Энциклопедия наших жизней: семейная сага. Созидание. 1960 год

Часть 7

Ревность

Я была очень ревнивая. Я понимала, что ревность – это болезнь. Но ничего поделать с собой не могла. Ревновала я иногда буквально на пустом месте.

Помню – пришли в его лабораторию, молодые специалисты – Людочка и Валюша. Как-то сразу получилось так, что Валю подключили к работам, которыми занимался непосредственно Виктор сам. Естественно, им приходилось проводить вместе времени больше, чем ему со всеми остальным специалистам. Но мне-то это сразу показалось подозрительным. Ведь мы работали всего лишь на разных этажах… И иногда я видела то, на что не должна была бы обращать внимания. Но…

Но вот однажды я шла по их коридору, и в переходе в другое здание, неожиданно натолкнулась на них. Поскольку это было неожиданно не только для меня, но и для них, Виктор не успел «стереть» выражение лица и сменить его на нейтральное.

Я помню, как в этот день, на работе меня не оставляло, подкатывающее волнами, чувство ревности. А уж дома я дала волю этому приступу.

Так, как он в этот момент смотрел на неё, и улыбался, я видела только на одной из его старых фотографий…

В фотоальбоме Виктора есть несколько страниц, где вставлены фотографии его знакомых девушек. Там есть несколько фотографий девушки Ани. Виктор в минуты откровения (спровацированного мной) рассказывал мне истории знакомства с каждой из них, в том числе и про Аню. Но теперь я уже подробности не помню, но фотографию эту запомнила надолго. Иногда я ему говорила, что такой улыбки мне не досталось…

Вот эта фотография. На ней Виктор всместе с девушкой – Аней.

Иногда я ему говорила, что такой улыбки мне не досталось…

Судя по фотографии – Анечка очень светлый человечек. По крайней мере, у неё приятная улыбка, в ответ на которую тоже хочется улыбаться.

Когда мы поженились, мне казалось, что он любит меня сильнее, чем я его. Но к моему чувству любви, сразу – же прибавилось чувство собственности. Я считала, что если я ему вручила свою судьбу, он обязан быть верным, и принадлежать только мне одной. Это в моём понимании – не допускалось ни малейшего флирта с его стороны с другими женщинами, ни даже – сокровенных мыслей на эти скользкие темы.

Если у меня возникало, хоть малейшее подозрение, я давала волю зловредным фантазиям. Помимо – мой воли в мозгах начинали проявляться видения.

Вот он улыбается, и между ними (неважно с кем, в данном случае – с предметом ревности), возникает магнетизм, который я начинала чувствовать. А вот – он дотрагивается до неё рукой, и это его заводит… А вот – он обнимает её, и… руки скользят… Теперь он отдаляется, отрывая кровоточащий кусок моего сердца… Нет, это даже теперь – невыносимо представлять…

Видно с самого начала нашей семейной жизни, я настолько крепко внушила ему мысль, что, если…, то… И он побаивался этого – «то…», и старался не вызывать во мне приступов этой неприятной болезни – ревности…

Правда, иногда бывали случайные, непреднамеренные поводы.

Помню, однажды мы с Виктором поехали на встречу с его однокурсниками – маёвцами. Группа встречалась ежегодно. Собирались по очереди, у кого-нибудь на квартире. А по круглым датам – в ресторане. И вот на вечере встречи, куда впервые я поехала вместе с ним, его дёрнуло показать мне ту, за которой он ухаживал в институте…

Но, если я ревновала даже к прошлому, то, трудно представить себе, что со мной творилось, и, как я себя истязала, а заодно и его, этими приступами ревности…

С годами я начала успокаиваться. Может быть, жизнь, втянувшая нас в череду стрессовых ситуаций, не допускала даже мысли, что возможны срывы ещё и по таким поводам.

Но поводы почему-то, причём, всегда неожиданно, появлялись. Однажды мне попались в руки письма, которые Виктор прятал в своём чемоданчике, перевезённым из общежития в нашу первую коморку, в Гремячем.

Это были письма от Анны из Польши, и фотографии Анны и её сынишки – Андрейки…

Я старалась убеждать себя, что все эти истории: и Шурочка из Фрунзе, и институтские увлечения, и Анна с Андрейкой – это всё из прошлой жизни, и всё это было до меня, до нашей встречи с Виктором. И всё-таки внутри щемило…

Я почему-то, никогда не волновалась по поводу того – как Виктор относится к моим прошлым увлечениям… Оказывается, он тоже ревновал меня. Но, в отличие от меня свои чувства он скрывал и переживал молча.

Спустя много лет, в старости – моя ревность успокоилась совсем. Просто в этом плане стало казаться, что многое из жизни уже ушло, вычеркнуто, а, поэтому и волноваться по подобным случаям – не стоит. А, может быть, прибавилось ума и мудрости?

Неужели притупляется с годами чувство любви и страстного желания обладать друг другом? И всё это переходит в привычку и спокойное русло постоянства и незыблемости, а потому и ревность перестаёт мучить?

Скорее всего, быт поглощает всё твоё внимание, и прошлое в памяти уходит на задний план подсознания и уступает место сегодняшним событиям и сиюминутным заботам и проблемам.

После нашей с Виктором свадьбы, вечерами я перестала ходить в клуб – в драмкружок и литобъединение.

Во-первых – работала, и спешила домой, так как нужно было готовить ужин. Виктор приходил с работы позже меня.

А во-вторых – сначала гибель Бориса, а потом – ожидание рождения первого ребёнка, завладели мною, и всем моим сознанием – настолько полностью, что всё остальное отступило на второй план.

Заниматься «сочинительством» было некогда. Особенно, если писать придуманные вещи. Но вот, после поездки на вечер встречи с однокурсниками, мне захотелось стряхнуть с себя воспоминания, навеянные образами – предмета увлечения студенческих времён.

Тем более, что придуманного здесь, кроме имён, ничего не могло быть и не было. А, если добавить и описание встречи Виктора и Анны, о котором рассказано в первой книге – «ИСТОКИ» – «СЫН», то может получиться реальный рассказ, без выдумок и прикрас…

А почему бы не попробовать? И я взяла в руки ручку…

Алка стояла на лестнице, плотно прислонившись лбом к грязному стеклу окна. Было приятно от холодящей ночной свежести, сквозняком шарахающееся по этажам. Иногда внизу хлопала дверь и тогда лифт, шершаво ворча тросами, лениво проползал мимо.

Алка удивлялась своей выдержке: почему она так спокойна, и даже не расплакалась? Обида молоточками стучит в висках, и губы обиженно кривятся в улыбке.

Сначала ей хотелось убежать, уехать домой сейчас же, одной. Но сумочка была там. В следующее мгновенье она решила войти туда, демонстративно взять свои вещи, одеться и уйти. Но что подумают другие? Они не поймут, почему она ушла, и скажут: – «Истеричка». И Алка всё стояла, и стояла, стояла и смотрела через грязное окно на далёкую внизу улицу и спешивших по ней куда-то людей.

Да, не надо было ей ехать! Ведь и его обвинять особенно нельзя. Может быть, она не права? И всё это не так уж обидно?

Ещё вчера они собирались в эту субботу поехать на Чехословацкую промышленную выставку. А сегодня утром ему позвонили на работу, и напомнили, что вечером его ждут на традиционном вечере встречи выпускников его группы, которая бывает раз в год. Приглашали приехать с женой.

Алка сначала отказывалась, шутила: – «Ну, куда я поеду такая неуклюжая – все выходные платья узкие – теперь ни одно не лезет, а в чёрном – скромно очень. Всё-таки вечер. Подожди, вот скоро родится сын, тогда втроём будем везде ездить».

Но Вадим настаивал на своём: – «Поедем, там все будут с женами». Но как-то так получилось, что с женами были не все, и все друг друга знали. На Алку сначала взглядывали с любопытством – подумать только: уже и Вадька женился! – а потом сразу же забывали о ней. Как-то незаметно получилось, что забыл о ней и Вадим. Сначала сидели за столом рядом. Он ухаживал за ней, иногда заглядывал в глаза, как бы спрашивая – «Ну, как? Нравится тебе здесь? Это мои друзья.» Алка улыбалась ему в ответ, и подставляла рюмку вместо вина под лимонад. Каждый приходил со своей закуской и вином. Вина были разнообразные, а для закуски – все как будто договорились нарочно, купили по банке рыбных консервов.

Вдоль длинного стола были расставлены бутылки вина и консервные банки. Было тесно, но весело. Опоздавших некуда было сажать, поэтому крайние уступали места. Алка вышла из душной комнаты в переднюю. Подъезжали всё новые однокашники. Им навстречу кидались подвыпившие девчата, висли на шею, целовали, обнимали, потом подходили ребята – теперь уже мужчины, и, солидно улыбаясь, хлопали по плечу, и жали руку.

Сыпались вопросы – «Ну как, где ты? Старший инженер уже? Молодец! Как назвали дочку?». Вадима потащили опять к столу. Протиснулись в комнату и остальные. Алка осталась одна в передней. Она подошла и остановилась в дверях, глядя на залитую светом и улыбками комнату. Алка улыбаясь, смотрела на Вадима. Вот сейчас он позовёт её, посадит рядом, но он её не замечал. Глаза его задорно блестели. Он наклонился к рядом сидящей, тоненькой женщине, подстриженной под мальчика, и что-то говорил, говорил.

Ещё за столом он показал Алке на неё: – «А это моя первая любовь. Я за ней ухаживал с первого по третий курс».

Алка смотрела на них, и продолжала улыбаться. И вдруг, почувствовала себя смешной – стоит и ждёт, чтобы на неё обратили внимание, но все заняты собой и друзьями, а она оказалась одна. Нерешительно переступив с ноги на ногу, она вышла опять в коридор и увидела открытую дверь на лестничную площадку.

– «Выйду» – решила она.

И вот она стоит здесь уже полтора часа. Кто-то захлопнул дверь. И Алка осталась совсем одна, в чужом доме, у чужого грязного окна, никому не нужная, всеми забытая.

– «Сама виновата!" – ругала она себя – «Не надо было ехать. Они учились все вместе. Некоторые не виделись целых три года. Им сейчас говорить, и не наговориться, вспоминать, и не навспоминаться» – и она всё стояла…

Потом дверь открылась и на лестничную площадку вышли покурить ребята. Среди них был и Вадим. Алка птицей метнулась в переднюю. До этой минуты она всё ждала, что он вспомнит о ней, найдёт её, извинится, успокоит, а он… Он даже не заметил, что её всё это время не было. Судорожно, стараясь внешне быть спокойной, она нашла на вешалке плащ, и стала одеваться. Кто-то спросил:

– Как! Вы уже уходите?

– Да, мне пора. Нам, ведь, за город ехать, далеко. А сейчас уже поздно. Вадим ждёт меня уже на лестнице» – обманула Алка, и усмехнулась. – «Ждёт, как же!» – спрашивающий голос звенел уже на лестнице:

– Вадька! Ты что же!? Собрался уезжать и не простился даже. Твоя жена оделась уже! Вадим непонимающе посмотрел на товарища, а потом подошел к Алке:

– Ты чего?

– Уже поздно, Вадя! Нам не на чем будет добираться. Надо успеть на последнюю электричку.

Вадим посмотрел на часы.

– А и правда – пора!

И, распрощавшись со всеми, догнал Алку уже на улице. Он всю дорогу молчал, иногда улыбался, вероятно, вновь переживая прошедший вечер. Дома он выпил стакан холодного чая, разделся, и моментально уснул, а Алка долго ещё ворочалась рядом и, наконец, тоже заснула, успокоив себя мыслью, что Вадим не виноват – просто ей не надо было ехать на этот вечер.

Дни бежали за днями. Тот вечер был забыт. Да и вообще, Алка старалась скорее забыть всё неприятное, или не замечать его.

Пролетело уже полгода, как она вышла замуж. И вот, теперь, месяца через три, она собиралась стать матерью. Она уже чувствовала своего ребёнка, и любила его. Любила ещё не умеючи, осторожно. Минутами она затихала, забывая обо всём на свете, прислушивалась к его первым порывистым толчкам, и представляла его маленького, беспомощного. Алке становилось жалко его.

Иногда Алка прижималась к Вадиму и шептала: – «Хочешь послушать?». Вадим клал руку на её живот, и шутил: – Это он производственной гимнастикой занимается». Алка гладила волосы Вадима, и представляла, что когда-нибудь у неё будет такой же взрослый сын, весь в отца. Она ещё крепче прижималась к Вадиму, и тихим, каким-то робким счастьем светилось её лицо. Вадим говорил, что стоит Алке подумать о ребёнке, как она становится какой-то особенной, светлой что ли.

Однажды, Вадим попросил найти какую-то тетрадь в чемодане, куда были сложены все старые конспекты. Алка рылась в исписанных тетрадях, иногда заливаясь задорным смехом:

– Вадим, смотри: кого это ты на обложке нарисовал? С бородой, как у козла?

А это наш математик! Его и звали из-за бороды – козлом.

– Смотри, здесь пачка писем! Я и не знала, что у тебя такая богатая корреспонденция.

Ала рассыпала пачку на коленях, и стала рассматривать обратные адреса.

– Это от мамы, А это…

– Алка, не надо!

Вадим подошел к ней, и поцеловав в щёку, ласково стал собирать с колен письма. Алка ухватилась за них:

– Нет, надо! Читал же ты все мои письма – я ничего не говорила. И я хочу всё знать!

– Не надо, Алка! – повторил Вадим.

– Ты боишься? Ты что – то от меня скрываешь? Вадим!!!

– Ну что ж, читай! Если тебе интересно, но только не из Польши.

Алка упрямо сжала губы, и прижала письма к груди, а внутри шевельнулось червячком тревожное предчувствие.

– Ну, что ж! Если ты так хочешь…

Алка скинула шлёпанцы, и, забравшись на диван с ногами, раскрыла один из трёх больших конвертов с чёрным штампом наискосок – «МЕЖДУНАРОДНОЕ».

На колени выпала фотография – молодая женщина с мальчиком на коленях. Алка удивлённо приподняла брови. Прочла на обороте: – «Дорогому папочке, Вадиму, от его сына Андрейки и его матери – Анны». Алка подняла удивлённые глаза на Вадима.

– Сын?!

– Да, Алка! Я выйду, покурю. – И вышел из комнаты, оставив Алку одну.

Алка ещё не поняла, что случилось, но какой-то щемящий страх охватил её всю. Алка, порывисто комкая конверт, выхватила из него письмо, и читала, захлёбываясь, выхватывая слова, первыми бросающиеся в глаза, читала, и ничего не понимала. Потом, взяв себя в руки, прочла письмо, затем – второе и третье.

Анна писала, что получила последнее письмо Вадима почти полгода назад, и до сих пор о нём ничего не знает. Андрейка растёт. Сейчас у него болит ручка. Он очень похож на Вадима – такой же курносый нос, голубые глаза и светлые волосы. Анна писала, что ей хочется вернуться на Родину, но не к кому. Если бы написал ей что-нибудь Вадим… Но писем от него всё нет и нет. Муж попрекает её Андрейкой, и тем, что она не полячка. Жить тяжело. Один Андрейка радует сердце. И ещё Анна писала, что Вадим не сможет забыть её никогда в жизни, даже, если он этого захочет, потому что она его любит и у неё от него сын.

Алка смотрела на фотокарточку, и ненавидела эту женщину и этого маленького невинного человечка, так похожего на Вадима и так внезапно, бес спроса, вторгнувшегося в её жизнь. Алка встала, прошлась по комнате. Щёки горели, жесткий комок застрял в горле.

Как же Вадим смог не сказать ей? Он обманул её. Алка подошла к постели, присела на край её. Голова клонилась всё ниже и ниже, и, наконец, ткнулась в подушку, пятная её горькими слезами.

Алка слышала, как в комнату вошел Вадим, подошел, остановился около кровати, помолчал. Потом нерешительно пододвинул стул, и, сев рядом с Алкой, начал говорить.

Алка лежала всё также, уткнувшись в подушку, и слушала, не перебивая, молча, перестав всхлипывать, вся сжавшись, замерев, похожая на свёрнутый клубочек горя.

А Вадим всё говорил, и говорил. Алке казалось, что слова падают на неё откуда-то из темноты серыми камнями. Потом ей начало казаться, что она видит всё, что рассказывает Вадим, ясно – ясно. А голос Вадима, не останавливающийся, а просто какой-то глухой, походит на голос диктора, сопровождающего немую картину.

