Серые птицы на белом берегу. Народный роман

– Если Вы считаете, что так лучше, то так и делайте! – Не стал возражать Коля. И Володя одобрил намерение майора.

– Только не тяните с этим, дядя Семен! – Попросил он. – А то нам до завтра время дали.

– Понятное дело. Я сегодня же переговорю со своим знакомым, и мы что-нибудь придумаем.

А придумали они простую операцию по обезвреживанию бандитов. Мальчишки должны были, как было условлено, отнести к опушке леса на склоне горы хлеб и бинты и сразу же убежать оттуда. А минут через пять следом за ними, когда, наблюдающие за пацанами раненые бандиты выйдут из зеленки, к тому месту должна была на всех газах подкатить машина с милиционерами и бойцами внутренних войск, чтобы организовать оцепление и задержание бандитов или, если окажут сопротивление, физически уничтожить их. Именно последнее и произошло на опушке. Мальчишки, отбежавшие к шоссе, где их подобрал милицейский патруль на мотоцикле, отчетливо слышали выстрелы карабинов и автоматов ППШ, а также два взрыва гранат. А потом видели, как тела убитых бородачей привезли на полуторке к городскому отделу милиции для опознания. В Коле Мухине с той поры поселилось противоречивое чувство. С одной стороны, он был рад похвале начальника милиции за оказанное содействие в обезвреживании бандитов. С другой – его мучило сознание собственной вины и греха в том, что он и его друг Володька стали причиной гибели этих, пусть и плохих, но, все же, людей, с которыми они разговаривали накануне и для которых покупали хлеб и бинты. Это ощущение греха и какого-то внутреннего страха надолго поселилось в его душе и время от времени возвращалось в более поздние годы. Не раз еще в его сны приходили те бородачи, словно хотели отомстить ему за его предательство и подлость, как они считали. В душную, июльскую ночь ему приснился сон, в котором бандиты гонялись за ним по лесу с карабинами наперевес. Он долго убегал от них напрямую через зеленые чащи, исцарапал себе все лицо и руки ветками колючих кустарников, и когда, казалось, что бородачи вот-вот схватят его, вдруг проснулся. Голова была мокрая от выступившего обильного пота, а сердце бешено колотилось. Как-то он поделился своей бедой со знакомым майором-соседом и тот только рассмеялся: «Да ерунда это! Самовнушение! Чего ты боишься? Они уже никогда и никому не сделают ничего плохого. А ты молодец, все правильно сделал. Родина тебя не забудет. Вырастешь, поступай в военное училище или в милицейскую академию. Я тебе дам рекомендацию, как участнику боевой операции по обезвреживанию бандитов». Но, когда после успешного окончания средней школы в 1955 году Николай пришел в органы, чтобы взять направление на учебу в училище имени Дзержинского, где готовили сотрудников для погранвойск и госбезопасности, ему дали от ворот поворот: «Мы детей врагов народа на учебу в это учебное заведение не направляем»! – Сухо и недоброжелательно заявили в отделе кадров. На рекомендацию соседа-майора даже внимания не обратили. И Николай в очередной раз почувствовал себя оскорбленным и униженным. Поступил в ПТУ, где готовили классных сварщиков и рабочих других специальностей. Вскоре времена стали меняться к лучшему. После выступления Генерального секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева на ХХ съезде КПСС и разоблачения культа личности Сталина из лагерей стали возвращаться политзаключенные. Больной и измученный многолетним пребыванием в лагере на Колыме, словно выжатый лимон, с бледно-желтым измученным лицом возвратился в семью отец одного из одноклассников Николая – дядя Иван. Что-то горячее и волнующее тогда всколыхнулось в душе Мухина, он даже на мгновение представил и свою встречу с отцом, но, тут же, почувствовал неловкость, и не знал, как себя с ним поведет. Воображаемый отец ему показался несколько чужим и уже совсем другим человеком, его живость и бойкость ушли вместе с годами, проведенными за колючей проволокой. На смену им пришли молчаливость, медлительность в мыслях и поступках, излишняя подозрительность во всем.

