Держи это в тайне
1. Доберись домой целым и невредимым.
2. Избегай конфликтов.
Любая техника самообороны, которая базируется на таких двух основополагающих принципах – это моя техника самообороны. Да, я не догадывался тогда о существовании крав-маги, но всегда инстинктивно следовал ей. И то, как я поступил со Стивеном, нашим школьным хулиганом, – это и была крав-мага.
Крав-магу пока не признали олимпийским видом спорта – и это хорошо. Все хорошее в нашей жизни пока не признано. Если признают олимпийским видом спорта пляжный волейбол, тогда придется признать таким и мастурбацию, хотя, не знаю, как там придется выбирать победителя. Очевидно же, не по скорости или количеству эякуляций, мне кажется. Возможно, там вообще понадобиться судейское жюри, как в гимнастике или в прыжках в воду. А вот еще, почему бы не признать олимпийским особое английское пятиборье: выпиваем 16 пинт пива; находим незнакомого человека, что бы подраться с ним; пугаем женщин на улицах; изображаем несколько приступов ксенофобии и, наконец, выливаем горячий карри на голову униженного официанта. Нужна медаль наверняка – тогда еще инсульт. Наши постоянно бы завоевывали золото. Соревноваться нужно по-настоящему.
Крав-мага учит: если ты столкнулся с трудной ситуацией – у тебя есть три альтернативы. Беги, борись или умри.
Чуть позже, я начал использовать эти принципы крав-маги в моих отношениях с женщинами, но об этом я расскажу чуть ниже. Увы, они не работают, когда речь заходит о человеческих отношениях. Во всяком случае, теперь мне приятно вспоминать о школьных хулиганах, в больших начальных школах Южного Лондона.
Мне приходилось видеть, что случалось с «жертвами» Стивена. В конечном итоге, все заканчивалось слезами, соплями, разбитыми, распухшими и окровавленными носами и губами. Раздавленные и униженные перед всей школой, они стояли в кружении своих товарищей, сгорая от позора и сплевывая кровь. Я также видел, как другие убегали. Что было очень неудачной идей, если тебе и дальше приходилось посещать ту же школу, и ты хотел бы ходить, по ее коридорам, не прячась, с высоко поднятой головой.
Видел и яростное сопротивление. Но попробуй еще побейся так, как сделал это Стивен – с его пудовыми ударами, железными захватами и меткими пинками. В итоге, и у этих смельчаков все заканчивалось теми же слезами, кровоподтеками, синяками и унижением. Единственной карой для Стивена была миссис Дуглас, с ее неминуемым возмездием. Школа властвовала над Стивеном, а Стивен, вовсю, властвовал на школьном дворе. Но, ничто не останавливало его бесчинства.
Беги. Борись. Или умри.
Всю ту неделю я много времени проводил в одиночестве, прячась от всех. На нашем школьном стадионе, не доходя до футбольного поля и беговой дорожки, находилось, ты не поверишь что, – настоящее бомбоубежище. Но нам не разрешали в него заходить, и конечно поэтому же, мы туда лазили. Бомбоубежище было отличным местом для уединения. Немногим нравилось там бывать. Там воняло мочой, вокруг все было завалено неописуемой грудой мусора, и ходили слухи, что в темных пыльных углах обитали жуткие призраки мертвых пилотов и погибших в войну семей. Пятница все равно наступила, как и обычно, за четвергом. И я, медленно и с огромной неохотой, покинул свой бункер, выйдя навстречу своей судьбе.
Я проскользнул и затаился в кустах, у входа на игровую площадку. Наверное, это Ивонн нашла меня там и рассказала, что приходил Стивен и искал меня. Оставалось, может быть, не больше десяти – пятнадцати минут до конца обеденного перерыва. Да, именно, обеденного перерыва. Миссис Дуглас учила нас, необразованных бездельников, называть его именно так – «обеденный перерыв», а не «пора-похавать», как мы имели обыкновение сказать.
К тому времени уже вся школа собралась в круг, на игровой площадке. Мне жаль сейчас, что я тогда не подмигнул Ивонн и не сказал ей, как надо было бы ей сказать: «Детка, пора мне в бой». Увы, но я этого ей не сказал. Ничего, я скажу эти слова в моем автобиографическом, пока еще не снятом, голливудском блокбастере. Хотя, скорее всего, мне светит роль только в мультфильме «Мистер Мэн», в роли Мистера Неадекватность. Или роль Мистера Болвана, судя по тому, как все далее обернулось. Я, просто, ходячее стихийное бедствие, а не человек. Вот кем я был. Мистер Неудачник. Но тогда, я еще не знал всего о себе. И, наверное, не понимал этого. Я был архи слабым тихоней.
Все, что я помню сейчас, это как орущие ученики вытолкали меня на средину круга, лицом к лицу с человеком-горой. Моя успешная тактика избегать с ним встреч всю неделю, еще более его разъярила. За прошедшие пять дней, он так ни разу меня не увидел. Помню, как сейчас – я стоял там, мгновенно застыв на месте. У меня мелькнула мысль, что Стивен был чем-то похож на того мальчика, который так щедро «пополнил» мою коллекцию марок всего несколько лет тому. И я не мог сдержать своего удивления: «Почему я? Что такого, возможно, я сделал, чтобы оправдать твой гнев? Почему же именно я? Я никогда даже не разговаривал с тобой». Также, я думал о двух моих младших сестрах: Джули и Кэролайн, в тот момент наблюдавшие за происходящим. Я был тогда для них непоколебимым авторитетом (хотя и без оснований на то), они считали меня богом (ошибочно, как оказалось). Я не мог позволить себе разочаровать их. К тому же, что бы ни случилось тогда в школе, они бы донесли все вечером маме и папе.
Я прекрасно знал, что в честном бою мне не победить Стивена. Я видел, что было с теми, кто пытался. Я понимал также, что нельзя бесконечно от него скрываться, так что нужно драться и терпеть всю тяжесть позора. И пока, я пытался скинуть с себя сковывающий меня страх, что-то изменилось в моем сознании, я – маленький, ловкий, шустрый – начал подходить к Мистеру Эверест. Я не горжусь тем, что произошло потом. Даже сейчас, когда я это пишу, я плачу.
Как лучший нападающий Англии, я резко занес свою правую ногу и ударил его прямо в пах. Он резко опустил руки, его лицо мгновенно стало пунцовым, и он согнулся пополам. Схватив его за голову, я, что есть мочи, нанес удар коленом по лицу. Он слегка выпрямился, так что, теперь моя голова оказалась на уровне его лица, и я быстро и сильно боднул его в переносицу. Затем, со всех ног, я бросился наутек.
Я убежал, не потому, что боялся Стивена – думаю, я сломал ему нос. Я убежал, опасаясь миссис Дуглас. Я спрятался в нашем бомбоубежище, мой дорогой друг.
Я замер. Я боролся. Я сбежал. Я не избавился от проблемы. Доберусь ли целым домой?
Через несколько тревожных минут, я услышал звонок, который объявил о завершении обеденного перерыва. Затем звук колокольчика, это дежурный обходил школьную площадку, извещая всех о начале уроков. Дальнейший побег я даже не ставил под сомнение. Я должен был покинуть это мрачное, жуткое, хотя и безопасное бомбоубежище и получить свое заслуженное наказание в школе.
Но этого не произошло.
Во второй половине дня, Миссис Дуглас вовремя переклички, назвав мое имя, просто остановилась, и строго сказала:
– Уилкинсон, встань!
Я поднялся.
– Уилкинсон, не все так просто в этом мире, как тебе сейчас кажется. И в будущем, попытайся играть по правилам. Но никогда, никогда, никогда не пасуй перед хулиганами. У хулиганов нет монополии на справедливость.
– Да, миссис Дуглас. Спасибо, миссис Дуглас.
– Вот и хорошо, Уилкинсон. Я чувствую, что мы с тобой родственные души. Ивонн – принеси словарь, пожалуйста!
Вот так это и было. Больше Стивен не «доставал» никого. Я надеюсь, что он хорошо относится к своей жене и детям. И надеюсь, что у него тоже есть хорошая история, поведать нам.
Глава четвёртая: Галя I
Закончив с работой, и сжег все тела, вывезенные из лагерей к западу от Киева, они три дня маршировали в западном направлении. Старый Тувий, чья задача была вести подсчет, так как его искалеченные ноги не позволяли ему выполнять любую другую работу, доложил офицеру СС:
– Девяносто две тысячи семьсот семьдесят.
Офицер СС кивнул, достал свой пистолет и выстрелил Тувию меж глаз.
– Девяносто две тысячи семьсот семьдесят один, – сказал он, широко улыбнувшись унтер-офицеру, который что-то тщательно записывал в толстом черном блокноте, хранившем в мельчайших деталях все секреты полка.
– Чертовы евреи. И вся эта, чертова, бумажная возня.
Труп Тувия облили бензином и подожгли, вместе с другими.
И так, наш переход начался.
Запоздавшее майское солнце снова пробуждало к жизни природу, и Галя практически забыла о своем выбитом глазе и сильной боли в правой ноге, окунувшись в свои воспоминания о солнечной Испании, и о веселых пикниках в лесу в окрестностях Ульяновска, в компании родителей и ее сына, Никиты. Мысль о том, что Никита сейчас в безопасности, в родительском доме, далеко на востоке, утешала и подбадривала ее.
У нее было какое-то странное чувство. Неуловимое. Смутное. Его было трудно понять и объяснить. Все три дня похода, обычно после обеда, они им периодически казалось, что они слышат за своими спинами, в стороне, где был спасительный восток, отдаленный грохот артиллерии. Иногда это был даже не грохот. Просто мимолетная дрожь земли, легкая пульсация, которая казалось, приближается сюда, в этот оживший край, страстно жаждущий прихода лета. Пульсация, приносящая смерть их врагам, но жизнь и надежду для них. Грозный окрик сопротивления, который доносится к ним тихим шепотом обещания, мягким облаком надежды.
Но, может, это была просто гроза.
– Наши ребята отомстят вам, фашистская сволочь, – зло усмехнулся Исаак, адресуя свои слова одному из охранников.
Его, как и Галю взяли в плен под Сталинградом. За те слова Исаака расстреляли в этот же день, кинув на его обочине. Охранник выстрелил дважды, как будто издеваясь: один раз в пах, а второй – в колено. Его оставили там умирать, продолжив путь колоны на запад. А Исаак, превозмогая боль, продолжал широко улыбаться – нет, это не могла быть просто гроза.
К концу второго дня, во время остановки на отдых, для того что бы немцы могли сделать кофе и покурить, Галя, присев на обочине, любовалась окрестностями, очень глубоко вдыхая сладкий летний воздух, что казалось, он заполнял каждую мелкую клеточку ее истерзанного организма.
«Каким же прекрасным мог быть этот мир!», – подумала она про себя. Я все еще жива – и это моя личная победа. Продолжать жить – вот наша победа. Птицы наполняли воздух веселым чириканьем, распускались молодые листья и цветочные бутоны тянулись к солнцу, и Галя мгновенно воспряла духом. Прошлое уже казалось таким далеким, как неизведанная галактика, настоящее оставалось ужасным, как страшный сон, но будущее уже маячило яркими золотыми лучами надежды и предвкушением радости.
Еще во время работы в концлагере, ходили слухи, что большое немецкое соединение попало в окружение, и было разбито под Сталинградом, но Галя не могла проверить, было это правдой или нет. Но если даже это был и вымысел, все равно так должно было, скоро, случится. Скоро. Очень скоро. Катя верила в это, нежась в теплых лучах солнца.
Она закрыла единственный левый глаз, оплакивая Робби и Катю и миллионы других, чьи имена она не знала. Жив ли Робби? Жива ли Катя? Где они сейчас? Чувствуют ли они на своих лицах этот ласковый солнечный свет? Ранен ли Робби или, может, сейчас его изувеченное мертвое тело покоится где-то на дне Северного Ледовитого океана? А, может, он и жив, и сейчас смеется с Джеком, вспоминая о ней?
А Катя, моя дорогая Катя? Может и она в плену сейчас, как и Галя? Может, как Галю, тоже ее пытали? И, может, ее медленно разлагающийся труп гниет под обломками Сталинграда? Но, ведь может оказаться, что она – Катя – и есть частью тот далекой «грозы», что неуклонно следует за ними?
Солнечный свет, пора года, и даже время суток – напоминали ей о том дне, на холмах с видом на реку Эбро, когда она впервые почувствовала нежное прикосновение пальцев Робби на ее лице. Она коснулась рукой своего правого глаза, прикоснувшись к пульсирующей зарубцовывающейся впадины, там, где когда-то был ее правый глаз. Она оторвала полоску ткани от своей униформы и перевязала свой правый глаз, обмотав ткань вокруг головы, чтобы скрыть никак не незаживающую рану. Повязка быстро напиталась кровью и гноем, что обильно сочились из пораненной глазницы.
Когда в СС узнали, что она правша, они выкололи ей правый глаз, расковыряв его коктейльными палочками, припалив окурками и довершив дело штыком. Эсесовцы говорили, что так они поступают со всеми захваченными снайперами Красной Армии, к тому же евреями, да еще и комиссарами. Но Галина победа заключалась в том, что она не выдала свои страдания. Молча, не издав ни звука, она отстаивала свою свободу совести и духа.
А если Катю взяли в плен, думала Галя, или, даже, убили, Галя надеялась, что та недолго страдала. А если умер Робби, или вот умирает где-то сейчас, она надеялась, что у него тоже была легкая смерть, и умер он с ее именем на устах. Не смотря на интенсивную пульсирующую боль в глазу, и резкую боль в своей правой ноге, она не смогла сдержать улыбки, осознав весь свой эгоизм. Эсесовский доктор подрезал ее связки: «Что бы ты больше так быстро не бегала, товарищ комиссар!».
Она снова улыбнулась, вспомнив, партийный завет о том, что личные желания должны быть подчинены революционным нуждам пролетариата. Мысль о том, что их с Робби любовь полностью соответствовала идее и духу революции, совсем развеселила ее. Забавно же! Так бы сказал Робби, подумала она.
В Испании она и Робби были как в раю, но теперь, когда их разделила судьба, она чувствовала себя хромым Циклопом. Она – профессиональный снайпер, но теперь без винтовки, снайпер, который не может бегать и не может принять никакого решения о том, куда ему идти, когда ему идти и, вообще, зачем ему куда-то идти. До сегодняшнего дня, ужасная ирония судьбы давала ей только повод посмеяться над всей абсурдностью происходящего. Как только охранники начали подымать группы пленных, чтобы возобновить переход, она подошла к раю дороги и опустилась на колени, очень осторожно, очень аккуратно и очень бережно вырвала четыре незабудки – одну для Робби, одну для Джека, одну для Кати, и одну для Никиты.
Когда они, наконец, вышли к железной дороге, они не увидели станции. Это была просто поляна в лесу, на которой стояло с полдюжины деревянных бараков, разбросанных по обеим сторонам колеи – они увидели там массу перепуганного народа. Массу, подавленного духом, издерганного тревогами, разрозненного и загнанного, оторванного от своего дома и своей повседневной жизни, народа. Угнетенные, избитые, приневоленные прозябать в ужасных гетто люди. Людская масса, синхронно наблюдающая за черными и темно-зелеными мундирами, в чьих руках и в дулах автоматов держалась их нить жизни.
На взгляд, единственного глаза, Гали, эта масса народа состояла, в основном, из небольших семейных групп. Слишком тепло, для этих майских жарких дней, одетые, обвешанные тяжеленными чемоданами, покорные и безвольные люди, готовые стойко сносить все тяготы судьбы, что им была уготована. Кто следующий? Всем своим видом, казалось, они говорили: мы готовы. Своим большим сердобольным сердцем Галя хотела бы их всех утешить. Она безуспешно пыталась постигнуть страдания этих тысяч людей, собравшихся на этой поляне. Этой маленькой обособленной капли человеческой реки. Их пригнали сюда пешком и скоро посадят на поезд, следующий в неизвестное, непостижимое и до смерти ужасное будущее.
А пока, эти люди ожидали здесь своей участи. Галя увидела одного маленького ребенка выпрашивающего у своей мамы сладости, которые, непременно, появились из-под многочисленных слоев ее одежды. Здесь, разделившись на небольшие группы, мальчики играли в мяч или в прятки. Девочки играли в классики. Галя увидела, как еще одна группа детей развлекала себя игрой «Я шпион». Собрав остатки своего остроумия, она представила, как бы могла выглядеть эта игра с точки зрения «черного» юмора, учитывая окружающую обстановку.
– Я шпион, с маленькой лупой, что-то начинается на букву «C».
– СС.
– Я шпион, с маленькой лупой, что-то начинается на букву «E».
– Einsatzgruppen.
Мы пока живы, подумала Галя. И я жива. И я все еще могу смеяться.
Наблюдая за этой многотысячной толпой, Галя размышляла о том, что эти люди, всего лишь год назад, жили своей беззаботной семейной жизнью, вместе веселились, вместе молились, играли в карты или шахматы или ели мороженое. Эти мужчины, она знала наверняка, в той своей жизни, работали сантехниками, пекарями, стоматологами, почтальонами, бизнесменами. Преподаватели литературу или трудились на заводах. Но, теперь, все эти полезные, с точки зрения человеческого прагматизма, их социальной ценности и целесообразности, навыки, их незатейливый шарм повседневной рутины – были цинично стерты и уничтожены. Простой, но этим и прекрасный, жизненный уклад огромного множества людей по всей Европе был безжалостно разрушен. Уничтожен. Выжжен. Растоптан. Унесен бушующим кровавым потоком ненависти.
По рваным лохмотьям Галиного одеяния уже сложно было распознать солдатский мундир, но, все же, несколько человек подошли к ней, заметив жалкие остатки ее красных петлиц на воротнике. Они все жаждали услышать ее советы и инструкции, получить ее указания. Но, что она могла сказать им, сама не зная ничего? Галя чувствовала что устала, она до смерти устала, замученная
пытками, изнемогающая от разлуки со своим любимым мужчиной и сыном. Собрав в кулак остатки своего духа, она старалась приободрить людей, которые так нуждались в ее поддержке.
– Товарищ комиссар. Что будет с нами? Куда они нас ведут? Немцы взяли Сталинград? А, правда, что их армию окружили и вынудили сдаться? А что это за раскаты грома, на востоке?
Галя рассказала им все, что слышала и знала сама.
– Что нам делать?
– Я тоже слышал, ходят слухи, что фашисты потерпели поражения под Сталинградом, – вставил свои несколько слов пожилой мужчина.
– Но у нас нет никакой возможности узнать, правда ли это, – сказал еще кто-то.
– Говорят, что Красная Армия наступает на всех фронтах.
– И, что Америка тоже вступила в войну.
– О, да, – улыбнулась Галя, – а еще говорят, что специально обученные английские десантные подразделения, каждое со своим комиссаром, а также, со своим специально обученным раввином, с минуты на минуту высадятся здесь, что бы остановить наш отъезд из этого лагеря. И забрать нас всех в санаторий на французской Ривьере, который был забронирован нашим чудесным СС, в порыве их мудрости и милосердия, для всех пленных советских граждан, военных и гражданских, евреев и не евреев.
Договорив эти слова, Галя лихо щелкнула каблуками и по-военному, отдав честь рукой.
– Это официальная позиция партии. Сам товарищ Сталин рассказал мне об этом во сне прошлой ночью, поэтому это правда.
Все громко засмеялись.
– Но товарищ комиссар…
Галя скорчила смешную гримасу.
– Я для вас не комиссар. Я просто Галя.
Женщина улыбнулась.
– Но товарищ Галя, что нам делать?
– Жить. Радоваться. Радоваться и жить, это и есть, залог нашей победы.
– Но Галя…
– Оглянитесь вокруг. Природа просыпается от зимней спячки, и это не зависит от воли и желаний этих фашистских ублюдков. Победа и возмездие непременно будут за нами.
Лица небольшой группы людей, которые собралась вокруг Гали, выражали твердую решимость и несгибаемую волю к любым вызовам их туманной судьбы.
– Давайте споем Интернационал, – предложила одна из женщин, на вид, несколько моложе Гали.
– Нет, оставим это на потом, если ситуация ухудшится, – ответила Галя. – Давайте просто будем громко смеяться, чтобы показать им, что мы все еще живы. Она секунду помолчала. – И когда британские десантники прибудут, я настаиваю, на правах вашего комиссара, немедленно доставить ко мне их командира для координации нашей антифашистской операции.
Услышав шутку, все громко рассмеялись, наблюдая, с широкими улыбками на лицах, как Галя комично им козыряет.
– Мои дорогие товарищи, мои любимые сограждане, я бы подмигнула вам но, эсесовцы, наверное, запретили большевикам подмигивать.
Эта шутка еще больше развеселила людей.
Становилось все хуже.
После ночи чуткого, прерывистого сна на поляне, ярко освещенной прожекторами, и патрулируемой охранниками со злыми, сердито рычащими собаками, в восемь утра прибыл поезд.
– Ой, похоже, мы поедем пятым классом, – иронично прокомментировал средних лет мужчина, который стоял возле Гали.
Галя кивнула ему в ответ. Она пересчитала проезжающие мимо вагоны. Сто пятьдесят. Вагоны-скотовозы. В течении двух сумасшедших часов невероятной суматохи, после того как был отдан приказ на погрузку, пленных заталкивали в эти вагоны. Суровый приказ не подлежал обсуждению, поэтому всех, кто жаловался, или выказывал даже малейшее нежелание, расстреливали просто на месте.
Ситуация все больше ухудшалась.
Одна женщина, лет тридцати, своим резкий громким голосом, контрастно выделявшимся на фоне гомона толпы, потребовала у охранника разрешения поговорить с командиром. У ее дочерей-близнецов была крайняя степень истощения мозга, и им было необходимо, прилечь в дальней поездке.
Девочек тут же расстреляли. Женщину раздели и привязали к капоту эсесовской машины. Но даже после этого та не прекращала громко возмущаться, что веревки на ее запястьях и лодыжках были слишком туго затянуты.
Немецкий солдат взял штык и сделал два косых глубоких надреза на ее бедрах. Потом, он резким рывком вспорол ей живот, закончив экзекуцию двумя большими надрезами на ее груди. Затем, на нее спустили собак.
Галя все видела и внутри себя она еле сдерживала рыдания.
На дворе стоял жаркий, невообразимо душный день. Ни кто из них не ел и не пил со вчерашнего вечера.
Когда один молодой парень просил воды для своей беременной жены, ему пришлось наблюдать, как эсесовцы закололи ее штыками в живот. Парень дико захохотал. Он бросил жену на пол. Больше не было ни тени эмоций на его лице. Он просто стоял и смотрел, как собаки наедаются досыта, кромсая плоть его, так и нерождённого, ребенка.
Поспрашивав людей вокруг себя, Гале удалось раздобыть у семьи, недавно вывезенной из киевского гетто, клочок бумаги и карандаш. Она чувствовала, что должна хоть что-то написать Никите. Она надеялась, что это письмо, в один прекрасный день, все же попадет к нему. Минут десять она увлеченно писала, потом сложив свою записку, сунула ее в руку машинисту. Он был русским, и обещал, что сделает все от него зависящее, чтобы передать ее письмо лично Никите, если ему представиться такая возможность по возвращению на восток. Теперь, когда у нее оставался один глаз, ее ориентация в пространстве значительно усложнилась, поэтому она писала медленно и местами практически неразборчиво, но старалась изо всех своих сил. Она обязана была написать. И она продолжала надеяться, что пускай с задержкой, не смотря на ужасную неразбериху войны, ее письмо все равно доставят ее родителям в тот далекий восточный край. Ей приходилось писать очень быстро: продержав людей на поляне, так долго, без еды и без воды, фашисты теперь пытались максимально быстро загрузить поезд.
Становилось все хуже. На воротах вагонов-скотовозов было четко указано, что каждый их них предназначался для перевозки шестидесяти коров. Галя подсчитала, что в ее вагон фашисты затолкали примерно двести человек.
Ее насильно загнали, с сотнями других людей, в вагон, где ехать можно было только стоя, в невыносимой жаре, без грамма води и кусочка пищи, и Галя серьезно задумалась, смогут ли эти люди, вокруг нее, достойно сохранить свое человеческое подобие в таких условиях. Она представила то большое количество времени, что пройдет, прежде чем они достигнут цели своего путешествия. Людям захочется в туалет, но придется это делать там, где они сейчас стоят. Некоторые умрут от обезвоживания или просто от истощения. А другие умрут из-за отсутствия надежды. Некоторые станет невыносимо тяжело оставаться в этом мире. Но мы живы, подумала про себя Галя. Мы должны выжить. Кто если не мы?
Галя знала, что любить другого человека – значило любить его запах. А отказать в любви своим попутчикам, означало бы отвергнуть саму суть этого большого чувства, которое она пытала к ним, несмотря на попытки фашистов привить ей острую неприязнь ко всем и всему. Кал и моча еще раз доказывали, что мы живы и мы здесь. Размышляя, Галя улыбалась своей новой неожиданной мысли: я хожу в туалет, значит – я живу.
Она громко и четко произнесла:
– Товарищи, мы должны научиться ладить друг с другом в этих условиях. Мы должны общаться друг с другом. Мы должны поддерживать друг друга. Давайте споем. Я начну петь первую строчку, и вы будете повторять ее. Пожалуйста, если у вас остались еще силы и энергия.
Галя запела:
Не считай свой путь последним никогда!
Они услышали, как захлопнули ворота их вагона, и задвинули до упора засов.