пожалуй, даже смешно.
Калошин пошел навстречу начальству. Сухарев, поздоровавшись с ним за руку, спросил:
– Ко вчерашнему отношение имеет? – тот, лишь пожав неопределенно плечами, стал докладывать по форме о происшествии, возвращаясь с пришедшими на место убийства.
Все трое были так же потрясены увиденным. Сухарев не стеснялся в выражениях. Моршанский лишь цокал языком и качал круглой головой с огромными залысинами. Кроме того, чувствовалось, что его мутит, хотя виду он старался не подавать. Карнаухов, больше других привыкший к виду любой смерти, хоть и был шокирован, не потерял присутствия духа и тут же присоединился к Гулько. Пока Моршанский задавал кое-какие вопросы сидящему на корточках возле тела парня криминалисту, Сухарев жестом отозвал Калошина в сторону:
– Геннадий Евсеевич, надо бы к профессору съездить, как думаешь? Предупредить его, и может быть даже охрану приставить? Ведь ты согласен, что все-таки злодей и там и тут один и тот же? Уж больно способ убийства странный. На моем веку такого не было здесь никогда. – дотронулся до руки майора, – Возьми Доронина и поезжайте сейчас же, потрясите профессора, постарайтесь все же узнать, что еще он вчера вам не сказал. Соседа допросите, а то как бы поздно не было. Съедят нас тогда, Евсеич, с потрохами. А мы здесь со всеми сами побеседуем. Все здесь закончим, и встретимся в отделе – выходной уж теперь пропал! – Сухарев досадливо махнул рукой.
Глава 7.
Екатерина Самсоновна встретила оперативников во дворе – развешивала для просушки одеяла.
– Лев Игнатьевич еще спит – вчера допоздна засиделся, все шуршал своими бумажками, топал туда-сюда. Завтрак уже дважды грела – не выходит. Вам-то он срочно понадобился, или подождете? Чаем вас напою,– говоря это, она приглашающим жестом показала на крыльцо.
– От чая не откажемся, – поднимаясь вслед за домработницей, сказал Калошин, – но будет лучше, если трапезу с нами разделит профессор. За столом и поговорить по душам можно.
– Ну, что ж, пойду, потревожу хозяина. Да и пора уже, в самом деле. Обед скоро, а он не завтракал, – с этими словами Екатерина Самсоновна отправилась в кабинет профессора. Вернулась быстро в крайней озабоченности:
– Ничего не понимаю – нет его там! – при этих словах Калошин почувствовал, как его, буквально, прошиб холодный пот. Постарался тут же себя успокоить:«Мог просто выйти», но сердце почему-то не унималось – возможно, последние события были тому причиной, и во всем уже виделось только плохое. Все же он попытался спросить, как можно спокойнее:
– И часто он вот так незаметно уходит из дому?
– Да что вы, никогда! У нас с ним так заведено: кто бы куда ни собрался – обязательно сказаться. У них так всегда велось в доме. Ну, не убежал же он через окно?! – видно было, что домработница встревожилась не на шутку.
Калошин легонько отодвинул Екатерину Самсоновну:
– Мы пройдем в комнату, осмотрим? – полувопросительно обратился он к ней.
–Да-да, конечно! Проходите, смотрите все, что вам надо. Где же он может быть? – всплескивая полными руками, все вопрошала женщина.
Комната находилась в относительном порядке, разбросаны были лишь листы бумаги, испещренные множеством формул и непонятных непосвященному графиков, чертежей и рисунков. Впрочем, рисунки были начертаны на полях, и представляли собой разные фигуры, скорее лирического характера, нежели относились хоть как-то к физике – видимо так профессор отвлекался от трудных своих физических задач. Доронин поднял один из листов:
– О, похоже, профессор имел талант не только в физике – рисунки вполне приличные, хоть я и не эксперт в этом деле, но чувствуется «набитая рука». – Василий протянул один из них Калошину, тот же в свою очередь показал Доронину на какой-то макет, стоящий на полке – напоминал он половину глобуса, изнутри заполненного какими-то извилистыми веревками. Доронину вид этой вещицы что-то смутно напоминал, но он отвлекся на рисунок, который поднял с пола Калошин:
– Василий, посмотри-ка сюда! Что видишь? – он протянул Доронину исписанный до половины лист с нарисованным ниже формул каким-то рисунком. Тот посмотрел внимательно и сказал:
– Да тут, Евсеич, вроде рука на веревочке держит куклу, как-то странно изогнутую, – пожал плечами- Вообще рисунок странный.
– Эта, как ты выразился, кукла называется марионеткой. И вертит ею хозяин, как хочет, вот и изгибает во всех направлениях руки-ноги, – и, увидев непонимающий все еще взгляд парня, постучал пальцем по листку, который тот положил на стол, – ты посмотри на другие листы и сравни. Василий наклонился над разбросанными бумагами, не совсем соображая, чего от него хочет начальник, а тот тем временем прохаживался по кабинету, заглядывая во все уголки. Подошел к распахнутому окну:
– Когда вы зашли в комнату, оно было открыто? – обратился он к домработнице.
– Так его еще и не закрывали, только если гроза. Профессор всегда любит прохладу в комнате. Зимой даже спит с раскрытой форточкой, умывается холодной водой – приучен так с детства, – Калошину понравилось, что говорит она о своем хозяине в настоящем времени. Он перегнулся через подоконник, но, не увидев там ничего, кроме едва примятой травы, вернулся к столу, где Доронин все рассматривал бумаги.
– Ну, что, понятно стало что-нибудь? – тот кивнул:
– Все рисунки раскиданы на полях, а этот в центре листа, и после него ничего уже нет, – посмотрел вопросительно на начальника: правильно ли понял?
– «Н и ч е г о н е т!» Вот в чем, как мне кажется, суть этого рисунка. Ведь Екатерина Самсоновна сказала, что он работал, значит после того, как он это нарисовал, работа больше не двигалась. Почему? Спать он, как видим, не ложился, диван аккуратно застлан. – Майор обернулся к домработнице: