Сны над бездной
«А где князь мира сего?» – подумал мальчик и огляделся.
Артиста, исполнявшего в спектакле главную роль, нигде не было видно.
Как бы очнувшись от сна, мальчик побрел по набережной. Опять отовсюду его окружил многоголосый человеческий говор, выкрики парней, визги девиц, шуршание одежды и шорох шагов.
Опять услышал он грозный гул висящих над заливом вертолетов. Медленно продвигался он в толпе, которая временами скучивалась, становилась непроходимо плотной, и тогда ее надо было огибать по краю, временами же возникали перед ним свободные асфальтовые площадки. В одном месте дрались, в другом – танцевали, шлялось много пьяных, а также угрюмых людей со страшными лицами, но много было и медлительных, тихих, испуганных – эти ходили одиночками либо маленькими компаниями, взявшись за руки.
Все ждали появления Луны.
Народу прибавлялось с каждой минутой. Новые и новые группы людей втекали в бескрайнюю толпу из парадных и подворотен домов, из улиц, выходящих на набережную. Красно-оранжевый купол неба начал приобретать зеленоватые тона, а над головой темнеть, делаться синим, первые звезды обозначились в его глубине, но вертолеты над заливом, освещенные из-за горизонта исчезнувшим солнцем, горели в воздухе яркими слепящими огнями.
Вода прибывала.
Мальчик прошел мимо плотной шеренги людей, державших над собой развернутый транспарант:
ТРЕБУЕМ ОТКРЫТОГО РАССЛЕДОВАНИЯ ПРИЧИН ВЗРЫВА НА ЛУНЕ И НАКАЗАНИЯ ВИНОВНЫХ!
И остановился возле стенда, на котором были выставлены акварели и рисунки. Рядом со стендом сидел на складном стульчике худой остролицый человек – художник и блестящими черными глазами окидывал каждого, кто проходил мимо стенда.
Мальчик стал рассматривать акварели. На всех на них была изображена Луна огромных размеров. Луна-убийца заносила нож над беззащитной планетой, Луна – Шива-Многорукий походила на разъяренного осьминога, в раскрытый рот Луны-людоеда шли люди длинной скорбной вереницей. Она сияла над городами, лесами, пустынями, над индийским Тадж-Махалом, над Московским кремлем, над египетскими пирамидами.
– Нравится? – спросил художник мальчика.
Мальчик подумал было сказать, что учится в художественной школе и тоже рисует, но акварели были так плохи, что он застеснялся и промолчал.
– Может, у тебя есть хотя бы немного травки?.. Две-три затяжки. Или порошочек? – художник положил на свою ладонь маленькую фарфоровую Луну с синими цифрами 666 на белой эмали и показал мальчику. – А я подарил бы тебе этот талисман. Он, конечно, не спасет. Но все же симпатичная вещица!
– Нет, – сказал мальчик. – Я ничего не смогу дать вам взамен.
– Жаль, – произнес художник разочарованно. – Душа подсказывает мне, что настало время расплыться и потерять очертания. Очертания стали для меня очень болезненны.
За спиной мальчика послышался бой барабанов и звон металлических тарелочек.
– Харе Кришна, харе Кришна, Кришна, Кришна, харе, харе! Харе Рама, харе Рама, Рама, Рама, харе, харе! – распевали на ходу бритоголовые парни с черными завитками косичек из волос на голых затылках.
Одетые в одинаковые оранжевые балахоны, они шли большой толпой, приплясывая на ходу, били в барабаны, звенели тарелочками и несли над собой хоругви.
«Рыже-белая колли… – неожиданно подумал мальчик. – Придет ли она сегодня на Центральный спуск?»
Эту красивую породистую собаку он и прежде не раз видел на набережной; среди множества брошенных или потерявших своих хозяев домашних животных она выделялась не только красотой, но и гордой благородной осанкой. Вчера же, когда мальчик пришел на набережную смотреть восход Луны и сидел на верхних ступенях спуска, эта собака села рядом с ним, и хотя на спуске было много народа, мальчик почувствовал, что она выбрала именно его. Он смотрел на гладкую воду залива, на горизонт, на заходящее солнце, и она смотрела на воду залива, на горизонт, на заходящее солнце. И он ощущал параллельно своему взгляду ее взгляд. Тогда он повернул к ней голову, и она одновременно повернула к нему свою узкую морду, и он увидел, что из ее золотых глаз текут слезы. Собачьи глаза были до краев полны сверкающей влагой. И мальчик, утешая собаку, стал гладить ее по длинной мягкой шерсти. И когда он гладил ее, она лизнула его пальцы горячим языком. Потом она ушла и потерялась в толпе, а мальчик вернулся домой. Но лежа в постели перед сном, он долго думал о ней, и ему не давало покоя, что в тот момент, когда она лизнула его пальцы, он ясно понял: она именно плачет, как может плакать только человек. Утром приехал Фома, и мальчик забыл о собаке, но сейчас неожиданно вспомнил о ней, и у него сразу возникло ощущение, что она и сегодня сидит на том же самом месте и смотрит на залив. И он пошел проверить: так ли это?
Чем ближе подходил он к высоким статуям, украшавшим спуск с обеих сторон и хорошо видимым издалека, тем сильнее хотелось ему снова встретить рыже-белую колли. Когда же наконец он подошел к ним, то обнаружил, что все ступени спуска, до самой верхней, находятся под водой. Десятки людей сидели на граните, на пьедесталах статуй и даже на самих каменных статуях, и среди них у самой воды стоял человек в черном одеянии и говорил собравшимся вокруг него:
– Это расплата. Вы должны принять ее. Она дана во спасение. Разве мало было вам неба и земли? Разве не хватало пищи? Для чего же вы ненавидели друг друга, были так ненасытны, завистливы, злы?
– Что ты болтаешь, придурок! – крикнул ему с места мужчина в голубой футболке с рекламой сигарет на груди и в голубой летней кепке. – Там был взрыв. По телевидению ясно сказали: взрыв огромной силы. Эти гады хранили там оружие.
– Нет. Над нами довлеет порок. И мы всегда видели его. Но мы решили, что можно жить с ним. Что жить порочно – комфортно и приятно. И тогда мы превратили его в нашу поэзию. Мы им любовались. Мы его воспели в произведениях искусства. Мы даже убедили себя – и тому же научили детей, – что иначе жить невозможно. А если невозможно, значит, мы живем правильно. Правильно – порочно. И порок наш стал расти. И мы наконец увидели, что он раздавит нас. И испугались. Нам не спасти тело, – время исчерпано. Но мы можем спасти душу, которая бессмертна!
Мужчина в голубой футболке вдруг вскочил с гранитного камня, на котором сидел, и, подбежав к говорившему, крепко схватил его за грудки.
– А я жить хочу! – заорал он ему в лицо. – Мне сорок лет! Понимаешь? Мне положено еще столько же! И если ты не заткнешься, я сам утоплю тебя в этой воде и посмотрю, как твоя бессмертная душа этому обрадуется!
Боясь, что начнется драка, мальчик пошел по набережной дальше. Он не любил смотреть, как люди дерутся. Всегда, когда он видел, как люди бьют друг друга, с ним начинало происходить странное: ему хотелось броситься на землю лицом и горько плакать.
Но, к счастью, он увидел, как человек в черном одеянии невредимым выбрался из толпы и быстро пошел прочь.
Рыже-белой колли нигде не было.
Вдруг шум на набережной начал стихать, всё вокруг напряглось, подняло головы, оглядываясь, озираясь, прислушиваясь, словно внимая кому-то, кто имел надо всеми власть и явился наконец из сумрака ночи… И замолчало.
Гул вертолетов над заливом стал еще более грозным. И мальчик понял: Луна восходит, появился ее край.
«Сейчас начнется…» – подумал мальчик.
И услышал тихий нарастающий вой, издаваемый миллионом людей. Вой делался громче, сильнее, тоньше, в нем стали различимы стоны, крики, рыдания…
И вот уже вся набережная, от одного видимого края до другого, выла, рыдала, стонала, молилась, металась, воздевала к небу руки, тряслась в нервных припадках, орала, била стекла, стреляла из огнестрельного оружия в воздух, задыхалась, материлась, хрипела. Тысячи лиц, множество наречий! Но крик отчаянья одинаков на всех языках!
– Я поймаю тебя! Выходи! – хохотал пьяный матрос, глядя на Луну и широко расставив в стороны руки.
Старшеклассницы, сбившись в кружок, исступленно визжали, словно находились на рок-концерте на стадионе. Их напряженные лица были мокры от слез.
Черноволосая женщина, повернув к мальчику голову и прижимая пальцы к разорванному уху, пролепетала в ужасе:
– Он вырвал у меня золотую сережку!
Возле крышки люка городской канализации мальчик споткнулся о поставленный на асфальт портфель и упал, и когда поднялся, увидел рядом с собой маленького плачущего человечка с плоским лицом и раскосыми глазами. Тот сидел на поребрике тротуара, обняв голову ладонями, и твердил:
– Нет, меня никто не слышит! Меня никто никогда не услышал! За всю жизнь ни разу!
– Я слышу, – сказал мальчик.
Человечек печально взглянул на него и промолвил:
– Подержи меня за руку!
Мальчик прикоснулся к его руке, взял ее в свою руку.
И так они сидели молча.
Невдалеке от них в позе лотоса восседал голый по пояс юноша и медленно повторял:
– Все рождается в радости, все пребывает в радости, все к радости стремится и в радость уходит.
– Бейте евреев! – хрипел дикий утробный голос. – Золотой телец! Золотой телец на Луне!
– Аллаху Акбар! – донеслось из толпы, и там прогремел взрыв.
Вдруг мальчик обнаружил, что рука его пуста, и тот человечек, которого он держал за руку, повалился набок.
Странное бормотание услышал мальчик над собой.
Крупный пожилой мужчина в форме швейцара пятизвездочного отеля твердил с закрытыми глазами:
– Водка «Смирнофф» – самая чистая водка в мире! Аллилуйя! Пользуйтесь шампунем «Хэд энд шолдерс» – и вы избавитесь от перхоти! Аллилуйя!
Мальчик поглубже вдохнул в легкие солоноватый холодный воздух и пошел прочь от этого места.
Луна уже наполовину взошла. Зловещие цирки кратеров были ясно видны на ней.
– Тише! Тише! Надо совсем тихо! Полная тишина! – сказал рядом с ним старичок с переносным радиоприемником в руке. – Почему все кричат? Почему все говорят так громко? Сейчас надо говорить шепотом. А лучше – не говорить вовсе. Лучше молчать. Нет истины там, где кричат.
И он зашептал мальчику:
– Знаешь, что я понял? Только никому не говори! Они должны догадаться сами. Если бы все одновременно подумали о том, чтобы она не падала, то она и перестала бы падать. Только все вместе и в одну минуту! Мысль! Одна на все человечество. Но каждый думает о своем. И она, конечно, упадет.
– Я послезавтра поплыву к Изабель, – сам не зная почему, вдруг сказал ему мальчик и пошел дальше.
И опять крики, вой, плач, хохот, беспорядочная стрельба окружили его. Мелькали люди, одежды, головные уборы, протянутые к Луне руки, искривленные рты, широко раскрытые глаза.
Послышался грохот мощного дизеля, и мальчик увидел, как на набережную выкатил серебряный танк.
Верхний люк на его башне открылся, и оттуда выскочила голая девица, зажимая в кулаке свое платье. Девица спрыгнула на землю и закричала:
– Весь мир из вонючих скотов! Пусть Луна раздавит вас! Всех! Как тараканов!
И бросилась сквозь толпу.
Следом за нею из люка появились два танкиста. Один из них пил вино прямо из горлышка бутылки.
Кто-то предложил:
– А не пальнуть ли в Луну?
Танк задрал хобот орудия и начал со страшным грохотом выпускать снаряд за снарядом.
– Эй, танкисты, лучше врежьте по атомной станции, чтобы все поскорее кончилось! – заорал десантник в защитной камуфляжной форме.
Танк опустил ствол орудия, выстрелил в ту сторону, где на противоположном берегу залива находилась атомная электростанция, снабжавшая город электричеством, но снаряд не долетел до цели, упал в залив, и вдали, от взрыва, фонтаном взметнулась вода.
Танкист пожал плечами, потом промолвил как-то вяло, бездыханно, словно из него вдруг ушла вся жизненная сила:
– А ну вас к дьяволу!
И залез внутрь танка.
Танк рванулся с места, пробил гранитное ограждение парапета, проплыл несколько десятков метров по черной воде, постепенно в нее погружаясь, и наконец исчез безвозвратно.
Мальчик почувствовал себя усталым.
«Мне пора возвращаться», – подумал он.
Вновь побрел он по набережной, которая теперь уже перестала выть и рыдать.
Наступало затишье.
Вертолеты один за другим шли на посадку.
Луна ярко сияла в небе. Весь ее огромный диск был виден целиком.
Сильно избитый человек лежал на тротуаре.
И мальчик узнал его.
Это был артист, игравший князя мира сего. Одеяние на нем было порвано и испачкано в пыли и крови, драгоценная диадема потеряна. Он утирал окровавленный нос рукавом хитона и громко стонал:
– Дикари! Мерзавцы! Я исполнял роль! За деньги! Чтобы развлечь!
– Вам нужна помощь? – спросил мальчик.
– Помоги мне встать! – ответил артист. – Они так страшно избили меня.
Мальчик с трудом поднял его и довел до ступенек ближайшей парадной.
– Это же спектакль! – твердил артист. – Выдумка!
И, взглянув на мальчика, добавил:
– Ты видел?
– Да, – ответил мальчик.
– А все же, согласись, я сыграл сильно! – произнес артист, усаживаясь на приступочку. – Какое воздействие на зрителей!
Внезапно вся набережная одновременно ахнула.
Толпы людей шарахнулись от парапета.
«Что там?» – удивился мальчик.
И мгновенно понял: вода хлынула на набережную.
Сокрушая все на своем пути, падая, вопя, перескакивая через лежащих, расталкивая друг друга, люди бежали прочь.
Набережная быстро пустела.
Мальчик увидел густую темную воду, стремительно заливавшую асфальт.
И только один человек не убегал, но, задрав руками брючины, лихо плясал, притоптывая в воде ногами.
– Теперь и я – со всеми! И я уйду не один! – радостно выкрикивал он. – Как я счастлив! Как счастлив! – он отпустил брючины и ткнул себя рукою в живот. – Она – тут! Тут! Может, слышали, вы, трусы, испугавшиеся воды, про то, что есть на свете смертельные болезни? И от этих болезней умирают, потому что они смертельные! Но знаете, как обидно умирать одному, когда все остальные остаются жить? Благословенная Луна! Ты светишь мне ярче Солнца!
Увлекаемый массой разбегающихся людей мальчик оказался прижатым к стене в боковой улице рядом с группой полицейских; полицейские озверело били людей дубинками по головам. Двоих из них толпа сшибла с ног и тут же затоптала. Мальчик понял – и его сейчас ждет такая же участь. Но внезапно человечья лавина вновь подхватила его и понесла вместе с собой дальше. Улица влилась в другую улицу, более широкую. Толпа стала редеть, рассасываться… Крики затихали.
Вдруг мальчик увидел рыже-белую колли.
Она неторопливо шла вдоль стены дома, гордая, красивая, шла так легко и спокойно, словно не замечала всей суеты, которая происходила вокруг.
Мальчик захотел подозвать ее, но понял, что не может этого сделать, потому что не знает клички собаки.
– Эй! – крикнул он. – Это я! Подожди!
Собака обернула голову, посмотрела на него золотыми глазами и пошла дальше.
Но мальчику почудилось, что в глазах ее сверкает радость.
Он догнал собаку.
Некоторое время они шагали рядом.
Колли свернула в короткий кривой переулок, дугою ведший к маленькой круглой площади.
Касаясь стены дома рукой, навстречу им по тротуару семенила полная седая женщина. Белый платок на ее голове сбился на спину.
– Уходят! – шептала она. – Уходят все! Они не могут ошибиться!
«Кто уходит?» – хотел было спросить мальчик, но в этот момент что-то светлое мелькнуло перед самыми его глазами – гибкая сиамская кошка прыгнула с карниза второго этажа вниз и опрометью бросилась к площади.
Когда же мальчик вышел на перекресток, ему открылось зрелище столь невероятное, что, не в силах совершить более ни одного шага, он замер на месте.
Сотни тысяч собак и кошек широкой колонной двигались по проспекту, и конца-края не было видно этой колонне. В разноцветном свете неоновых реклам, без спешки, но ни на секунду не останавливаясь, животные целенаправленно шли все вместе, друг подле друга, словно кто-то разумный выстроил их в эту ужасную колонну и вел за собой. Высокие, низкие, черные, серые, они шли, бесшумно переставляя лапы, мрачно опустив головы и глядя в землю. Они ничего не просили, не отзывались на окрики людей и ничего не боялись. Великое количество темных спин, колышась, текло над мостовой; у мальчика даже на миг закружилась голова. Движение на проспекте встало; железные машины высились над этой медленной и непрерывно текущей живой рекой как странные уродливые острова. Воздух был наполнен грозным шорохом, урчанием, и мальчику почудилось, что он слышит дыхание обезумевших животных.
Рыже-белой колли рядом с ним не было. Она незаметно влилась в колонну и ушла навсегда.
Мальчик задрал голову кверху и увидел над собой уходящий в небо дом. В лунном сиянии грозно чернел над ним прямоугольный каменный эркер и сверкали жестким ночным блеском квадратные темные окна.
И мальчик понял, что смотрит на окно той квартиры, где до отъезда в Рим жила со своими родителями Изабель и где в тот чудесный зимний вечер он впервые поцеловал пальцы на ее руке…
Глава 4
Око зрит округ…
В безмолвии – слова не надобны, ясен сокровенный смысл предметов; так пересекают пространство во сне… Это движение со стремительностью пожелания сердца биться в ином пейзаже.
Но есть еще нечто большее – зов тайны.
Душа спешит, полная смятения, страха и счастья, плутает, надеется, отчаивается.
Кто и куда призывает ее?
Человек не задается вопросом: кто? Он идет, зная, что это необходимо, потому что зовущий сильнее его. Он идет внутри сна по зыбким качающимся твердям, над морями и безднами, оставляет за собой удивительные мосты, прозрачные лестницы, нескончаемые туннели, проходит сквозь города, не отмеченные ни на каких картах, видит то, что было, и то, что будет, и то, чего не было никогда и не может быть, а оно есть, с полной ясностью сознавая, что пейзажи эти реальны, как и сам он, находящийся в них, эти горизонты существуют, рождают в нем чувства, мысли, они осязаемы, и нет разницы между сном и бодрствованием, ибо нет сна, но все вокруг бодрствует. И что и смерть – бодрствование, и уничтожение лица человеческого невозможно точно так же, как уничтожение духа.
Мальчик шел. Он совершал шаг за шагом. Он не знал, куда он идет и зачем и что ожидает его там, куда он идет, но он говорил себе: «Я должен идти, идти вперед, идти туда, где вдали едва заметно темнеет смутное круглое пятно. И это пятно и есть то, что мне нужно. Это оно зовет меня. Ради него я иду. Я хочу шагать быстрее, но что-то сковывает мои ноги, мне трудно ступать, но еще труднее было бы не ступать, остановиться, и я иду».
Вблизи мальчика было светло и ясно, но далее во все стороны пространство замутнялось и сияло тревожным зеленоватым светом – густое, слоистое, как бы видимое через толстое зеленое стекло.
И мальчик понимал, что он идет в воде.
Он понимал, что он – внутри ее толщи, на огромной глубине, в центре океана. Но при всем том это обстоятельство не смущало его, это было естественным – то, что он, живой человек, окружен сотнями тысяч кубических километров плотной тяжелой воды, и он идет в ней по дну океана, и дышит, и сердце его бьется.
Он видел дно, по которому ступал, свои ноги в потертых джинсах, в светлых спортивных туфлях с белыми шнурками – шнурки при каждом взмахе ноги взвивались кверху, а потом плавно опадали вниз, виясь упругими изгибающимися кольцами, точно белые черви, – видел свои руки, кисти рук, пальцы, ногти на пальцах…
И одновременно он видел себя со стороны одиноко идущим по дну океана, и он мог сказать о себе: «Вон я иду по дну океана!» И это тоже не представлялось ему удивительным.
Но главным, на чем был сосредоточен его взгляд – и этот ориентир ни на одно мгновенье не теряло его зрение, – было круглое пятно вдали, которое темнело сквозь густую, сияющую зеленовато-серебристым светом воду.
– Я должен идти! – повторял мальчик.
Сколько времени так продолжалось? Тысячу лет? Полчаса? Но пятно росло, и это значило, что, идя, он все же преодолевает расстояние. Хотя он чувствовал: это расстояние не такое, какое ему не раз случалось проходить в своей жизни, оно измеряется не милями, а чем-то совершенно другим.
И вот пятно обрело контур, и линия, очерчивающая его, стала ясна.
И мальчик почувствовал, что он пришел.
Перед ним в неподвижном тумане мутной воды темнела атомная подводная лодка.
Мальчик посмотрел вверх и увидел, теперь уже высоко над собою, черные плоскости ее кормовых рулей. Они нависали над ним, как огромные плавники великой рыбы. Но они были созданием рук человеческих, и от этого в их безмолвной неподвижности было что-то тревожное, мучительное для лицезрения.
Мальчик пошел рядом с лодкой вдоль ее выпуклого черного брюха высотою с шестиэтажный дом. Швы в прочной резине, которой был покрыт ее корпус, текли справа от него и высоко над ним ровными бесконечными линиями. Он коснулся нижнего из них рукой и почувствовал от этого прикосновения всю безмерную тяжесть лодки.
