Книга Собрание сочинений в 15 томах. Том первый - читать онлайн бесплатно, автор Анатолий Никифорович Санжаровский. Cтраница 2
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Собрание сочинений в 15 томах. Том первый
Собрание сочинений в 15 томах. Том первый
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Собрание сочинений в 15 томах. Том первый

– Ой да ну-у! Та шо они там у той Москви понимають!? Негодный твой букварь! Вкрай неправильный! Выкинь ото!

– А уроки по чём делать?

– Тогда не выкидывай.

И больше мама не спорила с учебниками.


Сижу я на уроке.

А голос учителя забивают жалобные плачи коз и козлят.

Я был самый младший в семье. Братики Гриша и Митя жалели меня, доверяли самое лёгкое – пасти козлят и коз.

И я пас лет с четырёх и до окончания начальных классов.

После я делал всякую работу, что и они.

Но сейчас я был ответствен за козье пропитание. Пока я прохлаждался в школе, козки мои в плаче голодно покрикивали под крючком в сарае.

Всё звали меня.

Мы жили на пятом районе совхоза «Насакиральский».

А школа была в центре.

Туда четыре километра я шёл.

А назад уже бежал. Нигде не задерживался.

Добросовестный был я пастушок.

До самой ночи бродишь с табунком по кручам-оврагам, пока не раздуются мои рогатики как бочки. Идут назад, еле ноги переставляют. Ох-ох, ох-ох… Тяжело-о…

А у самой дороги зеленел чайный участок тёти Насти Сербиной, маминой товарки.

Как-то раз тётя Настя горестно посмотрела из-под зелёного пука чаинок в кулаке и говорит мне:

– Что ж у тебя, пастух, козы с пастьбы еле бредут в голодухе? Смотри, бока позападали!

– Вы не на те бока смотрите! – кричу я чуть не плача. – Вы что?.. Не знаете, что у коз один бок всегда немноженько пустой!? С ямочкой! Зато друго-ой!..

И круто заворачиваю стадушко.

Гоню назад мимо тёти Насти.

– Смотрите! Смотрите! Те бока были неправильные! А эти… Вот! Совсем полные-располные бочищи!

– Теперь вижу. Полные. Гарно напас. Молодэць!

И я затих в гордости…

После этого случая стал я стесняться тёти Насти.

Бывало, во всяк вечер, как гонишь мимо её участка стадо из лесу, угинаешь голову.

А они с дядей Петей бросят рвать чай и ну нахваливать дуэтом:

– Молодэць пастушонок! Гарно напас коз… Боки полнюхи…

А ты со стыда ещё круче утягиваешь голову в плечи.

«То с одной стороны полные. А на другом боку наверху у всех ямки. Господи! Неужели им лень так наесться, чтоб не было ямок?»

Однажды разгромный дождь напал на меня с моим рогатым табунком.

Бежим домой.

А тётя Настя пережидала беду под придорожной ёлкой.

Увидала меня. Зовёт:

– Скорей-но сюда, вихревей! Я закрою тебя от дождя. Ты ж весь мокрей воды! У тебя ж только, може, под мышками и сухо!

Она встречно распахнула полы большого старого пиджака. И я с разбегу влетел в её тепло, как в жаркую комнату.

Я плотно прижался к ней спиной.

Два тёплых бугорка мягко обняли меня за плечи.

Она застегнула свой пиджак у меня на животе.

Погладила меня по мокрой руке.

– Маленький пастушонок… Совсем мокренький… Совсем холодненький…

И заплакала.


Начальную школу я кончил с отличием.

Меня даже сняли на школьную доску.

Почёт тебе, дорогой!

Из учителей нашей насакиральской русской восьмилетки мне запомнилась Анна Сергеевна Папава.

Пава…

Она преподавала нам грузинский язык.

Молодая, приманчивая какой-то дерзкой, торжественной красотой, она ходила всегда в радостном окружении крепких духов.

Почему Анна Сергеевна так любила сильные духи?

Может, всё дело в нас?

Может, мы, ученики, слишком смело пахли весёлыми и милыми жильцами наших сараев?

И, может, магазинными духами она отгоняла от себя наше сарайное амбре?

Ясно вижу и слышу обаятельнейшего умницу математика Петра Иосифовича Боляка.

Правая рука у него была сухая. Война высушила.

К жали, вижу и слышу и мелкого, круглого, вечно паровозно сопящего директора школы Власа Барнабовича Талаквадзе.

А век бы его не видать! У этого «хорошего» учителя в классе не было любимчиков. Ему все дети были одинаково противны. Кто только и воткнул его в дуректора?

Он вёл географию.

Сколько себя помню, у меня дома всегда одну стену закрывала карта. Любил я географию. Всё сочинял географические чайнворды, кроссворды. Уроки готовил честно.

А выйдешь к доске отвечать…

Ух ты, тухты! Всё знаешь. Летишь без запинушки.

Кажется, его раздражало, когда ученик отвечал прилично.

Начинал наш Влас хмуриться. Хмыкать.

Я почему-то боялся смотреть на него. Нечаянно глянешь ему в злые глаза и вся география из тебя мигом вылетает в тартарары где-то у Баб-эль-Мандебского проливчика.

Растеряешься. Замолчишь.

И тут же сердитый басистый допрос:

– Пачаму напряжённая малчания в народэ? Кого хороным?

И сам себе манерно отстёгивал:

– Пиатёрку хороным! У гроба осталас одна нэсчастни вдова госпожя Двойка… Садыс!

Обидно огребать лебедя, когда знаешь урок.

Случалось, пустишь с горя росу.

А Влас этаким победителем и доложи:

– Москва, паньмаш, слэзам нэ вэрыт! Я солидарни на Москва! Развэ импэратор[3] плачэт?


Совсем иного замеса был завуч Сергей Данилович Косаховский.

С первого курса пединститута добровольцем ушёл на фронт. Больше он в институте не учился.

Озорные веснушки смеялись у него на лице, на руках.

Его все любили.

Этот удивительный человек никогда не ставил двоек!

Казалось, он просто не знал, как пишется двойка.

Он горячо верил, что двойка не самая высокая планка знаний у любого ученика.

Есть человечку в какую сторону расти.

К тройке.

К четвёрке.

Наконец, к пятёрке.

А чтоб не отбить охоту к росту, не надо сейчас топтать его двойками. Надо дать человеку возможность осмотреться, утвердиться, поверить в себя.

Не выучив географию, ребята срывались с урока.

Лучше пусть будет в журнале н/б (не был), чем верная цвайка.[4]

Здесь же убегать не надо.

Приходи на русский, на литературу.

Никто тебя двойкой не огреет. Знай приходи и спокойно сиди слушай. Только не мешай другим.

И дети постепенно втягивались, втягивались; водоворот любви совсем закруживал маленьких человечков в свои радостные недра.

Прибегала минута, и бывший неудаха варяжик отважисто вскидывал руку. Хочу отвечать!

Сперва я больше всего любил математику.

А под влиянием Сергея Даниловича переметнулся в его веру.

Мне почему-то было совестно идти к нему на урок, если я чего-то толком не знал.

Литература стала главной в моей жизни.


Уже в восьмом классе наладился я писать в газеты.

А началось…

Как бы в прощание с математикой я решил какую-то математическую головоломку в тбилисской газете "Молодой сталинец" и отправил ответ в редакцию.

Недели через три подхожу у себя в посёлушке к кучке парней.

И шофёр Иван Шаблицкий, с кем любил я кататься на его грузовой машине, в плату за что я помогал ему грузить тяжелухи ящики с чаем и разгружать машину глухой ночью, на первом свету, уже на чайной фабрике, – этот Иван, помахав газетой и не заметив меня, читает всем, державно потряхивая указательный палец над головой:


Выпускники насакиральской восьмилетней русской школы. Слева направо стоят: Мария Шаблицкая, Тамара Чхаидзе, Виктор Стадников, Клава Мельникова, Анатолий Санжаровский, Тамара Гогуадзе, Константин Сотников, Александра Васильченко, Мурман Чанишвили, Раиса Пенкина, Екатерина Визирская, Виктор Клинков, Мария Поченюк. Сидят: учительница биологии, не помню ни имени, ни фамилии этой тычинки, математик Пёпр Иосифович Боляк и преподавательница грузинского языка Анна Сергеевна Папава.


– «Первыми правильные ответы прислали…» – и выкрикивает мою фамилию. – Братва! Картина товарища Репина «Не ждали!». Зараз он пробегает низы жизни. Без низа ж нет верха! Покружит в низах и рванёт в верхи! Этот чингисханёнок ещё поломится в писарьки! Вот увидите, гром меня побей и молния посеки! То есть дорогой товаришок писатель Толстой. А это будет Тонкой. Младшенький писателёчек горячего насакиральского разлива!

Вся кучка слушавших грохнула.

Иван дождался тишины и продолжал уже с ядом так:

– Этот писявый тундряк совсем оборзел! Уже две недели не ездит на фабрику. Мы с Жорчиком одни качаем ящички… Ну ничего! Этот тормознутый мамкин сосунчик ещё на четырёх костях приползёт проситься покататься!

Я показал ему в спину дулю и побрёл домой.

Сделав благое дело, надо всё же кое-что просветить для ясности.

Иван – фигура в нашем посёлочке из трёх двенадцатиквартирных домов. Наместник Бога на земле и по совместительству шофёр! Привезти ли кукурузу с огорода, картошку ли, дровишки ли из лесу – все бегут на поклон к Ваняточке. Все перед ним не дыша ходят на задних лапках.

А мы с приятелем Жоркой Клинковым были вхожи в кабинку к Ивану.

Любили покататься.

Не отказывались и саночки возить.

С апреля по октябрь Иван возил на фабрику чай, собранный рабочими всего нашего пятого района. Возил дважды на день. В обед. И в ночь.

В обед Ивану помогали грузить чай в бригадах носильщики.

А в ночь мы с Жоркой сменяли носильщиков.

Дохлячки мы были с Жориком. А как пушинку вскидывали на машину, на пятый ярус трёхпудовые ящички с зелёным чаем!

При этом Иван стоял в сторонке и цвёл, поглядывая на нас.

Заберём чай во всех пяти бригадах, юрк в кабину и с песняками подрали на фабрику.

До фабрики мы добирались в полночь.

А там очередина. Что делать?

– Господа гусары! По бабам! – командовал Иван. – Пора в люлян![5]

Иван брал из кабинки сиденье и шёл отрабатывать на нём сонтренаж[6] в кустах.

А мы с Жорчиком взбирались на машину и плющили репы[7] на ящиках с горящим чаем. Хорошо-с! Чай не печка. А греет. Жалеет нас.

Мечталось мне с младых дней стать шофёром. Игрушек в детстве у меня не было. Кирпичина – вот моя первая машина. Я с воем гонял её по горке песка у нас в посёлке. Потом делал сам машинки из трёх тунговых «яблок». День напролёт мог бегать, поталкивая перед собой обруч с рассыпавшейся кадушки. И часто вылетал на дорогу. Смотрел на проходившие машины. Не было моих сил устоять на месте, меня срывало пробежаться наперегонки с машиной. И если она еле ползла, я цеплялся за цепь и ехал нашармака, покачиваясь, касаясь ногами бегущего колеса…

Я пьянел от запаха бензина. Дома его не водилось. Зато керосин вон под койкой стоит. Я любил брать керосин в рот. Наберу и блаженствую. Раза два по оплошке проглотил…

Моя мечта была – хоть с минутушку порулить трёхтонкой…

С фабрики мы возвращались домой всегда на зорьке.

Мама не могла смириться с такой дичью и была с Иваном на ножах.

Плача, она не раз и просила, и умоляла его:

– Ванька! Та где ж в тебе человек?.. Та где ж в тебе душа? Ну не бери ж ты хлопцев у ночь на фабрику! И хиба цэ дило подлетков валяться ночь на ящиках? Хиба цэ дило малых хлопят нянчить тебе ящики в полцентнера?

Иван ухмылялся и ломливо разносил руки в стороны:

– А я на верёвке их тащу на ту фабрику? Раз нравится…


Две недели назад вернулся я домой уже при солнце.

Мама подоила коз. Мыла пол.

– Ну шо, пылат,[8] опять на фабрике був?

– Был…

Ничего не говоря, мама резко распрямилась и со всего маху отоварила меня мокрой тряпкой по лицу и, заплакав навскрик, выбежала из комнаты.

Грязная холодная вода хлынула у меня по спинному желобку, по груди.

Горькие слёзы мамы, холод грязных струек, что лились по мне, ошеломили меня, сломали что-то во мне привычное, остудили интерес к шофёрской радости…

Я дал себе слово больше не кататься с Иваном по ночам.

Дал слово и – сдержал.

Да-а… Тряпка – великий двигатель прогресса.

Печать Бога – шлепок мокрой тряпки.

Я бы поцеловал сейчас ту тряпку, что одним ударом отсекла от меня всё ненужное, развела с Иван-горем.

Тем не менее я благодарен ему.

Этот человек невзначай, с насмешкой подсказал мне мою судьбу – я занялся сочинительством. И началось всё с того, что, придя домой, кинулся я внимательно изучать газету. Невооружённым глазом вижу, что в газете очень много мелких заметок.

И говорю я себе просто и ясно:

"Неужели я такой дурик, что не смогу настрогать в газету пяток строк?" И я написал про то, как школьники нашего посёлушка помогают старшим собирать чай.

Я оказался «дураком» вдвойне. Да ещё внасыпочку!

В газете «Молодой сталинец» (в субботу 16 июля 1955 года) первая моя заметка разлилась на полных двенадцать строк.

Кто бы мог подумать, что, начав с этих двенадцати газетных строк, я добегу до двенадцати томов Собрания своих сочинений, изданных в Москве? Именно двенадцать томов было в моём первом Собрании. Сейчас я издаю третье Собрание уже в шестнадцати томах.


В то далёкое лето я хорошо работал на чаю, и мама купила мне велосипед.

Я стал на велосипеде ездить за восемь километров в девятый класс в городке Махарадзе (сейчас Озургети).

Со всего пятого нашего района выискалось лишь два охотника учиться дальше. В городе.

Георгий Клинков да я.

На диковатом бугре, над змееватым притоком речонки Бжужи одиноко печалилась на отшибе наша ветхая русская школушка в два сплюснутых барачных этажика.

И невесть почему носила имя Главбуревестника – Максима Горького.

У Жорчика в городке были знакомые. Жили у рынка.

Мы кидали у них велосипеды и через весь тёмный даже днём школьный еловый сад брели в школку.

Как-то так оно выкруживалось, что мы частенько поспевали лишь ко второму уроку.

А то вообще прокатывали целые дни по окрестным горным сёлам.

А однажды…

Едем в школу.

Утро. Солнышко. Теплёхонько.

Развилка.

Налево поедешь – в школу к двойкам-пятёркам угодишь.

Прямо поедешь – дорогим турецким гостем будешь!

– Ну что мы всё налево да налево? – заплакал я в жилетку Жорке. – Давай хоть разок дунем если не направо, так хоть пряменько. – Пускай наши тетрадки на царский Батум поглядят! И на турецкую границу!

– Но если им интересно, пускай, – соглашается он.

Портфелей у нас не было. Книг в школу мы не носили.

На все случаи жизни за поясом толсто поскрипывала у каждого общая тетрадь.

Я повыше поднял тетрадь из-за пояса, – смотри, Машутка! – и мы понеслись прямо. Мимо Кобулети, мимо Цихисдзири, мимо Чаквы вдоль моря по горным серпантинам к Батуму.

На одном дыхании прожгли сто тридцать километров в два конца.

Дома я приткнул велик к койке и, не раздеваясь, без еды пал смертью храбрых поперёк постели. Сам вроде давил хорька[9] на койке. Но обутые ноги спали отдельно. На багажнике. Не хватило сил разуться и донести свои тощие ходульки до постели. Укатали Сивкина батумские горки.


В городской школе учителя были как и везде.

Разные.

Мне и в городе немножко повезло.

Русский, литературу вела Анна Семёновна Решетникова.

Милая, незабвенная Анна Семёновна… Кто сильней Вас любил Русское Слово? Кто сильней Вас любил этих размятых бедностью несчастных русских ребятишек на чужине?

Помню историка Ядвигу Антоновну Шакунас, тяжело оплывшую годами.

Помню и химика Шецирули Иллариона Ивановича.

Старенький, седенький… И очень добрый, сердечный. Жил он в пригородном сельце Двабзу. Оттуда ходил пешком к нам на уроки.

Запомнилось и то, что он относился ко мне как к ровне. Как к коллеге. Он печатался в районной грузинской газете.

В последних классах вела у нас литературу "Лера-холера".

И отчество, и фамилия не удержались. Выпали уже за черту памяти. Запомнилось одно прозвище.

Она никогда не знала урока.

Объясняет и перед ней на столе раскрытый учебник.

Всегда искоса подсматривала. Читала нам.

Будто мы сами читать не умели.

«Лера-холера» лепила мне гренадерские пятёрки по сочинениям. Но читать их никогда не читала!

Лень матушка.

Писал я ясно. Зато очень мелко.

И она мне часто вприхвалку выпевала:

– Я тебе верю. За тебя я спокойна.

– Я за вас тоже! – не отставал я в вежливости.

(После одноклассница Светлана Третьякова напомнила, что звали нашу «литераторшу» Валерия Шалвовна Глонти.)

Из оригиналов не выбросишь и математика Василия Фёдоровича Товстика.

Он носил чёрную повязку.

Насчёт пропажи глаза пели, что глаз ему выклевал по пьяной лавочке не то гусь (гусь был отпетый трезвенник), не то любимая жена дала туфлей-шпилькой в глаз, после чего неувядаемый Василий Фёдорович экстренно развёлся сразу с обеими. И с женой, и со шпилькой.

Другого конца не могло и быть.

Говорили, жили они с женой, как матрос Кошка с собакой Динго.

В школу его иногда приносили.

В буквальном смысле.

Его путь от дома проходил мимо вокзала.

А на вокзале ресторанчик. А в ресторанчике кофеёк.

Зайдёт по холостому делу попить с утреца кофейку, но из ресторана его уже торжественно выносят.

Учителя несём!

Крепкий всё-таки подавали в Махарадзе кофеёчек!

Товстика выгоняли из нашей школы.

Горячий на расправу директор Владимир Иванович Аронишидзе бессчётное число раз безжалостно выбрасывал его на улицу, и всякий раз, пока Василий Фёдорович «летел» со второго этажа, гордый и неприступный Владимир Иванович успевал спуститься по лестнице и принять незабвенного Василия Федоровича на любовно распахнутые мягкие ладошки. Не давал упасть на твёрдую всё-таки землю. Не давал ушибиться. И, извиняясь за несдержанность и бестактность, сдувая с дорогого Василия Фёдоровича пылинки, прилипшие к нему во время короткого экзотического полёта, ответственно и всерадостно нёс бесценного Василия Фёдоровича назад в школу. А иначе можно и пробросаться. Другие быстренько подберут. Хорошие математики на провинциальной уличке не валяются!