У Лены были несколько другие – детство, отрочество и юность. Она родилась в 1950 году в типичном тамбовском селе. Первые детские годы были голодными. На жалкую оплату за трудодни – 600 граммов зерна в сутки – ее родители не могли себе позволить покупать для дочери и других детей никаких лакомств. В первый раз простую шоколадную конфету она попробовала, когда пошла в школу. Точнее, на Новый год, сладости были в подарке Деда Мороза, врученном ей на школьной Елке в виде бумажного кулька с цветной картинкой, на которой была напечатана тройка лошадей, несущаяся по заснеженному простору. А в санях – Дед Мороз и Снегурочка. Училась она в сложенной из бревен еще в тридцатые годы небольшой деревянной школе. Училась средне, по двум предметам – физике и химии – у нее были тройки. Поэтому после восьмилетки мать забрала ее из школы, категорично заявив: «Хватит лодыря гонять. Будешь со мной работать дояркой, я тебя научу коров в группе доить и за ними ухаживать. Все на лишний кусок хлеба заработаешь. Отец вон от зари до зари горбатится то на тракторе, то на комбайне, а получает какие-то шиши. Мы же с тобой, хоть молока вдоволь на ферме попьем, да еще, может, и на сметану, на масло оттуда что-то притащим домой, не помирать же с голоду. Отец у нас сильно честный, одного зернышка во время уборки урожая в дом не принесет, коммунист! А то, что мы впроголодь живем, с тюри на квас перебиваемся, он, словно не видит. Всем, говорит, трудно, всей стране! А ты видела, что в московских магазинах продают? Помнишь, в киноновостях Елисеевский магазин с новогодними товарами показывали – и колбасы, и сыры разные, и икра осетровая, и яблоки, и апельсины. Живут же люди! А в нашем сельмаге только соль, спички да хлеб и рыбные консервы – килька в томатном соусе. Муки и той порой не купишь. А в Москве настоящий рай»! – Откровенно завидовала жителям столицы и других больших городов мать. – «Ты, Лена на ферму не на всю жизнь пойдешь. Как встанем на ноги, подзаработаем денег, так отправлю тебя и Катерину в город. Там жизнь лучше. Не нужно вам моей судьбы, вечного копания в навозе и ревматизма от сырости»!

Возражать было бесполезно. Мать была волевой и сильной женщиной. Других мнений она не терпела. А вообще-то Лена мечтала продолжить образование и со временем поступить в педучилище. Чтобы стать преподавателем начальных классов. Считала она неплохо, да и почерк у нее был почти каллиграфический, как в прописях. Детей любила.

Сестры росли под явным влиянием матери. Отцовского воспитания не воспринимали всерьез, хотя отца побаивались. Особенно, когда он из-за разногласий с матерью, ругался с ней. Чем старше они становились, тем такие стычки отца и матери, сопровождавшиеся большими перебранками, случались чаще. Не чувствуя понимания со стороны матери и дочерей, отец запил. Пил самогонку неделями. И постепенно превращался в озлобленного и одинокого старика. Все свое свободное от работы время он чаще всего проводил либо на покосе с косой в руках, либо в лесу, где нарезал прутьев, чтобы плести корзины после уборки урожая и иметь хоть какой-то навар от их продажи на рынке в райцентре, либо уходил на рыбалку. С дочерями и женой он уже почти не разговаривал. Первой от этого кошмара сбежала в город Катерина – старшая дочь. Ее жених, получивший комсомольскую путевку на строительство промышленных объектов на Мангышлаке, позвал и невесту туда. Поначалу они жили в общежитии, потом получили квартиру. И когда обжились, стали расхваливать в письмах свою жизнь в Казахстане, зазывать в молодой город Шевченко и Лену.

– Молодец Катерина, моя кровиночка! – Хвалила старшую дочь мать. – Не забыла про тебя при сладкой жизни. Правильно я вас воспитала. А этот старый хрыч все не успокоится, лает на меня, мол, мещанок и «потребленок» вырастила, для них вещи и колбаса в жизни главное, а на идеи коммунизма им наплевать! А что мне до этих идей, если здесь в селе нормальной жизни нет? Если простая вареная колбаса, как событие, а уж про красненькое (вино – примечание автора) и не говорю. Раз в год завозят. Сукна хорошего в сельпо днем с огнем не сыщешь. За ситцем или штапелем в город ехать надо. Это жизнь? Это его коммунизм? И еще, ругается на меня за то, что я в церковь стала ходить, безбожник. Отец его кузнецом был, говорят, с чертями водился. И этот тоже, словно каким чертом укушенный, в церковь не затянешь. Атеист! А что мне от его коммунизма и атеизма? Только вечная нищета и нехватки? И потом, почему я под его партийную дуду должна плясать и не ходить в храм Божий? У меня мамаша, Царство ей небесное, и папаша истинно верующими, православными были, за что отец и пострадал в конце тридцатых. Жизнь за веру безбожникам отдал. А от Иисуса Христа не отступился». Вот примерно после одного из таких неприятных разговоров и полученного от Катерины приглашения Лена и уволилась с фермы, поехала к сестре. И мать ее благословила в дальний путь с иконой в руках. Перекрестила, как полагается.

Мухин об этом не знал. Ему после знакомства и прогулки с Леной по морскому берегу приятно было видеть, что она человек не испорченный, понимающий его и вот этот безупречный простор, красоту моря и неба, их чистоту.

– Слушай, – спросила Лена, – зачем здесь вот этот турникет установили? Падал кто с обрыва?

– Да было дело. Пьяный один вышел из «Паруса» и пошел воздухом подышать. Шел, шел и не заметил, как земля кончилась. Из-под ног ушла. Вон на тех камнях, что под нами, утром подняли беднягу, даже крикнуть не успел, не понял, как разбился насмерть.

– Метров тридцать будет.

– Да нет, немного меньше. Но чтоб разбиться, хватит. Вот и установили на всякий случай турникет. А вообще этот заборчик здесь ни к чему. Весь вид портит, не люблю заборов, тем более над морем.

– Но и без них опасно, нельзя пока. Вон пьяных сколько!

Мухин немного отвлекся, глядя вглубь вселенной и словно что-то припоминая.

– Кажись, Дарвин говорил:

В природе мировой

В борьбе стихий, в развитье постепенном

Все существа, все формы создались

И жизнею могучею зажглись –

Вот здесь это особенно ощутимо! Не правда ли?

– Да, я тоже как-то иначе теперь воспринимаю все окружающее, словно я – совсем не я.

– Напротив, как раз ты здесь сама собой и становишься. А там, – он кивнул на «Парус» – наши подобия, не мы были. Город отравляет человеческую душу своим цинизмом, портит разгулом страстей, ничтожностью желаний, примитивизмом мышления, наконец. Ты этого не почувствовала?

– Да, город давит на меня. Я ведь в деревне родилась, у нас всего двести дворов там. – Впервые стала скупо и осторожно рассказывать о своем селе, о себе и своей жизни Лена. – Но люди, скажу тебе, совсем иные. Как родня все, участливые. Да и все другое. Поедешь куда – такую же березку увидишь, а кажется, по-другому с тобой на своем языке лепечет. И воды попьешь – не та вода. И воздухом дышишь – не тот воздух. Вот хорошо здесь. И- город новый, просторный, светлый, и море – гляди – не наглядишься, а чего-то не хватает нашенского, сразу видно – не Россия это. И вроде знаешь, не чужая земля, все та же советская, а словно не в родной стране находишься, отчего это?

Доверять неразумным ощущениям – свойство грубых душ, – подумал Мухин, вспомнив мысль Гераклита, – но вслух сказал другое:

– Помнишь, у Шевченко:

Святая Родина! Святая!

Иначе как ее назвать!

Ту землю лучшую, родную,

Где мы родилися, росли

И в колыбели полюбили

Родные песни старины… -

Мне мать в детстве эти слова, как песню напевала.

– А мне мама ни о чем не пела. – С сожалением вспомнила Лена. – Она на ферме дояркой работала, поздно приходила, уставала так, что с ног валилась. Некому было работать – одни пожилые в ту пору на ферме остались. Молодежь по городам разбежалась. Так что ей не до поэзии было. Какая уж поэзия – когда навозу по колено, грязь. Да все голыми руками – и сено наноси, и комбикорма приготовь, отруби и солому запарь, свеклы нарежь… И загон вычисти. Скотники, как правило, пьяные. Ни днем, ни ночью не видать. Только в магазин да из магазина, или друг от друга с самогонкой, а потом, как тараканы по щелям, так и мужики наши. Где спокойнее, – забьются и дуют водку.

– Много пьют?

– Пьют! Продавщица Клавка светится, ходит руки потирает от такой торговли. И ночью торгует. Из-под полы, конечно. За полтора червонца – бутылка. И берут. Все спускают!

– И отец твой пил?

– Ну, я же говорила. Пил! Он что, лучше других что ли? Тоже натерпелись с сестрой от него – напьется самогонки и одни упреки, мол, не так живем, не о том думаем, не к тому стремимся – зануда. Мать заступится, шуганет его, так он на нее свой пыл перенесет: ругаются по нескольку часов. Так ругаются, что белый свет становится не мил. А во всем самогонка виновата!

– Здесь тоже много пьют. Все подряд. Глядишь, какой и трезвенником был, а впоследствии запил.

– И почему так? Чего не хватает? Казалось бы, радоваться – работа у всех денежная, квартиры светлые, просторные, море под боком, а сами себя в животных превращают? Словно с ума сходят.

– Я тоже поначалу дивился. Сейчас привык. Понял, что к чему.

– И что ты понял?

– То, что раньше сентиментальный очень был. А сентиментальный он вроде лунатика. Ну, понимаешь, как Берне говорил.

– Какой Берне?

– Да, кажись, писатель такой, француз. Так вот он точно подметил, что сентиментальные люди взбалтывают свое чувство так долго, что оно дает, наконец, пену. Вот как это небо – показал он вдаль рукой. – Тогда они воображают, что у них сердце полно, что их чувство течет через край, но все это не более, как воздух. Понимаешь?

– Смутно!

– Ну, как тебе объяснить? Не все, что нам кажется таковым, как мы видим, на самом деле именно такое. Все сложнее, за всем второй или третий слой. И причина, обязательно какая-то причина.

– Это уже целая философия.

– Ну, а куда от нее деться! Я тоже поначалу на все, что вокруг меня бесилось, непримиримо глядел, как на зло. А потом и глубже взглянул. Словно на больного доктор, как на данность или неизбежную необходимость, которую уже никак не остановить.

– Это пьянку-то!

– Хоть и пьянку. Ты думаешь, просто? Для пьянства тоже свои причины есть. Глубокие корешки, так сказать!

– Ты еще всех наших предков помяни.

– И они по нашим генам стаканом трахнули. Не хуже чем атомной бомбой.

– Ну, уж загнул!

– Что загнул! Россию в государственном масштабе с петровских времен спаивали. Вот и добились своего, Алкаш на алкаше.

– Да! Ни пройти, ни проехать!

– А здесь, на Мангышлаке, алкаши особые. В России алкаши с горя, от безденежья пьют, от тоски, обида у них на то, что жизнь серая, нищенская. А здесь, как ни парадоксально, – от жажды по хорошей и сытной жизни. Точнее, от голода по ней. Наголодался народ по зажиточности, понимаешь? Но вот что удивительно, хоть человек я уже не сентиментальный! – Многие здесь эту сытую жизнь вроде бы получают – деньги платят солидные и в магазинах есть что купить. И концерты, спектакли, почитай, постоянно. Живи и радуйся. Но редко кого в такой радости увидишь. Я уж здесь почти десяток лет, пригляделся. А радостных и счастливых людей редко вижу. Валится на человека после безденежья изобилие, а он теряется. Не знает что хватать, чаще всего, хватается за бутылку. Одну хватает, а предыдущая его уже по затылку трахает. И ничего, кроме них, он уже как бы и не видит. А если и видит, то, как в тумане, как вот в этом лунном свете живет. А он весьма обманчивый.

Мухин делился с Леной годами выношенными мыслями, и она внимательно слушала Николая. Теперь он казался ей совсем другим – приятным и близким, не то, что в кафе. Она позволила ему подойти ближе и обнять одной рукой.

– Древние говорили, властвует над удовольствием не тот, кто совсем воздерживается от него, но тот, кто пользуется им, не увлекаясь страстию к нему. И ведь верно. Две тысячи лет назад сказано. А ничего до сих пор в этом отношении не изменилось. Человек с тех пор лучше не стал, как видно. Ты как думаешь?

– Я думаю, что хуже стал.

– И я так же думаю. Меня в детстве погаными пугали, Бабаем. А ведь такого зверства, как в последнюю войну, никогда не было. Батый и тот так на Руси не злобствовал. Хоть и азиатом был. Фашисты всех превзошли в жестокости. Я, когда рвы за Пятигорском разрывали, насмотрелся на их работу. Ты и представить себе не можешь, чего натворили гады. Как людей изуродовали. И ведь кого? Много там стариков и старух было, совершенно беззащитных. А скольких еще горожан и бойцов бандиты после освобождения города поубивали!

– Да чего это вспоминать? У нас тоже полдеревни не вернулось с фронта. Бобылок много осталось! Сердитые, ни улыбки на лице. Унесла война улыбки-то. Ожесточенье какое-то на всех потом нашло, грубость, женщины больше на мужиков походить стали. И плуги на себе тягали, землю пахали, и строились сами. В общем, как ломовые. Поэтому и посуровели, с ласковыми словами распрощались, красоту, нежность понимать перестали многие.

– Да не перестали. Это ты зря. Просто стыдно перед павшими защитниками Родины выставлять это было: чувства человеческие, я так думаю, не скромно что – ли. На самом же деле каждая женщина в себе всё во сто раз острее перечувствовала, перегорела на своих чувствах. Может, на нас, молодых, всё это сказалось, как контузия. Как волна тяжелая. Придавила ко дну и шлепнула о камни. Вот и стали мы всё глуше воспринимать.

– Ну, ты философ, это точно! – Погладила Мухина по голове нежной ладонью Лена. И он как-то порывисто, неосознанно наклонился к ее лицу и ощутил горячий ток ее нежных девичьих губ.

Она на мгновенье замерла в его объятье, но, тут же, легко вывернулась.

– Ты что, Коль? Сразу с поцелуями. Даже не спросил меня.

– Извини, как-то само собой получилось.

– Да, само собой, а потом и другое само собой…

– Да ты что? Ну и тёмные мысли у тебя. – Он посмотрел на нее со стороны и вдруг безобидно рассмеялся.

– Чего ты?

– Да так, над собой смеюсь. Я, знаешь ли, думал, что мне уже не понравится никто, насмотрелся тут на женщин, зарёкся встречаться. Два года – ни с одной.

– Да, так я и поверила!

– Честное слово! Аллергия у меня какая-то на баб была.

– Это еще почему?

– Да рассказать, не поверишь.

– А ты расскажи сначала.

– То, что в первые годы здесь почти промискуитет – то бишь, общие жёны и мужья в массовом количестве были – меня не очень-то удивляло. И в других местах на многое насмотрелся. До Мангышлака сначала года два по стране ездил, строил гиганты пятилеток. Потом в Лермонтове рядом с Пятигорском, где уран добывают, на руднике работал. А уж потом сюда – на строительство атомной станции направили, как хорошего специалиста из системы среднего машиностроения, среднемаша, как мы говорим.

– А где ж ты успел побывать?

– Да легче сказать, где не был. И в Сибири, и на Дальнем Востоке. Ну да это неважно. Одним словом, покатался по матушке России. Вот в Казахстан занесло. Здесь потеплее, а бабки те же платят, считай, коэффициент и плюс полевые, безводные. Жить можно. Но как живем-то! Так вот, возвращаясь к теме, насчет женщин.

– А почему не мужчин?

– Да потому, что мужики в основном пьют и дерутся, режутся, но на такие гадости не способны.

– Ну, уж! Что ты имеешь в виду?

– Поживешь здесь, сама увидишь.

Она молчала, и он продолжил:

– Возвращаюсь я как-то со станции домой на такси. Двенадцать километров оттуда. Так вот, ехали – ничего интересного, ночь, как ночь – Луна и теплынь июльская, воздух на полыни настоян, так и прет в раскрытые окошки, аж дурманит. Вокруг ни души и тишина. Но когда подруливать к моему подъезду стали, самое интересное увидели. Вернее, услышали сначала. Шофер вышел стекло протереть, а я остановился возле машины, деньги в кармане ищу, чтобы расплатиться. Вдруг слышу детский плач – грудной ребенок плачет. И шофер тоже прислушался, палец поднял указательный – тише, мол. Снова – чуть в стороне плач. Откуда в такой час, думаем – далеко за полночь, темно. Что-то не то. Пошел на голос. И что ты думаешь? К мусорному контейнеру подойти пришлось. Вонища там – под мусоропроводом стоит. С десяти этажей, что попало, в него сбрасывают. Подходим – еще сильнее крик. Из контейнера. Посветили – видим сверток. Из него голова торчит младенческая. С кровоподтеками.

– Боже мой! – Прошептала Лена.

– Какой уж тут Бог! Чёрта скорее поминать нужно. Залез я в тот ящик, вытащил свёрток, и на том же такси – в санчасть. Там родильный дом и отделение детской патологии. Спасут, думаю, ребенка. Он оказался мальчиком. Это мы потом с таксистом узнали. Заезжали проведать найдёныша, расспрашивали медсестер про его самочувствие. И вообще поговорили. Вот что, кстати, узнали. Подлечили его, спасли, значит. А потом и мамаша вдруг объявилась. Прослышала, что живой ее сынок, вот и пришла, видать, совесть заела. Сразу боялась показаться на глаза медработникам – уголовное дело. Ведь с восьмого этажа в мусоропровод младенца спустила. Думала, мусором за ночь завалят и вывезут на свалку. А получилось всё иначе!

– Ужас! – Не верила своим ушам Лена.

– Еще какой! Женщины, что с передачами к роженицам пришли, когда узнали, что она со своим ребенком сотворила, ее чуть не растерзали прямо рядом с приёмным покоем. Весь город от такого происшествия гудел. А чего гудеть-то было? Впервой что ль с таким столкнулись! Сколько здесь на берегу младенцев сучки роженицы оставляли! Им, оказывается, рожать прямо в море, в воде сподручнее. Вот они сами или с помощью близких подруг и рожали. А детей прямо на песке или на камнях оставляли. Одних находили, другие околевали от холода.

– Зачем ты мне всё это рассказываешь, чувствуя, как ее пробирает дрожь, спросила Лена.

– Да так, к сведению. Чтоб лучше город наш узнала.

– Не надо. Давай лучше о чем-нибудь другом поговорим!

– Давай. Ты любишь мечтать?

– Мечтаю иногда.

– И какая твоя главная мечта?

– Ну, во-первых, хочу учительницей стать, в педучилище и со временем в пединститут поступить. – Лена на мгновение задумалась и смутилась. – Чего это вдруг она сразу станет открывать самое сокровенное этому едва знакомому человеку? И она больше ничего о своих мечтах ему говорить не стала. Нужно сначала лучше узнать человека, а уж потом распространяться – подумала она. А вслух продолжила. – Сейчас моя главная мечта добраться поскорее до дома, а то Катерина взбучку устроит. Она меня предупредила, чтоб не задерживалась допоздна.

– А может, зайдем к моим друзьям или ко мне? Что ты, маленькая?

– Маленькая, не маленькая, а с первого раза просто неприлично. Извини, не могу и не хочу! Проводи меня!

– Давай мотор поймаем и доедем.

– Да нет, зачем? Здесь минут десять пешком. Чего зря тратиться! Вы, горожане, готовы и в булочную за хлебом, что в двух шагах, на такси ездить.

– Из тебя, как я вижу, хорошая хозяйка получится. Ты как моя сеструха старшая – та даже о чужих деньгах беспокоится. Не любит, когда тратят впустую.

Лена ничего не ответила и направилась молча по широкому тротуару, прикрытому с двух сторон густым кустарником волчьей ягоды. Захочешь – не продерешься сквозь такую зеленую изгородь. – Подумала девушка. Отменное место для грабителей – настоящий зеленый тоннель, выход из которого только у перекрестка – вон там, где мигает своими разноцветными светлячками светофор.

Когда дошли до перекрестка, Лена предложила:

– Пойдем лучше вдоль моря по берегу!

– Пойдем! – Охотно согласился Мухин.

Они перешли через широкую асфальтированную дорогу, пахнущую гудроном и бензином. И их взору опять предстал великолепный подлунный морской пейзаж.

– Как красиво! – В который уже раз залюбовалась на эту великолепную картину Лена – А что там за морем?

– Кавказ! – Многозначительно произнес Мухин. Кавказ подо мною один в вышине. Помнишь Лермонтова?

– Помню! Только жаль, что отсюда его не видно! – Пожалела она.

– Да, действительно, жаль. А то бы ты увидела, как он прекрасен! С детства не могу им налюбоваться! Как приеду в отпуск в Пятигорск, так смотрю, смотрю на белоснежные вершины Большого Кавказского хребта. На Эльбрус и подступающие к нему вначале прозрачно голубые, потом сизые с фиолетовым отливом горы пониже, а ближе к нам – изумрудного цвета предгорья, покрытие буковыми лесами и населенные разными лесными жителями – оленями, бурыми медведями, разноцветными фазанами. Прекрасно. А интереснее всего смотреть на древние храмы и крепости, наполненные тайнами и загадками. На старинные города!

– Ты и по Кавказу ездил?

– Да, практически везде был. В том числе и в Закавказье. И больше других мне Тбилиси нравится. Прекрасный город – детище царя Давида, которого его современники прозвали строителем. Настоящие памятники архитектуры он оставил потомкам. Вообще, знаешь, старый Тбилиси, проспект Руставели, закоулки этого города – это совсем другой, особый духовный и поэтический мир

– Да, я читала поэму Шоты «Витязь в тигровой шкуре», прекрасное произведение.