– Это было три года назад. Мы с тобой, Алка, ещё не были знакомы. Я ехал из дома, после отпуска. В Киеве должен был делать пересадку, а до Киева – двое суток. Ехал в мягком…

Вадим рассказывает, и Алка видит поезд, проносящийся мимо побелённых украинских мазанок и цветущих садов. Видит Алка и Вадима – он сидит один в купе, задумчиво глядя в окно. Вот на одной остановке в вагон входит молодая женщина. Что-то в ней есть такое, что заставляет Вадима сразу же обратить на неё внимание. Тоненькая, и, в то же время – не худая. Волосы светлые, прямые, на концах подкручены вниз, и, поэтому кажется, что они обнимают плечи ровной круглой волной, а надо лбом – взбиты высоко вверх. Тонкие губы, чуть продолговатые глаза с тёмными ресницами, и тоненькими прямыми бровями.

Алка видит её такой, какой видела недавно её на фотографии, всматривается внимательно, и старается увидеть то, что увидел в ней Вадим.

Эта женщина напоминает ей чем-то лакированные немецкие открытки, на которых изображены головки женщин – и все они чем-то похожи одна на другую, и у всех такие же волосы, такая же причёска, похожи и глаза, и удлинённые лица, и улыбки. Алке Анна не кажется красивой, но всё-таки что-то есть в ней привлекательное. И одета она со вкусом.

Вадим помогает ей уложить чемоданы. Она улыбается, и говорит – «Дзенькую, пане! – спасибо». Говорит она, перемешивая русские слова с украинскими и польскими. Сначала она смеётся, потом начинает смотреть в окно, и вдруг – плачет. Вадим растерялся. Он пытается успокоить её, сажает рядом, берёт её руки в свои. Она пробует улыбнуться, и начинает рассказывать о себе.

Во время войны, когда ей было 15 лет, их, молодых девчат, согнали в город, посадили в вагоны, и повезли на работу в Германию. Их довезли только до Польши. Часть русских женщин послали на работу в богатые польские усадьбы. В Анну влюбился один поляк, и, добившись разрешения, взял её жить к себе.

Кончилась война. Анна продолжала жить в Польше. У неё рос сын. Муж не бросил её, но уже и не любил. Она ни в чём не нуждалась, но чувствовала себя несчастливой, особенно потому, что её тянуло домой на родину.

И вот Анна решила съездить домой. Но, ни дома, ни родных она не нашла. Сейчас она возвращается в Польшу. Анна рассказывала, и постепенно успокаивалась. И вот уже из глаз её, сквозь невысохшие слёзы, искорками брызнул смех. Вадим наклонился к ней, поправил прядку волос, сбежавшую на лоб. Она доверчиво прижалась к его плечу.

В вагон набегали через окно сумерки. Вагон всё так же мерно постукивал на стыках колёсами, тихо покачиваясь из стороны в сторону. Из репродуктора медленно лился вальс. Вадим и Анна сидели обнявшись, тесно прижавшись друг к другу. В купе, кроме них – других пассажиров не было. В дверь постучал проводник, предлагая чай. Вадим попросил принести из ресторана ужин. Анна пила вино не отказываясь, небольшими глотками, но много. Потом закурила польскую сигарету.

Вадим, склонившись к ней, говорил, что первый раз видит такую красивую женщину, жалел её и её тяжёлую жизнь. Анна смеялась, потом плакала, и опять смеялась, и говорила на ломаном путаном языке, называя Вадима паном.

Говорила, что очень ему благодарна за то, что он сочувствует ей, что она запомнит его на всю жизнь, как соотечественника, с которым её свела судьба так близко, после долгой разлуки с Родиной. Она обвила его шею белыми руками и шептала ласковые слова по-польски и по-русски. Она и в самом деле любила его. Он был для неё сейчас всем – потерянными родными, Родиной, с которой её предстояло опять расстаться, человеком, который пожалел её, соотечественником – и всё это вылилось в горячее, пьянящее чувство близости, желания любить, ощущать. Анна целовала Вадима, крепко прильнув к нему всем своим телом. Он ответил ей тем же…

До Киева они ехали вместе двое суток. И ещё два дня гуляли по цветущей столице Украины, а потом разъехались в разные стороны, каждый по своей дороге: она – в Брест, а потом – в Польшу, а он в Москву…

Они не встречались больше в жизни, но переписывались. Анна писала, что у неё от него родился сын, совсем такой же, как Вадим. Она любит его больше первого. Он для неё – всё: и воспоминания и любовь к Вадиму, и единственное счастье в жизни.