Василий Фёдорович и в самом деле был превосходный математик. Только бы ещё не измерял градус на крепость…

И был ещё у нас Андрей Александрович Еркомайшвили. По прозвищу Дыкий Хачапур. Всё пожирал голодными иллюминаторами сдобненьких старшеклассок. Он и женился на одной юной цесарке, когда та была всего-то в одиннадцатом классе.

Междометия и с десяток простеньких русских слов – вот и весь был его русский багаж.

Ho преподавал физику в русской школе!

По-русски ни бум-бум. Как же он нас учил? Оч оригинально. Наизусть отважно вызубривал весь текст, даже подписи к схемам и потом на уроке нам молотил слово в слово, ни слова сам не понимая.

Той же зубрёжки требовал и от нас.

Знай текст наизусть!

Слово в слово по учебнику надо было и отвечать.

Начнёшь ему отвечать, собьёшься, два слова поменяешь местами. Он теряет нить, кисло дёргает легендарным носом и мотает уже перед твоим носом свой мохнатый палец из стороны в сторону:

– Э-э-э, кацо!.. Урёк нэ знш.

[10]

И вскинутая рука с растопыренными двумя пальцами-клешнями приказывала сесть.

Ради проклятухи удочки[11] я наизусть зазубривал физику.

Но ненавидел её на всю пятёрку с плюсом.

Возражать ему, молодому кругляшу-короткомерке, было опасно.

Мелкорослый, плечистый, широкоскулый, косая чёлочка, взгляд борзой, внагляк… А ну кто что непотребное пикни этому разбузыке – под горячий случай безвозмездную оплеушку может физик одолжить. В-морду-тренинг[12] у него было в чести.

Дыкий всегда спешил. А потому и успел умереть молодым. Тут подмешалось и то, что пил очень культурно.

По воскресеньям он уезжал кутить с братилами-дружками подальше. В Батум. Чтоб в Махарадзе не видели его ни под мухой, ни под хмельком, ни подшофе, ни под градусом.

Не дай же Бог запятнать репутацию святого учителя!

В Батуме перекушал однажды дядя.

И в Махарадзе привезли труп.

Хорошо проспиртованный.


Моя мама, как и отец, была неграмотная. Но всё-таки одна подняла трёх сыновей.

Отец, Никифор Андреевич, какой ни будь "кулак", а Родину защищал отважисто. Стрелок сто двадцать четвёртой стрелковой бригады. Рядовой.

Был ранен в бою. Умер в госпитале от истощения.

Похоронен в Сочи. В братской могиле.

Осталась от отца одна золотая строчка с его Именем на Стене Памяти. Это в Сочи.

Зато на Родине, в Новой Криуше, я не нашёл Имени отца на памятной доске.


В 1958 году я окончил среднюю школу в городке Махарадзе.

Летом того же года наша семья переехала на родную воронежскую сторонушку. В поселок Каменку.

Здесь я кочегарил на маслозаводе, лепил в промкомбинате шлакоблоки.

А всё свободное время очумело носился то на велосипеде, то на своих двух кривых клюшках по окрестным деревням, вылавливал фактуру для заметок и строчил, строчил, строчил в евдаковскую райгазету «Путь к победе», в областные газеты «Коммуна», «Молодой коммунар»…

Юнкор я был напористый и уже весной 1959-го на областном слёте рабселькоров меня наградили Почётной грамотой обкома партии и дали направление на работу в районной газете «За коммунизм», выходила в селе Щучьем.

Это северная глубинка Воронежского края.


А дальше – редакции, редакции, редакции…

Лиски.

Чебоксары.

Рязань.

Тула.

Солнечногорск.

Москва.

ТАСС.

Этапы большого пути…

Газеты и журналы сжевали двадцать пять моих лет. Из них три года я работал редактором в центральном аппарате Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС). Сейчас ИТАР-ТАСС.

Подпирать меня рублём было некому и я заочно окончил в 1966 году факультет журналистики Ростовского-на-Дону госдарственного университета.

Опубликовал около тысячи материалов.

Это фельетоны, очерки, рассказы, статьи, репортажи, заметки…


Первый рассказ мой «Песня солнечных спиц» (первоначальное название «Песня солнечных птиц») был опубликован в газете «Известия» (Москва) первого января 1978 года. Печатал я прозу в «Литературной газете», в журналах, в частности: «Наш современник», «Молодая гвардия», «Подвиг», «Огонёк», «Крестьянка», «Смена», «Подъём», «Воин России», «Студенческий меридиан», «Пионер», «Крокодил».

Со школьной поры я собирал пословицы, поговорки, присловья о природе. Получилась целая книжка народной мудрости об окружающем мире «Природы краса». Собирал я эту «Красу» сорок семь лет. Четыре года она печаталась в каждом номере журнала «Юный натуралист» (1973, 1974, 1975, 1978), в ежегоднике "Лес и человек" (1974, 1975), в газете "Лесная промышленность" (1977) и в других изданиях.

Свою первую повесть «Оренбургский платок» я отправил на суд классику русской литературы Виктору Петровичу Астафьеву.

Вскоре вернулась моя рукопись.

Я побоялся сразу вскрывать бандероль и на неделю пихнул в стол под ключ.

Дорогой Анатолий Никифорович!

Повесть хорошая. Прочитал я её с большим удовольствием, многое было для меня ново и внове. Дай Вам Бог и далее удачи, здоровья и радости в работе, а Вашим близким всякого добра.

В. Астафьев27 августа 1979 г.г. Вологда.

Этот отзыв классика русской литературы, написанный на тетрадочном листке в клеточку в понедельник 27 августа 1979 года, решил мою судьбу.

Я бросил газетно-журнальную беготню. Стал писать только прозу.

В 1985 году "Молодая гвардия" издала мою первую книгу повестей "От чистого сердца" с предисловием Валентина Курбатова.

И судьбу этой книги решал известный критик из «Литературной газеты», в будущем главный редактор журнала "Знамя" Сергей Чупринин. Он писал внутреннюю рецензию. Нашёл мою рукопись "дельной и самобытной", рекомендовал издать:

«Сила Анатолия Санжаровского-прозаика в нетривиальности его подхода к рассказу о наших современниках.

Доверив ведение «рассказа про жизнь» самим героям, А. Санжаровский пошел на известный риск, поскольку в любой стилизации под народную речь особенно заметна фальшь.

Риск оправдался – и именно потому, что фальши в сочинениях А. Санжаровского не ощущается. Наделённый острым слухом и безошибочным языковым чутьём, точно чувствующий стихию фольклора, «простонародных» речевых оборотов, писатель дает своим героям полностью раскрыться, высветить в себе главное».

О моём сборнике прозы «От чистого сердца» (тираж 100000 экземпляров) так написал мне первым «сибирский Даль», доктор филологических наук Александр Ильич Фёдоров:

Поздравляю Вас с удачей.

Главное, что удалось Вам сделать, это – с максимальной полнотой и последовательностью представить мир интересов деревенских русских женщин, выраженный их же языком. В результате – и современные, и будущие читатели получили возможность реально представить, чем и как жили их бабушки, прабабушки, как они мыслили и говорили; и главное – как сложна, нелегка была их жизнь.

Мне дорога двадцать седьмая книжка в серии "Библиотека "Огонёк" за 1990 год.

Та книжка – мои переводы с украинского сатирика Василя Чечвянского, старшего родного брата Остапа Вишни. В далёкие тридцатые к Чечвянскому дважды приезжали Ильф и Петров с предложением переводить их на украинский. «Увы, работе не суждено было осуществиться: через несколько месяцев украинского писателя арестовали и расстреляли как врага народа».