И чем дальше он шел, тем сильнее становился зов.
«Сейчас я увижу!» – ощущал мальчик, не зная, что он должен увидеть, но чувствуя: еще мгновенье, и тайна, к которой он шел, откроется ему.
И все же это произошло внезапно.
Вдруг в корпусе лодки открылось сквозное отверстие. Толстые титановые листы были разорваны, изогнуты, искорежены, и рваные края их говорили о той чудовищной силе, которая действовала здесь и способна была разорвать их с такой легкостью, словно они были бумажными.
Мальчик приблизился к огромной ране в корпусе лодки и увидел в ярко освещенной ее глубине своего отца. Одетый в военно-морскую офицерскую форму отец сидел на деревянном венском стуле, сомкнув колени и положив на колени ладони рук, и прямо перед собою смотрел. Под стулом были сложены детские игрушки: мяч, пирамида из разноцветных колец, деревянный грузовик.
И мальчика охватило сильное счастье оттого, что он нашел отца и более он не один в этой далекой глубине океана. Быстрая горячая волна прилила к его сердцу.
– Здравствуй, папа! – радостно сказал он, остановившись и уже готовясь оттолкнуться от океанского дна, чтобы вплыть в дыру.
Но отец вдруг закричал:
– Остановись! Здесь смерть!
Отец не произнес ни одного слова, губы его даже не шевельнулись, и глаза остались такими же неподвижными и продолжали так же невидяще смотреть прямо перед собой, но мальчик все услышал и, внезапно ощутив ледяной холод, пошел дальше.
Он переставлял неприятно легкие, не имеющие веса и от этого как бы омертвелые ноги, уходил от дыры все дальше, а корпус лодки все тянулся рядом с ним – беззвучный, безжизненный, вросший в песчаное дно океана. И быть может, шел мальчик рядом с ним еще тысячу лет. Но, идя, он сознавал, что все невозвратимее удаляется от него страшная дыра-смерть, в глубине которой сидит его отец, столь любимый им отец, сидит на деревянном венском стуле, сомкнув колени и положив на колени ладони рук. А под стулом сложены игрушки.
«Но как же он остался там один? – подумал мальчик. – Как же я оставил его одного в этой пустой погибшей лодке среди воды, холода, смерти?!»
И сейчас же он обнаружил, что лодка кончилась, – он прошел ее всю.
Над ним тяжело и мрачно нависал ее округлый нос.
Мальчик остановился, запрокинул голову, чтобы лучше рассмотреть звезду на носу лодки, и вместо темной железной громады, только что черневшей над ним, увидел ровную полосу слабого света.
«Там небо! – догадался он. – Там жизнь!»
И сквозь толщу воды, которая вдруг стала тесна ему, начал возноситься к светлой полосе.
Он поднимался все выше к поверхности воды, и полоса делалась ярче, четче, и он вдруг сообразил, что это – свет в промежутке между двумя портьерами.
Стремясь еще ближе придвинуть себя к источнику света, он приподнялся в постели, опираясь руками назад, и поглядел на окно. И понял, что этот серебристый свет – от Луны и что это она горит там за зеленой тканью портьер.
«Где я? – испугался он. – В моей комнате другое, не овальное окно, – и вспомнил: – У Арсена. Мы пришли к нему вчера с Фомой. Они постелили мне постель здесь, в большой комнате с голографической картой, а сами долго говорили, – он прислушался. – Спят. И на набережной тихо. Значит, поздняя ночь».
Он откинул край одеяла и некоторое время сидел на кровати, глядя сквозь полутемноту на свои белые колени и пытаясь что-то вспомнить.
«Да, но во сне… Когда я спал… Там что-то случилось со мной», – думал он.
Босыми ногами он ступил на холодные половицы паркета и подошел к окну. Пальцы его коснулись грубого полотнища портьеры; он медленно отвел ее в сторону, раскрыв перед собой безмолвную сверкающую ночь. Она просторно хлынула ему в лицо из глубокой дали залива. Он взглянул на свою руку, отодвигающую портьеру, и для чего-то запомнил это движение.
Торжественна, велика была перед ним ночная даль! Седым блеском отсвечивала вода, кажущаяся с большой высоты выпуклой. Широкие полосы черной ряби пересекали ее. А в небе в нагромождении дымчатых полупрозрачных облаков сиял огромный, неправильной формы круг Луны. И город, как будто уже пустой, покинутый людьми, двумя каменными полукружиями охватывал акваторию залива, и два его белых крыла таинственно мерцали.