Жизнь и страх в «Крестах» и льдах. И кое-что ещё

1954 год, опять про школу

К концу 8-го класса у меня «нарисовалась» проблема с сочинением по литературе. Трудно сейчас точно вспомнить, что же произошло, но думаю, что при отсутствии серьёзного чтения книг, в моей голове просто не было собственных мыслей, которые бы легко ложились на бумагу, а запомнить чужие мысли из критических брошюр, посвящённых разбору литературных произведений, моя плохая память тоже не позволяла. Короче, мне «маячит в воздухе» чуть ли не два балла на экзамене по сочинению. И главное, я хорошо понимаю, что никто, кроме меня, в этом не виноват. Закончилось, правда, всё благополучно благодаря учительнице русского языка и литературы Лидии Антоновны Перепечь. Думаю, что она обсудила мою абсурдную ситуацию с другими учителями – по математике, физике и химии, по которым у меня все пятёрки, и приняла на себя грех, подняв мою оценку до трёх баллов. Если бы она не взяла на себя этот грех, то по букве закона, я должен был быть оставлен на второй год. Вы можете себе представить ужас, который мне пришлось в те дни пережить? И, конечно, свою безмерную благодарность Лидии Антоновне я пронёс через всю свою жизнь, в чём читатель как раз сейчас и убедился. Как же иронично звучат эти строки в дни, когда я пишу свою книгу жизни. А ещё, забегая вперёд, здесь уместно заметить, что через 16 лет я защищу диссертацию, напишу десяток научных статей в Советском Союзе, а затем ещё два десятка в США уже на английском языке, а также буду читать доклады на международных конференциях в США и Европе и проводить семинары внутри фирмы IBM от Нью-Йорка до Аляски.

Конечно, то, о чём я здесь поведал – большая редкость в жизни – я имею в виду поразительную разницу в успеваемости между одним значащим предметом и всеми остальными. Я легко могу себе представить эту ситуацию, когда на месте моей литературы оказывается физкультура и даже знаю одного такого человека лично. Но никогда не слышал, чтобы кто-нибудь ещё повторил мой случай. Я сам отношу этот случай к божественной категории, имея в виду, что бог за мной наблюдает и где может помогает. Этот эпизод я считаю вторым судьбоносным в моей детско-юношеской жизни.

Однако в том же 1954 году, выше названная проблема оказалась не единственной. Не менее серьёзная случилась в первый же день нового учебного года, т. е. 1 сентября. Это как раз тот год, когда было введено совместное обучение мальчиков и девочек, в результате чего перетасовали ближайшие мужскую и женскую школы, а меня перевели в 44-ю, до того бывшую женской, школу, которая находилась совсем рядом с нашим домом. Это та школа, в которую ходила Нэля, но уже прошёл год, как она её покинула. В первый же день был урок математики, учителем оказался мужчина, малоприятный и внешне, и внутренне. К моему удивлению, я понимал далеко не всё, о чём он говорил. Это было для меня, как холодный душ – я на уроке своей любимой математики и при этом мало что понимаю, не говоря уже об удовольствии, которое я обычно испытывал на таких уроках раньше. В тот день я пришёл домой и с трудом удерживая слёзы объявил маме, что в эту школу я больше не пойду. Мама, конечно, испугалась – ведь я всегда был такой послушный и исполнительный особенно в той части, которая касалась школы. А тут вдруг такая истерика! Она бросила все свои дела и побежала в мою бывшую школу № 51. В первую очередь, она обратилась к моему бывшему классному руководителю, учителю математики Зое Феодосьевне Сочининой. Та наотрез отказалась взять меня обратно, сказав, что у неё полный класс и свободных мест нет. Это было неправдой, но дело не меняло – никто не мог её заставить взять меня к себе в класс из другой школы. Было это понятно и маме, она могла просить лишь об одолжении. Я и раньше хорошо чувствовал, что она меня недолюбливает, но не понимал причину этого. Ведь как раз по её трём предметам (алгебра, геометрия и тригонометрия) у меня, кроме пятёрок, других отметок никогда не было.

60 лет спустя, когда я гостил у школьного приятеля Гриши Избинского в Монреале и мы вспоминали наши школьные годы, я рассказал ему этот эпизод. Когда я заметил, что Зоя Феодосьевна меня не любила, Гриша резонно воскликнул:

– А за что тебя было любить?

Конечно, сказано это было в виде шутки, но, как известно, в каждой шутке есть большая доля правды. Скорее всего в этот момент Гриша непроизвольно озвучил то, что и ему в то далёкое время тоже было очевидно. Тут-то как раз и выяснилось, что его самого Зоя Феодосьевна любила и даже очень. В общем, и то и другое было вполне объяснимо. Это лишь доказывает, что мои комплексы неполноценности, о которых я уже достаточно много написал выше, конечно, были заметны и окружающим.

Однако вернёмся к теперь уже серьёзной проблеме новой—старой школы. Расстроенная таким ответом, мама, потеряв всякую надежду на положительный исход, обратилась к двум другим моим бывшим учителям – истории и литературы. Читатель, надеюсь, помнит, что это были два самых проблемных для меня предмета, а учительница литературы Лидия Антоновна Перепечь даже спасла меня всего три месяца назад от неминуемой «катастрофы», заменив заслуженную двойку на тройку. И тут случилось чудо: учительница истории Мария Михайловна Куприянова согласилась взять меня в свой класс. Её даже не пришлось уговаривать! В то время этот триумвират из учителей математики, истории и литературы заправлял всеми делами в школе, а завуч старалась не вмешиваться. Поэтому, когда обрадованная мама спросила надо ли теперь идти к завучу за утверждением этого решения, Мария Михайловна ответила:

– Никуда вам ходить не надо. Мы здесь втроём всё решаем сами. Идите домой и обрадуйте сына: я жду его завтра в своём классе.

Обратите внимание на иронию в решении всей этой проблемы: резкий отказ учительницы математики, предмет которой я обожал, и радушное отношение учительницы истории, по которой я с трудом успевал, а также и учительницы литературы, которая её поддержала. Я безмерно благодарен судьбе, что она подарила мне этих трёх учителей, в том числе и учительницу математики Зою Феодосьевну, т. к. она, несомненно, хорошо учила своему предмету. Я думаю, что отчасти поэтому я так полюбил математику и уже тогда знал, что моя будущая профессия непременно будет связана с ней. Но тот факт, что она меня не любила ничего не меняет – мы же уже знаем, что было не за что и её вины в этом нет. Таким вот образом я вернулся обратно в свою прежнюю школу № 51 и был безмерно этому счастлив. Как мало нам было надо в то время для счастья! Эпизод этот я считаю третьим судьбоносным в моей детско-юношеской жизни. Но будут ещё и во взрослой.

9-й, а затем и 10-й классы, как и следовало ожидать, оказались самыми интересными и продуктивными. С одной стороны, мне удалось выправить положение с русским языком и литературой настолько, что на выпускном экзамене по обоим предметам я уже имел 4 балла. Так что, настроение моё значительно улучшилось. С другой стороны, из-за того, что в классе появились девочки, а особенно одна из них. Звали её Оля Идельсон. Очень скоро оказалось, что она самая умная и начитанная из более, чем сотни школьников из наших трёх 10-х классов. Мало того, что она была умна и очень образована, так она ещё была и красива. Она знала ответы на все вопросы по всем предметам, при этом никогда сама не тянула руку, чтобы на них ответить. Любой учитель это знал и когда все попытки других школьников дать правильный ответ на поставленный вопрос заканчивались безуспешно, он/она обращались к Оле, которая всегда озвучивала правильный ответ. Не знаю, что меня в ней больше привлекало – объём её знаний или скромность её поведения. В один из выходных дней Оля пригласила нескольких ребят к себе домой на посиделки. Как ни странно, я тоже был среди приглашённых. Оказалось, что она живёт с родителями в отдельной трёхкомнатной квартире с телефоном, ванной и горячей водой – по тем временам невероятно шикарно. Тут выяснилось, что Олин папа, Матвей Ильич, ни много, ни мало, а директор Военно-Механического техникума, одного из самых престижных в Ленинграде, а мама преподаватель начертательной геометрии в Ленинградском Политехническом институте. В доме была довольно приличная библиотека и мне сразу стало ясно откуда Оля такая образованная. Хорошо помню, что однажды, когда мне надо было подготовить доклад для школы про каких-то птичек, она одолжила мне «Жизнь животных» Альфреда Брэма в 3-х томах. Не каждая районная библиотека имела тогда такую книгу. Такие посиделки Оля устраивала время от времени, заранее предупреждая о них. Но иногда они устраивались спонтанно и тогда они проходили без меня. Я сильно огорчался, когда на следующий день об этом узнавал. Дело в том, что все остальные Олины приятели имели в своих квартирах телефоны, как, впрочем, и жили все они тоже в отдельных квартирах со всеми удобствами. Папа её ближайшей подруги Лиды Эпштейн был профессором Военно-Медицинской академии, а папа вышеупомянутого Гриши Избинского был преподавателем Военно-Политической академии. Поэтому в те дни, когда решение о посиделках приходило вдруг, Оля приглашала тех, до кого могла дозвониться. В такие дни я опять чувствовал, что происхожу совсем из другого сословия и что мне, наверное, никогда не удастся из него выскочить.

Возможно, читатель уже догадался, что Оля была моей первой юношеской любовью, но сразу внесу ясность, что это была сугубо тайная любовь, поскольку я отдавал себе отчёт, что я ей не пара и мне до неё, как до неба. Для справки: Оли уже давно с нами нет, она умерла в Ленинграде лет 25 назад.

Ещё одна семейная тайна

Теперь я хочу поведать читателю одну нашу семейную тайну – она непосредственно касается меня. Читатель, надеюсь, ещё помнит роль нашей тёти Ани, благодаря которой мы выжили во время войны. Так вот, она так и не вышла замуж, не имела детей и прожила всю жизнь в одиночестве. Жила она в двух трамвайных остановках от нас, на Малой Разночинной улице и часто заходила к нам в гости. Там она имела комнату метров 13 в 3-комнатной коммунальной квартире. Я уже упоминал, что она занимала должность начальника литейного цеха на телефонном заводе «Красная Заря». Так что, её материальное положение было в разы лучше нашего. Примерно в 1950 году, когда она окончательно пришла к выводу, что своей семьи ей уже не создать, она просила мою маму отдать ей меня на воспитание. Я слышал об этом пару раз, конечно, не напрямую, но косвенно в виде шуток. Дети ведь вслушиваются в разговор взрослых именно тогда, когда взрослые неожиданно переходят на шёпот. Ведь для ребёнка это есть сигнал о том, что взрослые не хотят, чтобы он в этот момент слышал их разговор, а значит это и есть для него самое интересное. Позже, когда я повзрослел и проанализировал этот факт, он показался мне очень даже привлекательным. Однако этому событию не суждено было осуществиться, а жаль. Хорошо зная маму и её характер, тогда я пришёл к выводу, что она совсем не думала обо мне, а скорее о том, как она в этом случае будет выглядеть в глазах родственников, соседей и друзей и что они о ней будут говорить и думать. Я много раз уже во взрослой жизни возвращался к этому факту и каждый раз приходил к выводу, что моя тогдашняя и вся последующая жизнь была бы на порядок лучше, если бы мама согласилась на этот поступок.

Самое интересное в этой просьбе тёти Ани было то, что в этой ситуации выиграли бы абсолютно все и, в первую очередь, конечно, я. У тёти Ани помимо кровати ещё был диван, который был бы моей кроватью (у родителей я спал на раскладушке, которую надо было каждую ночь раскладывать, а утром убирать), у неё был письменный стол, который тоже был бы моим (у нас был такой же, но он принадлежал Аркадию), наконец, тётя до позднего вечера была на работе и, значит, у меня была бы по сути своя отдельная комната для всех моих занятий. В этом случае я даже получил бы и основы музыкальной грамоты, которой мне так не хватает всю мою последующую жизнь. Помните, как мне пришлось покинуть музыкальный кружок игры на мандолине в 4-м классе из-за того, что негде было упражняться? В то же время, у родителей было бы свободнее, не было бы конфликтов и обид между мной и Аркадием, наконец, материально им было бы несомненно легче. А я бы тогда наверняка ходил бы не в перешитых одёжках от Аркадия, а в нормальной одежде. Ещё много других преимуществ я бы имел, например, походы с тётей в театры и на концерты, что для развития ребёнка имеет самое что ни на есть первостепенное значение. Я ведь за все десять школьных лет только один раз был в театре и даже этот единственный раз связан с тётей Аней. Когда я был уже в 10-м классе, она, как-то будучи у нас в гостях, предложила, чтобы я купил два билета в Мариинский театр, естественно за её деньги. В тот раз, прохаживаясь в антракте с ней под ручку, я нос к носу столкнулся с Олей Идельсон, которая прогуливалась также под ручку со своим отцом. Трудно даже представить, сколько раз в свои 16 лет Оля побывала в этом и других театрах и концертных залах Ленинграда, а, может быть, и Москвы.

Тут ещё уместно упомянуть, что, когда я ходил на каток в ЦПКО, мне давали 10 копеек на вход, но 5 копеек на потрясающе пахнувшие пышки мне уже не давали. Так что, мне приходилось ограничиваться лишь их запахом и тем видом, как их ели другие. В кино я ходил, но только на детский утренний сеанс, потому что на него билет стоил 10 копеек, а больше мне не давали. А вот ещё один штрих из моей школьной жизни: за 10 школьных лет у меня нет ни одной групповой фотографии класса. Ведь такая фотография стоила целых 3 рубля, мы не могли себе это позволить. Это, конечно, не такая уж серьёзная проблема, но и она, по-своему, даёт ребёнку почувствовать, что он не такой, как все. Я точно не знаю, но думаю, что то же самое было и у Нэли с Аркадием. Маловероятно, чтобы им давали на это деньги, а мне нет. Всё здесь перечисленное, а также и многое другое, наверняка выглядело бы совсем иначе, если бы я жил с тётей.

Следует добавить, что речь не могла идти о формальном усыновлении, в таком возрасте в этом нет нужды, тем более между родными сёстрами. Ей просто хотелось иметь рядом близкого и родного человека. Самое интересное, что мне не пришлось бы менять школу, т. к. школа моя находилась на полпути между нашим домом и домом тёти. Более того, если для мамы было важно, чтобы она почаще видела меня, это было легко осуществимо: я мог бы после школы идти домой на обед, а затем уходил бы к тёте делать уроки и спать. Это мог быть тот случай, про который в США говорят: “win-win situation”, а в России «и овцы целы и волки сыты», т. е. у меня было бы своё место для занятий и сна, никто бы мне не мешал, и я бы никому не мешал, а жил, как бы на два дома. Несомненно, что тётя оплачивала бы все мои образовательные увлечения. Многое могло бы произойти, что в итоге, я уверен, изменило бы в лучшую сторону не только мою тогдашнюю жизнь, но и всю мою будущую судьбу. Ко всему перечисленному ещё следует добавить, что мама этим поступком помогла бы своей родной сестре избегнуть одиночества, в котором она волею судьбы оказалась. Напомню ещё раз, что вся наша семья именно ей обязана своим спасением и даже не один раз. Этот поступок моей мамы я, как бы, могу понять, но точно не могу его оправдать, т. к. ясно, что в этом вопросе моя судьба в голове у мамы не была на первом месте.

Несмотря на то, что предложению этому не суждено было сбыться в том объёме, в каком хотела бы осуществить тётя Аня, в очень усечённом варианте я всё-таки вынужден был воспользовался её предложением. Она, конечно, знала о наших внутри семейных проблемах и давно предложила ключи от своей квартиры и комнаты чтобы я имел возможность ходить туда делать свои уроки. Несколько раз я этим воспользовался, но обнаружил, что это не очень удобно, поскольку я часто заканчивал свои домашние уроки далеко за полночь, а мама не хотела, чтобы я ходил по улице в такое время. А вот в июне 1956 года, когда Аркадий заканчивал 2-годичный курс Энергетического техникума, Нэля 3-й курс своего техникума, а я 10-й класс школы и готовился к выпускным экзаменам, мне пришлось воспользоваться тётиным предложением по полной программе. Она тогда уехала на целый месяц в санаторий на Чёрном море. Я по сути дела тогда у неё жил. Было только одно неудобство – обедать и ужинать приходилось ходить к маме домой и брать с собой завтраки. О том, чтобы мне давать деньги на обед в столовой, речь даже не возникала. Результат такого устройства был на лицо – я очень хорошо, т. е. без троек сдал все выпускные экзамены.

Мне так понравилось, что следующий месяц, июль, когда надо было готовиться к вступительным экзаменам в институт, я опять жил у тёти, несмотря на то что она уже вернулась в Ленинград. Поступал я в ЛИТМО отчасти потому, что он находился всего в трёх трамвайных остановках от нашего дома (здание первых трёх курсов), а отчасти из-за его красивого названия. Мои надежды на поступление туда были очень зыбкие – всё по той же причине своих внутренних комплексов, с одной стороны, и общее отношение к высшему образованию, которое царило в нашей семье, с другой. Коротко я бы выразил это отношение так: не для нас это, мы из холопского сословия. Хорошо, что к тому времени я выработал для себя «железное» правило, которым, кстати сказать, пользуюсь всю последующую жизнь:

– Да, я знаю, что мне туда не поступить, мне это «не по зубам», но… моя задача состоит в том, чтобы приложить максимум усилий для достижения этой цели. Тогда, если я не поступлю, мне не в чем будет себя упрекнуть.

Поступал я на факультет Точной Механики, где проходной балл в тот год был 26 из 30. Экзамены были по шести предметам – математика (устный и письменный), сочинение, физика, химия и иностранный язык (английский). К моему великому удивлению, я набрал 28 баллов, получив только две четвёрки – по сочинению и английскому языку. Так совершенно неожиданно я стал студентом. Для меня это было триумфом, радости моей не было предела.

Но не следует думать, что моё поступление в институт, да ещё с запасом в два балла, хоть как-то повлияло на мою самооценку. Она как была низкой, так ею и осталась. Правда, теперь мои мысли вертелись вокруг следующего: хорошо известно, что там, в институте, нещадно выгоняют за неуспеваемость, особенно после первого и второго семестров. Таким образом, теперь у меня появилась новая цель – приложить максимум усилий чтобы этого не произошло со мной.

Похоже, что в тот год фортуна медленно, но начала поворачиваться ко мне лицом. Дело в том, что пока я сдавал выпускные (из школы) и вступительные экзамены в институт, Аркадий закончил 2-годичный курс Энергетического техникума и летом уехал по распределению на работу в Новосибирск. Теперь мне по наследству достался такой желанный письменный стол с тремя ящиками, один из которых был презентован Нэле. Но главное – это то, что у меня появилось своё рабочее место и теперь я почти ни от кого не зависел. Конечно, разговоры домочадцев мне мешали, но всё-таки не так, как это было раньше, когда мне приходилось делать уроки за тем же обеденным столом, где принимали пищу остальные члены семьи.

ЛИТМО, 1956–1960